Мутный тип

Рассказ разнорабочего

Он возвращается с обеда в слесарню и начинает не спеша переодеваться, хотя идти ему — метров сто всего лишь, от бывшей нашей общаги.

Наверное, он так же переодевается и по утрам, когда мы трёмся возле конторы, — да наверняка, потому что его с нами не бывает. А мы все приходим уже приодетыми, как бомжи, покуриваем, поругиваемся и каждое утро чего-то ждём на пятачке возле конторы, но ничего не происходит уже лет семь или восемь. А он приходит, снимает чистую куртку с полинявшим покрытием, сворачивает её, хитро подвернув рукава, устраивает на верхней полке самодельного шкафа...

Теперь он выкладывает на земляной пол лист толстого картона, расшнуровывает зимние ботинки и выходит из них на чистый этот пятачок. Полы в слесарне выметены всегда, но чем он это делает и как — никто не видел. Он ослабляет ремень и выходит из брюк, оставаясь в голубых спортивных штанах, заправленных в шерстяные вязаные носки с подшитыми пятками. Рабочая одежда у него висит на гвоздях, прожжённая и промасленная, ни разу никогда не стиранная, но и в неё он облачается не спеша, застёгивает все уцелевшие пуговицы, завязывает какой-то шнурок на поясе, и атласная голубизна ложного «адидаса» продолжает сиять через разверстую ширинку. Брезентовая роба, послужившая кому-то из сварных, сидит на нём в обтяжку.

— Ну как, Саша, поел? — обращается он к Саньку, тот хмыкает в ответ и отворачивается.

Он каждого называет или по-паспортному, или по-детсадовски, и мы его зовём Константин. Вот он поглаживает себя по животу, улыбается и переступает в какие-то чуни, сделанные из сапог.

— А я лапшички лионкинг поел, — радостно сообщает, убирая с пола картонку.

Васёк Жданов незамедлительно корчит рожу:

— В тюрьме этого кинга валом из ларька заходит, никто и не хавает, кроме дубаков.

Васёк два месяца до суда парился в СИЗО и теперь сильно скучает по режиму. Суд наварил ему три года условно за цветной металл с подстанции, напугал последствиями, и теперь ему приходится самому решать, куда следующий шаг делать. «Лучше б отсидел, — постоянно жалуется он, — а то уж соседской кошке пинка врезать не моги».

Константин подходит к рабочему верстаку, приваливается грудью и подставляет лицо зимнему солнышку, пробивающему грязные стёкла единственного окна.

— У собачек свадьбы, — сообщает он. — Сейчас вот шёл с обеда, женщину пришлось выручать напуганную.

Бродячих собак действительно развелось сверх всякой меры, и в центре их даже побольше кружит, чем на задворках.

И тут в слесарню входит наш бугор Петрович.

— Вота игде курорт, — пищит он, потирая ладони, щурится, пытаясь разглядеть нас всех против света, и расстёгивает на груди тугой полушубок.

Ему сейчас бурки на ноги — вылитый хозяин, заводчик получится, но он наш хозяин и в таком виде.

— Черчёж тебе, — говорит, доставая на свет листок бумаги, и протягивает Константину. — В ценциметрах размер.

Константин разворачивает листок, читает чертёж. Он будто бы подрастает при этом, смотрит сверху вниз, хмурится и поджимает губы — важничает. Да сейчас и каждый не против получить какой-никакой наряд, заняться делом и точно знать, что в конце месяца будет заработок, а не тарифная подачка.

Санёк как бы не выдерживает и, подхватив рукавицы, уходит из слесарни, Васёк — следом. Сосед Иван Михалыч спокойно докуривает в тепле послеобеденную. Верстак, на котором мы сидим, — моё рабочее место.

— Не узнаю руку, — бормочет Константин. — И швеллера такого по сортаменту не бывает... Попробуем к вечеру изготовить экземплярчик, — говорит наконец внятно. — А всего сколько?

— И всего один! — удостоверяет бугор и застёгивается. — К вечеру и загляну. Действуй, Константин!

Когда бугор уходит, Иван Михалыч заглядывает в чертёж и в упор смотрит на Константина.

— Он же свиней держит, — выговаривает уже от двери. — Возьми и спроси с него килограмм пять, чем химическую лапшу глотать каждый день.

Мы остаёмся вдвоём. Константин крепит листок магнитиком на сверлильном станке, осматривается. Взять ему тут вроде бы нечего: на стеллажах и в углу хлам сплошной, обрезки столетние. Он вытягивает на пробу один кусок уголка, другой, сравнивает их, самый длинный откладывает на рабочий верстак. Достаёт третий кусок, и он оказывается почти вровень с отобранным.

