Комета

Рассказ бабника. Окончание.

День, как сейчас бы сказали, презентации клуба наконец настал. Уже зарядили дожди. Местные разбежались по домам переодеваться, а мне, приходящему, пришлось шалавиться до вечера в школе. Униформа у нас была простая — белый верх с картонными кружками эмблем на груди, тёмный низ, но девчата что-то такое накрутили на головах, подобули что-то — картинки сделались. Лера вернулась и скормила мне хозяйкин пирожок. Мы нервически смеялись, готовя сцену и оборудование, и досмеялись — электричество кончилось. Прибегал Силаев, не ссать, сказал и умчался выправлять положение. Я засучил рукава и включил аварийный план. Из кубовой принёс четыре керосиновых лампы — еле донёс целыми, по коридорам начались массовые гуляния и жмурки. Из лаборантской вытащил два ящика щелочных аккумуляторов — подсоединил «шарп» и прожектор (эпидиаскоп не отключил от сети, и он выдал потом первые и последние тысячу свечей), новообращённый радист Санёк из девятого изготовился работать по экстремальной схеме. Вернулся взъерошенный Силаев, но, увидев иллюминацию, успокоился, быстро вывел на свет зрителей, и в физкабинете стало не продохнуть.

«Надоело говорить и спорить, и любить усталые глаза. В флибустьерском дальнем синем море бригантина подымает паруса», — прозвучала «визитка», и Лера объяснила, кто мы и зачем. Я начал с Рождественского: «Эй, родившиеся в трёхтысячном, удивительные умы! Археологи ваши отыщут, где мы жили, что строили мы». Дальше мальчишки (четверо) читали предвоенную лирику, девчата (пятеро) пели «до свидания, мальчики», и мальчики уходили в потёмки, а я оставался, повыше подсучивал рукава и гнал жути про войну. Мальчики выходили по одному, читали фронтовые стихи и уходили совсем. Николай Майоров, Павел Коган, Леонид Вилкомир, Захар Городисский. Когда девчата запели «В полях за Вислой сонной», стало ясно, что до публики дошло, и премьера состоялась. Но надо было ещё пережить минуту тишины в конце и общий выдох, и аплодисменты.

Лера подбежала первой, обняла меня, и я осмелился прижать её покрепче, почувствовать грудь её и бёдра, сбруйку на спине — и тут дали электричество. Прожектор нас ослепил, все засмеялись и заулюлюкали. Но подоспел Силаев, разнял нас и увёл меня в свой кабинет.

— Ну, Вадька, получилось у вас! — сказал, встряхнув кулаками. — На седьмое — в клуб, а потом поездите, — он достал из сейфа открытую банку сайры, хлеб, разлил водку и сказал то, что посчитал тогда главным. — У неё же в О. дикая история была, короче, с женатиком. Видал, руки все поисчирканы? Вскрывалась. Вот, забрал с собой. Кажется, отошла, как думаешь?

А я не видел её голых рук, мне она откроет только после Нового года, всё откроет. Предельным обнажением будет её истерика после письма от матери с какими-то упрёками: «Я же выбл@док! Она сама не знает, от кого родила меня, сволочь!» А тогда она влетела к нам в директорскую — ишь, попрятались! — и новые объятия достались обоим. Дерягин пришёл с порезанным куском сала, а перед этим открыл спортзал для танцев, и Санёк перенёс туда магнитофон.

Ходили и мы танцевать. Силаев вышел с Лерой на круг, а мы с Дерягиным встали к стенке. Потом меня выбирали наши умницы-красавицы — тормошили, прижимались, а физрук в это время отвлекал их парней разговорами. Силаевские запасы мы добили, я наспех прибрался в физкабинете и впервые пошёл провожать Леру до дома. Оказалось, что квартиру она сменила — на прежней достали какие-то уроды, хозяйкины родственники. Держались за руки, я нёс нашу поклажу, накрапывал дождичек, шуршал её плащик, хлопали голенища сапожек. Разговор не клеился вообще. Возле дома она сказала:

— Я могу войти только одна.

— Тогда до понедельника, — сказал я.