— Но без сварочки не обойдёмся, — говорит так, словно мы с ним заодно.

Чертёж я уже рассмотрел, но что там к чему, до конца не понял. Константин выкапывает колёсико, ролик какой-то, и радуется, как золотому слитку.

— А сходи, Павлик, в боксы, пособирай нам электродов, — просит уже напрямую. — В четвёртом осенью кузов проваривали — должны окурочки остаться. Нам и трёхдюймовые пойдут.

«Я к тебе в подручные не нанимался» — вот что готово было сорваться с моего языка, и я спешу убраться из слесарни.

Солнце после обеда светит прямо в боксы, и сейчас хорошо видно, что все они пусты. В стороне торчат из-под снега изувеченные машины и трактор, горелый кузов автобуса, утонувший в сугроб по самые окна, и в целом картина называется «мессер пролетел». Два подходящих «окурка» я нахожу в смотровой яме, ещё один — половину электрода с осыпавшимся флюсом — у задней стены, и больше ловить тут нечего.

Когда-то стоял здесь мой «Т-150», проданный и нами же съеденный. И ещё семь тракторов ушли куда-то, но от этих мы уже зарплаты не видели — всё схавали горючка и долги за электричество. Сейчас только мы с Иван Михалычем помним нормальную работу, шум и гам, стоявший тут в сезон круглыми сутками. Народ от нас валил пачками, когда дорожный стал расширяться. После устраивались только такие, как Васёк, как этот Константин.

Одна из гаражных дверей приоткрывается, высовывается Санёк и пробивает двор во все стороны. Смотрит он и на боксы, но из-за яркого солнца меня ему не разглядеть. Санёк скрывается, я прячусь за межевик и готовлюсь к развлечению: ясно, потянут что-нибудь с Васьком, и мне интересно зацепить именно его. Константин — мутный тип, с Саньком всё всем ясно, но приравнять нас с Иван Михалычем к этому...

Гаражная дверь приоткрывается шире, и на свет является сам Иван Михалыч с продолговатым ящиком, а за ним подручные вытаскивают бухту кабеля с торчащими во все стороны креплениями. Не мешкая, они семенят вдоль гаражей к забору, к пролому, через который мы теперь ходим домой и на работу. Мне бы сразу выйти и засветиться, но, упустив момент, приходится ждать, когда они скроются. Вдруг захотелось выбросить огрызки электродов и тоже уйти, только бы ещё знать куда.

В слесарне вместо электрообогревателя к времянке теперь подключён сверлильный станок. Само по себе тепло тут держалось недолго, но пока держится.

Константин, продолжая рассверливать какую-то железку, кивает мне радостно, закатывает глаза как бы в восторге от добычи. Клоун. Я бросаю огрызки рядом с ним на рабочий верстак и усаживаюсь на свой, деревянный. Курить не хочется, но я закуриваю.

— Ай да Павлик! Вот так окурочки! — нараспев затягивает Константин, продолжая двигать сверлом как фрезой. Или это фреза там у него зажата — нарочно стараюсь не смотреть, как он работает.

Из наших мастеров последним уходил Володя Петров, и я тогда разрывался между ним и этим... соседом Иван Михалычем. Сосед гнул своё: подождём. Ясно, что «сельхозхимии» не жить, но если её ликвидировать по закону, то нам и выходные из расчёта прежних нехилых заработков платить придётся, и ещё полгода минимум содержать на пособии; а сам уходишь — иди, пожалуйста.

За него я и уцепился. Его и моя домохозяйки вышли на подёнку к фирмачам, полы драить, а мы стали ждать ликвидации. Ещё и посмеивались... Я посмеивался. Тогда же регулярными сделались стояния возле конторы — вроде как не сегодня-завтра роспуск объявят. Ремонтные, оклады, потом какие-то гарантированные делались всё смешнее, четырёхдневки ввели, и моя первая просекла: вас, говорит, тогда сократят, когда оклады сторублёвыми сделаются.

— Павлик, дружок, наступи, пожалуйста, прижми массу поплотнее, — просит Константин.

Я спрыгиваю с верстака, но массу от сварочного аппарата прижимаю деревянным бруском, как положено. На голове у Константина сварочный щиток, он что-то бубнит под маской и начинает тюкать по уголку электродом. Отскакивают искры, тает огрызок, а дуги нет. Я отшвыриваю брусок, Константин снимает маску и смотрит на меня виновато. Блаженный. Сообразив, какие швы ему нужны, отбираю маску, зажим вместе с рукавицей и вставляю самый длинный огрызок. Массу он держит ногой и старательно отворачивается от «зайчиков». Дуга зажигается как миленькая. Швы у меня получаются не такими ровными, как надо бы, но огрызков хватает на всё.