Мне до дома оставались ещё километров пять тьмы и бездорожья, по времени — часа два. За селом я продвигался от столба к столбу, стараясь не пропустить поворот к мосту, и всю дорогу твердил: «Но мы ещё дойдём до Ганга, но мы ещё умрём в боях, чтоб от Японии до Англии сияла Родина моя». 

Потом будут наши гастроли по соседям, мы порвём всех на районном смотре, выступив, вдобавок, с живой музыкой, а вторую композицию так и не запустим. Девчата кипами приносили свои «альбомы» с Асадовым и безымянными авторами, но и тема любви у ифлийцев прозвучала убедительней. К Дню космонавтики что-то своё мутили уже пятиклашки.

 

В разлив семьдесят второго, ночью, мы угнали с Вовчиком колхозную лодку, поднялись против течения до самых Камней и начали блаженный сплав по течению. Ночь была белёсой, тихой, и я рассказал другу о Лере. Пора было, потому что после разлива она захотела сама увидеть все наши с ним места, описанные мной за зиму в записках и устно.

Я привёз её на мотоцикле в коляске, высадил в начале нашей улицы, у речки, и отогнал «ижа» хозяину-соседу. Вечер был тёплый, светлый, все лавочки заняты, и наша тоже. Сестрёнка моя тут же сбегала на разведку, а Вовчик потом рассказал, что шёл за нами под берегом до ручья, только на Пески не решился — укрыться негде под этой лунищей. Лера ему понравилась. Сейчас не могу даже выдумать, о чём мы говорили в ту ночь. Потом она скажет, что просто любовалась мной, какой-то подлинностью, горением, перечисляла кучу вещей, которые стали для неё простыми и понятными благодаря мне. На Горе мы оставили свои знаки на скалистом выходе песчаника, и я показал, откуда всходила Bennett, её полуторамесячный путь по нашему небосклону. На Песках мы посидели у костерка под вербами, а возвращались самой короткой дорогой — через Камни. Вода спала, я собирался сходу перенести Леру на руках по перекату, но она план разгадала и согласилась ехать у меня на закорках, только чтобы я штаны снял и разулся.

— Вернусь через мост, до дома высохнут, — сказал я.

— Вот именно, а ты простудишься и станешь калекой.

Под ливень мы попадём через месяц.

Потом нас распустят перед экзаменами, и у меня начнётся сенокос. На консультации не ездил и однажды, явившись сдавать химию, угодил на историю. Сочинение написал по Чехову: люди сидят, обедают, а в это время рушатся их судьбы. За математику получил четвёрку только потому, что перед комиссией легли оба решённых мною и пущенных по рядам варианта. Математичка через много лет скажет, что я был лучшим из всех её учеников.

— Они должны были съесть твои листки! — негодовала очень искренне.

— А им представился случай закусить мной, — успокоил я Александру Андреевну.

На наш выпускной Лера не пришла, потому что с нами не работала, но Санёк донёс её записку, и ночь после выпуска я провёл с нею. В Москву уезжал наутро, автобусом с центральной усадьбы, и мне нужно было время, чтобы сбегать домой за рюкзаком и вернуться. Она ждала и проводила, дала свой городской адрес, потому что через пару дней тоже уезжала, больше её ничто не удерживало. Силаев сидел на чемоданах давно, жена к нему так и не приехала. Дерягин о возвращении в спорт уже не заикался, в школе ему понравилось, жена работала дояркой, дети пили парное молоко, а штангу и гири он намеревался перевезти за лето. Мы все реализовали смыслы открывшихся нам ситуаций в тот год и могли быть счастливы.

— Ты даже не представляешь, что ты для меня сделал, — говорила Лера и тут же жалела, что не научила меня одеваться (сама была в каком-то ситцевом платьишке балахончиком), сокрушалась, каков я буду в столице с рыбацким рюкзаком и удостоверением личности вместо паспорта.

Мы целовались, стукаясь зубами и очками. Исходили окрестности, стороной проводили наш выпуск за село, встречать рассвет. «Ты хочешь быть с ними», — сказала она, а я хотел быть одновременно в сотне, пожалуй что, мест.