— И кто я без тебя? Рашпиль! — высказывается Константин, и я, кажется, улыбаюсь. Скажи он так при всех — погоняло готово. А может, и не приклеилось бы, ведь пробовали его за глаза Фунтиком называть.

Теперь к времянке подключается точило с остатками наждака, разгоняется, и уворачиваться от снопа искр приходится мне.

— Всё, Павлик, врубай обогреватель! — не оборачиваясь, кричит Константин, но понимаю я его не сразу. Останавливаю точило, сдвигаю в угол провода от сварки, подключаю обогреватель. А Рашпилю всё мало — зажимает узел в тиски, ширкает напильником, правит что-то молотком, опять ширкает. Но я уже знаю, что скажу ему, пусть...

Отодвигаю Константина от верстака и раскручиваю тиски. Взвесив на руках тяжёленький узел, взваливаю его на плечо.

— А теперь пошли в контору!

— Что ты, Павлик, зачем?

Он не испуган, смущён разве что, а смотрит весело.

— Хочу посмотреть, как он с тобой рассчитается, боров.

Константин вытирает руки ветошкой, убирает её на стеллаж, задерживает ладони над обогревателем.

— Давай-ка мы, Павлик, покурим с тобой, — говорит. Вообще это новость, и мне приходится доставать сигареты.

Смазанный, поблескивающий фасками узел лежит на рабочем верстаке, а мы сидим на моём. Константин держит ноги под углом, чтобы чуни не соскочили, привалился спиной к стене и картинно покуривает: чмокает губами, дым зависает у него перед лицом, ест глаза, и он его разгоняет ладонью с зажатой сигаретой.

— Неужели не курил никогда?

— Что ты! «Шипку» ящиками изводил, а потом дочка у меня народилась, долго мы её ждали. Что ж я, их брошу, а сам курить пойду куда-то? И запах на улице не оставишь. Бросил и больше не поднимал.

Он пробует затянуться по-настоящему раз, потом другой, выпускает дым из ноздрей и, утирая слёзы, смеётся.

— Видишь, как и не бросал — не кашляю! Сразу до пяток достало.

Он пристукивает чунями, они валятся на пол, и перекур заканчивается.

— Да его, поди, и нет в конторе, — обувшись, проговаривает Константин и смотрит на меня. Мне уже хочется расспросить его о семье, о том о сём, но, видно, не теперь.

— Никуда он не делся. Если после обеда явился — сидит с бумажками. Пошли!

Из пяти кабинетов в конторе «райхимовских» теперь два, самые маленькие. Остальные в аренде у наезжающих фирмачей для физического адреса. Летом в них ещё торчит кто-то, машины подкатывают, зимой — никого. В кабинетах размороженные батареи сняты, наши отапливаются электричеством. Бугор время от времени включает обогреватель с вентилятором и никогда не раздевается, у буха — электропанель, за день едва успевает нагнать температуру комфорта.

В кабинет я вхожу первым и ставлю агрегат роликами на свободный стол у окна. Константин тянется к бугру с чертежом. Тот закладывает толстый скоросшиватель линейкой, расстреливает нас поочерёдно взглядами, и я вижу, что никуда он нынче не денется — халява не прошла. Прокатываю агрегат туда-сюда по столу, и бугор машет на меня обеими руками.

— Вижу, вижу! Отличная, вижу, работа, ребята! Молодцы!

Константину не терпится сличить чертёж, но бугор засовывает его в карман и достаёт денежку.

— За скорость, за качество — без обид! И — можете по домам.

Константин растерянно поворачивается то к одному, то к другому углу, держа купюру в вытянутой руке, наконец смотрит на меня, и я указываю ему на дверь. Он ещё и благодарит халявщика! Сотней бугор откупился.

— Чур, пополам! — горячо шепчет Константин, когда мы отходим от конторы подальше.

— Ага, ты ещё с Васьком поделись.

Но до блаженного ничего не доходит.

— Ты, Павлик, подожди, я переоденусь, и пойдём деньги разменяем.

А, ну да, не пойдёт же он за мной в робе.

— Всё, Константин, четырёхдневка закончилась — до понедельника!