Из университета я написал, что заселён в главное здание, в сектор В, в боксе со мной философ-заочник из Чимкента и — ты не поверишь — Лёшка Федотов из города О.; жара адская, горят торфяники, и Москву заволокло дымом. К экзаменам мы готовились ночами, когда зной немного отступал. Лёшка был лет на семь старше меня, физфаком его заразил давний выпускник, с которым они строили бетонку Москва-Саратов.

Скоро стали приходить письма от Леры, я находил их на широком столе в вестибюле этажа почти каждый день. Ей пообещали место в пригородной школе. Она помирилась с матерью. Сняла квартиру напротив школы. Купила мне шикарный справочник, изданный «Науковой думкой». И вдруг — она испугалась, что никогда не дождётся меня, никогда. Я как раз сдал устную математику, а Лёшка завалил первую же, письменную, но ещё ошивался в университете, попивал «тамянку» и спорил с будущим советским философом как бурсак. То, что я прошёл главный фильтр, нагнало на него окончательную скуку, и он засобирался домой. Я перечитал письмо с «никогда» и сказал, что еду с ним. Потом вместе поступим.

За сутки пути Лёшка не закадрил ни одной попутчицы, не развёл никого ни на «буру», ни на «двадцать одно» и только под конец заморочил всем голову пятнадцатью спичками (через много лет, в тюрьме, мне очень кстати вспомнится эта беспроигрышная забава, её нехитрый алгоритм). Я валялся с открытыми глазами на полке, слонялся по вагону, пялился в окна, бормотал в тамбуре «and forget this lost Lenore — quoth the Raven «Nevermore»» и всякую подходящую ересь. 

— Спросим: мыши есть? — придумал Лёшка, когда мы отыскали наконец нужную квартиру.

Дверь нам открыла востроглазая тётенька.

— Нам Валерию Ивановну, — сказал я.

— А Лера в деревне, к свадьбе готовится, — сказала тётенька, скушав «Ивановну».

— К чьей, может я знаю? — нашёлся Лёшка.

Оказалось, к своей и даже «наконец-то»; потом она скажет, что всё написала мне в следующем письме, каждый день ведь писала.

Лёшка откровенно радовался и утешал:

— Пойдём в башкирские пещеры — мать родную забудешь!

В пещеры он сходил без меня, подхватил геморрагическую лихорадку, и писал длиннющие письма из больницы, подписываясь коротко и ясно: твой Шизя.

Я уехал домой, мы с отцом взялись перестраивать баню, а через тридцать лет он наконец сказал, что бабы всю жизнь мне испортили. Я мог бы ответить, что это просто его план тогда провалился, но это был не самый находчивый ответ. Если скорбь и раскаяние служат тому, чтобы исправить прошлое, то я в этом совсем не нуждался.

 

Не успели мы протопить подновлённую каменку в бане, как меня дёрнули в колхоз на трактор ­— сволакивать солому перед зябкой. Потом и зябь захватил, пока ходили в две смены, но постоянной работы в родной бригаде мне не светило. Военком дважды гонял меня к областному окулисту на подтверждение отслоения сетчатки и наконец выдал военный билет. Пару недель я «служил» в военкомате и заслужил запись в новенький документ «технический работник № 2». Математичка в родной восьмилетке доработала до конца второй четверти, ушла в декрет, и я вышел «на всю математику». Классы ещё были большими, тетрадей — пуда три, и на проверку домой я их не таскал, отбывая на работе с восьми утра до девяти вечера.

— Ты думаешь летом поступать? — спросил как-то отец.

И я замутил ещё и физический кружок. Десяток мальчишек успели разгадать секрет двойной радуги, увидеть стоячие ультразвуковые волны — сгущения зубного порошка в стеклянной трубке — «магнитострикционный излучатель» произносили они шутя, потому что сами его и делали. «История свечи» Фарадея была ими зачитана до полного исчезновения, а огни святого Эльма мы заставили работать в дымовом фильтре. Каждый подходил потом, соскребал с медной пластины никотин и смолу, лизал, нюхал и клялся никогда не курить. Лет через двадцать, приехав чёрт-те откуда, чтобы «поговорить», один из них — Серёга Шестаков — вспомнит и этот обряд, и свои бессонные ночи, о которых я тогда и понятия не имел. Закурить даже на пробу у него и мысли никогда не появлялось, зато других — через край. Очень близко к тексту он произнёс: «Погасло солнце, звёзды скитаются в пространстве без лучей и без цели, на льдистой земле наступает утро, но дня не приводит; застывая, люди произносят одну-единственную молитву — о свете». Это была Darkness Байрона, и я мог пересказать её примерно так же, только что здесь невероятного?