Я прочёсываю мимо слесарни к забору и оборачиваюсь только от пролома. Тот ещё торчит возле дверей, взмахивает рукой, но, кажется, она всё же пустая...

До дома мне надо пропахать почти весь посёлок. Короче всего идти через двор нашей бывшей общаги, обычно пустой в этот час, но сегодня у подъезда торчит мой тёзка и бывший сосед, а это значит, у него временная безработица; места он находит и теряет по три раза в год с одинаковой лёгкостью.

— О, Пашок! — кидается навстречу. — Покурим? Сколько стою тут, только воробьи да старухи пролетают!

Я пытаюсь всучить ему остатки сигарет и отвязаться.

— Одну, одну! Скоро обитатели слетятся, а живём мы, сам знаешь... Правда, твой девятый номер приватизировали, отчинили и теперь продают за двести тыщ, слыхал? Металлопластик, батареи с краниками! Я бы тоже толкнул, да мне и простой ремонт не осилить.

Я соображаю, что в конце четырёхдневки Константин обязательно затеет уборку в слесарне, потом будет одеваться, — короче, тоже закуриваю.

— Тут где-то наш слесарь живёт.

— Костян Подшивалов? Да прямо подо мной! Сразу после Чичики въехал... Нет, погоди, сразу-то их трое было... Он, значит, к вам устроился и остался, а те и документы не стали оформлять — не глянулось. Привыкли в своей Средней Азии.

— В смысле?

— Про тех точно не скажу, а Костян с Ферганы. Там у него семью вырезали, пока он на работе был. Жене кишки на шею намотали. Ну, он тоже намотал кое-кому! А моя дура из-за этого тётю Варю от него отвадила. Нормально бы жили себе, а теперь таятся, как эти. Если ему сорваться, давно бы сорвался. Тебе-то он зачем?

— Да нас же чуть не двое в «химии» осталось.

— Слу-ушай, а давайте втроём к Бочкину наймёмся! Ты слыхал, какую хрень он в лето затевает? Говорят, даже пекарню будет строить. Это ж на два года минимум стройка! Давай, Пашок, ну! С вами и меня возьмёт. Точно!

Распалить он может любого, но с Константином встречаться мне нельзя, ещё подумает — специально дожидался. Кое-как я отрываюсь от повеселевшего тёзки и двигаю дальше. Вспоминаю экономные и всегда законченные движения Константина, его ладони-рашпили, и готов поверить, что если возьмётся он, то намотает обязательно. А помесив снег на задворках дома быта, распугав собачью свору, уже и сам знаю: намотал он так, что долг отдал полностью и успокоился, — вот и всё.

Теперь мне идти через центр и можно завернуть в «Бочку», куда моя половина теперь уже явилась для поддержания чистоты и порядка и наверняка пробила насчёт предстоящих разгрузок. В грузчиках у Бочкина я получаю в шесть раз больше, чем в «химии», верней, моя получает, а я как бы не при делах. Правда, после двух «татаринов» с продуктами и химией спина у меня кружится. В марте я перехожу к Бочкину насовсем, а напарником возьму Константина. От такого решения мне становится веселей. На Набережной меня нагоняет соседов голубой «москвич», но я успеваю свернуть к берегу, на свою тропинку.

К дому пробираюсь задами, через огород, и с каждым шагом всё отчётливей начинает звучать музыка из наших угловых окон. Алгебру она учит с подружками-задрыгами... Во дворе мне особо делать нечего — свинарник опустел до весны, в сарае только куры остались полудохлые, — поэтому беру снеговую лопату, подчищаю полузаметённый проход с задов, и музыка вскоре обрывается. Заметили. На крыльце мы сходимся.

— Рано сегодня, папуль.

— Да и вы не задержались, корешки квадратные, — говорю вроде бы весело.

Дома переодеваюсь и начинаю слоняться. Дурака состроил перед зеркалом. Покурил, распахнув верхнюю дверцу газового котла. Пускаю горелку на всю, набираю себе одежды из ящиков, а когда водонагреватель начинает постреливать, лезу под душ. Мочалка новая и раздирает мне левое плечо чуть не до крови. Потом возвращаю котёл на запальник, отмываю заварной чайник до блеска, гоняю расчёской мокрые волосы туда-сюда перед зеркалом и соображаю, что моя летняя нулёвка уместна и сейчас. Ну, или так, «на ценциметр». Должен он и подстригать — думаю о Константине. Даже я Машку стриг до трёх лет, не боялся.

И опять слоняюсь. Телевизор мне ещё надоест, когда половина вернётся. Половинка... Я беру свой бушлат за шиворот, тащу его в сени и — вот она, моя матрёна!