— Мне стали сниться такие же сны, — сказал мой давний ученик.

— Разве я не говорил вам, когда это наступит? — спросил я.

— Но ведь наступит?

— С неизбежностью, но через миллиарды лет, — я даже посмеялся. — А ещё раньше наш Млечный Путь перемешается с туманностью Андромеды. Будет ли кому наблюдать этот праздник жизни?

— Некому! — убеждённо сказал Серёга. — Сказки закончатся намного раньше. Вы и это говорили.

Он заставил слушать себя всю ночь, заставил вспомнить те годы, но своего последнего ученического я не выдал.

 

С Лерой мы увидимся через девять лет. Я буду в городе О. по каким-то делам, и друг-приятель уговорит меня остаться на ночь, сходить к художникам — ставропольское вино будет, «битлы», двойной эппловский альбом. Я остался, и мы пошли вечеринку. Всё было по плану, но в компании появилась некая В. А., землячка хозяев берлоги. В какой-то момент она подсела ко мне и заявила, что знает обо мне всё.

— Цыганка, что ли?

— А Леру хочешь увидеть?

И я вдруг захотел. Они работали вместе, дружили, а больше я пока ничего не хотел слышать. От художников мы возвращались далеко за полночь, в сквере перед нами тормознул милицейский уазик, попутчиков ветром сдуло в кусты, а я остался, потому что во мне уже постукивал метроном какого-то невероятного предчувствия, и я считал себя трезвым.

— Какой же ты трезвый, если даже убежать не смог, — посмеялись патрульные.

— Зачем же трезвому от вас бегать? — удивился я.

Короче, заночевал в вытрезвителе. Оправку помню, влажные простыни, правдивые — на голубом глазу — рассказы сокамерников. Выкупать меня пришли в десятом часу. Мы поднялись на второй этаж к начальнику с отчаянной просьбой не сообщать на мою работу, и он оказался сговорчивым, даже плеснул на поправку. За это мы написали ему выступление на коллегию, как оказалось, отличное. Штраф нам вернули натурой, мы пошли выпивать и думать, где взять деньги на мой отъезд. И вдруг в квартире приятеля зазвонил телефон. «Можете приехать хоть сейчас», — сказала В. А. голосом сводни. Её пришли проведать давние ученики, а она пригласила Леру.

На людях мы обнялись, почти не видя друг друга, и сели в разных углах. «За ней скоро заедут», — шепнула В. А.. Через минуту я выбрался из-за стола и пошёл в ванную. Постоял там, как дурак, помыл руки, а когда вышел, Леру уже уводили почему-то двое, или второй был из компании. «Так даже лучше пока», — со значением сказала В. А.. Я взял у неё все телефоны, денег на дорогу, и мы тоже отчалили. Едва добрались — звонок: кран затянут так, что... в общем, утром я поехал не на вокзал, а снова к В. А., починять водопроводные краны. Она опять пыталась что-то рассказать о Лере, но я прикрыл и этот фонтанчик.

Организовав новую командировку, позвонил на известный телефон, и они пришли в центральный сквер вдвоём.

— Что ты, тут столько глаз! — заверила В. А..

Я злился от того, что она и есть главный соглядатай, куратор всех наших встреч, и лишний раз не смел посмотреть на Леру. Случайно я теперь вряд ли узнал бы её, в этом сарафане до пят, с этой причёской. Она улыбалась рассеянно и неизменных тёмных очков не снимала. Обо всех моих публикациях и некоторых похождениях они знали и без меня, видели в телевизоре, а интервью по радио слушали всей учительской, тогда же всем телефонограмма приходила: поддержать цикл «Школа и общество». Совмещённые картинки наших пропущенных лет, может быть, и яркие по отдельности, одинаково перекрашивались сепией, делались монотонными, жалкими, словно бы эмигрантскими.

— Ты пишешь о тех, с кем живёшь, — сказала Лера. — Слишком уж откровенно и рискованно, нет?