— Это когда же ты успеваешь в долг давать?

— В смысле?

— Да безо всякого смысла. Боря нас подвозит, а у ворот мужик, долг тебе на ночь глядя принёс.

Галя показывает полусотенную, я выхватываю бумажку, натягиваю осточертевший бушлат, поддеваю в сенях полуваленки и бегу к воротам. В нашем курмыше Константина уже не видать, настигаю его на Набережной. Услышав окрик, он останавливается и идёт мне навстречу.

— Ты идиот, что ли? — набрасываюсь. — Не ясно сказано было?

Мне и в потёмках видно, как он улыбается.

— До понедельника три дня и четыре ночи. Я, Павлик, не могу так долго.

Засовываю деньги в заворот его шапки на лбу и отступаю на шаг.

— Я тоже много чего не могу, понял?

Но когда нет злости, её не придумаешь. Я наконец чувствую, как мёрзнет моя непокрытая голова, пощипывают уши.

— Константин, а ты подстричь сможешь?

— Только наголо, по модели — нет, — он словно бы пугается.

— Налысо, налысо! — успокаиваю. — Пошли скорей, пока мои уши не отвалились.

— На вашей улице впервые, — говорит он дорогой, поспевая за мной на своих укороченных.

Я жду, что в доме он начнёт топтаться, ёжиться, но ошибаюсь. Сказав пустой прихожей «ещё раз здравствуйте», он раздевается, сам находит, куда пристроить куртку, и из ботинок выходит всё в тех же подшитых носках. Гости у нас бывают нечасто, и Галя долго не показывается из спальни, а когда выплывает в неизвестном мне халате с поясом, цирюльня уже работает. Место возле котла Константин выбрал сам, занавеску я раздобыл в сенцах, но пришлось ещё и газетку найти.

— Волосы, Павлик, сжигать полагается.

Каждую отстриженную прядку он на расчёске переносит на газету, потом примеривается, и мне видно, как он теребит щёки языком изнутри. Речи наши бессвязны. Галя слушает только историю с полусотенной и уходит на кухню. А когда подбривается шея, я наконец излагаю план: уйти из «химии» можно хоть с понедельника, покантоваться у Бочкина в грузчиках, а через пару месяцев будет стоящая работа, крепкий заработок, причём еженедельный.

— Нет, Павлик, из гаража я не уйду, — вдруг раздаётся над моим правым ухом. — Тихо, тихо, у меня бритва! «Химию», может быть, и закроют, а гаражи останутся. И я останусь. Ты не беспокойся. А с деньгами... А с большими деньгами я, гляди, курить начну!

Он резковато смеётся, и Галя к нам возвращается.

— Уже оболванили? Быстро!

— Или модель не нравится госпоже?

— Да модель-то ничего. Виски не высоко?

— У Павлика тут косточки выступают, я до косточек. Замаскировал, — оправдывается Константин и стрижку заканчивает уверенно.

Чаёвничать он отказывается наотрез, мы собираем обрезки волос в газету и несём их сжигать во двор. Шапка наезжает мне то на глаза, то на уши. Я ещё надеюсь услышать какое-нибудь обнадёживающее слово, а он плетёт о том, как надо обрезать яблони, что к чему прививать, зачем чеснок по клубнике.

— Ну, это, может, у вас в Фергане так делают, — нарочно обрываю его и затаптываю догоревший, спёкшийся свёрток.

— В Фергане мы сада своего не имели, это я здесь научился, с Варварой Дмитриевной.

— А если за самогоном сгонять? — предлагаю. — Ну, придёшь ты в общагу...

— Нет, Павлик, в общагу я после вернусь, в воскресенье, может быть.

И мы расходимся.

Бушлат я всё же бросаю в сенцах и в дом вхожу налегке. Галя стоит перед зеркалом, оборачивается и начинает смеяться. Я корчу рожу, и она успокаивается.

— Машке так покажись — оборётся. А в честь чего парад?

— А у тебя?

— Да я-то, господи... Халат уж год лежит.

Мы стоим рядом и смотрим на эту парочку в зеркале. Я делаю вот так вот, и она опять заливается. Такими нас Машка и застаёт... такими вот.

Дочь молча раздевается, относит сапожки к котлу и подходит к нам с бумажкой, с полусотенной.

— Вы что, газ теперь этим разжигаете?

И дольше не может сдерживать смех. Хохочет, прячется за мать, только что пальцем на меня не показывает. Вот как уделал меня Константин Подшивалов.