Я понёс о том, что даже у хроникёра всё та же цель — создать произведение искусства, такое же убедительное, как роман, и не менее реалистичное, чем натура.

— Как в рассказе надо говорить правду, так и в биографии можно кое-что выдумать. Тем более, когда нечего терять! 

— Вот таким он и был, — сказала Лера, обнимая В. А.. — Между прочим, зимой дочь сама прочитала про глобус, и ей понравилось.

Я рассказал, как отыскал в Пензе её однокурсницу, отвоевавшую когда-то целую полосу для моих-наших записок в областной «молодёжке», но радости и расспросов это не вызвало. Мимо прошёл и отчёт о недавней встрече с Дерягиным.

— Помнишь, ты про комету рассказывал? Я хотела почитать о ней, а имя не вспомнила, красивое такое...

— Что ж красивого — Бенет.

— И когда она вернётся, интересно?

— Никогда.

— Через тыщу лет? — она ещё пыталась казаться беззаботной.

— Никогда — это никогда.

В. А. вызвалась сбегать за мороженым, и мы остались вдвоём. Лера сняла очки, но тут же надела их, подпихнув пальцем к переносице. Я рассмотрел наконец её пегую замысловатую причёску. Не дав нам вдоволь намолчаться, вернулась добытчица.

— Говорю им: детей одних оставила — пустили без очереди! 

Возвращаясь домой ночным поездом, я потихоньку выпивал, ходил курить в тамбур и думал о том, что никакого будущего у нас нет. Нас нет — есть она там и я тут. Стихов я уже не писал, но чужие помнил: «Кому ж нас надо? Кто зажёг два жёлтых лика, два унылых... И вдруг почувствовал смычок, что кто-то взял и кто-то слил их. О, как давно! Сквозь эту тьму скажи одно: ты та ли, та ли? И струны ластились к нему, звеня, но, ластясь, трепетали».

 

В сентябре В. А. устроила нам свидание у себя в квартире. Я приехал, и она засобиралась по делам. В школе у Леры было целодневное «окно», она надела какое-то скользкое платье, и её пришлось специально придерживать на коленях, пока она снимала мои и свои очки.

— Ты научился целоваться? — спросила.

Я сказал «нет» потянулся к её красиво уложенным волосам — и сдвинул парик. Она поспешила поправить, но я стащил эту нахлобучку и бросил на стол. Спина её выпрямилась, попка превратилась в гладкий валун, оставленный первобытным глетчером, а на меня посмотрела перепуганная тифозная тётка.

— Вот здесь у меня ничего нет, — сказала она. — Всё отрезано, — и приложила ладонь к левой груди.

Я стал целовать её, куда доставал, и она уточнила, что выпотрошили грудь, а сердце на месте. Я положил её на диван и пробормотал, что всегда помнил о ней.

— А я не знаю, что теперь с этим делать, — сказала она.

Не знает, как с этим жить, подумал я. Лера вдруг засмеялась:

— Ты что творишь, я же в колготках!

А я стеснялся на неё посмотреть. В неё и входить, наверное, надо было как-то иначе — она помогла бы, так, да — и дальше ох, и захлюпало. Ни продолжать, ни заканчивать я не мог, но выручила В. А., давшая три звонка, прежде чем ворваться.

— Он в школу звонил, сказал, что подъедет. Расходимся, ребята!

Они вышли вдвоём и направились к своей школе, а я захлопнул дверь минут через пять и двинул в сторону проспекта. Шёл и думал о своей первой и последней любви. Хотя, первая, последняя — при чём тут это? Каждая любовь переживается как вечная, но и кончается сразу — ох, и... Или вообще без вздоха. Больше мы не встречались и не созванивались.

 

Когда Лера покончила с собой, выяснилось, сколько вокруг нас было доброхотов. Они знали о ней столько не нужных им подробностей, о которых я и понятия не имел. Позвонил сводне, и она подтвердила известие, назвала убийственный препарат.

— Приезжай, — сказала печально, — на кладбище сходим.

Я не поехал и могилы не видел. Сейчас уверен только в одном: когда-то я отвлёк Леру от последних мыслей, а через десять лет — подтолкнул. С этим живу, а она смотрит с небес, и я не знаю, как она смотрит.