Наш лучший санитар

Владимир Блюмкин с ассистентом вошли в приемное отделение. Владимир Борисович шатался и был непривычно бледен. Персонал настороженно уставился на высоких гостей, хотя, надо признать, Блюмкин был совсем не высок. Наконец, к ним подбежал какой-то мужчина, заговорил приветливо и радостно: «Рады приветствовать высоких...» Однако главный и совсем, как мы выяснили, невысокий гость (к тому же всего лишь главный начальник довольно захолустного и на отшибе города, — внесем сюда ясность с самого начала, как бы потом не забыть) вдруг пошатнулся, ухватил гостеприимного медика за рукав, и, выпрямляясь, посмотрел на стену, что была от него справа и которую прежде подобострастно заслонял ассистент: на ней размещались портреты лучших работников — бэст имплойиз — а в данном случае, радостно и победно улыбаясь, красовался...

ВОЛК! Владимир Борисович испуганно вскрикнул.

 

(Стоп! Цурюк! Так нельзя. Надо же рассказать предысторию!)

Итак, вчера, возвратившись поздно вечером с работы и направляясь в спальню, проходя мимо фехтовального зала...

(Мельком заметим, что самые большие расходы его жены приходились на фехтование: зал, драпировка-экипировка, и, главное, — выписанный из Парижа учитель фехтования мсье Шико, что, согласитесь, в наше время космических кубриковских полетов — сущие пустяки, на которые Владимир Борисович смотрел сквозь свои небольшие мозолистые пальцы. Правда, «французика», который на самом деле был здоровенным детиной Блюмкин слегка недолюбливал, — просто за явную нерусскость этого злостного приживалы; ему даже припоминались слова поэта, по всему видать, Пушкина: «Смеясь, он дерзко презирал Земли чужой язык и нравы», хотя француз на самом деле язык вовсе и не презирал, а, напротив, усердно изучал под руководством Надежды)

...и, проходя мимо зала, Борисович наткнулся на выбежавшую прямо на него супругу и уже вовсю наклонился, чтобы поцеловать раскрасневшуюся и очень легко одетую Надежду Борисовну в щечку, как вдруг потерял равновесие и совершенно неописуемо упал. Мастерски отскочившая фехтовальщица воскликнула с огромным испугом: «Володенька! Что с тобой?!» Лежа на полу, Блюмкин простонал: «Наденька, душа моя, мне стало плохо... Всегда было хорошо, а тут вот поплохело».

— Ты слишком много работаешь, — возмущенно рассмеялась супруга.

— Подожди, — дрыгнул ножкой Владимир Борисович, — Возьми там, в кармане, бумажник. Премию выдали. За ударный труд. Надо выслать немного денег...

— Мишеньке! В Майами! — моментально откликнулась Надежда. Она давно уже не интересовалась, от кого и за какие такие заслуги получена очередная ударная премия, вовсю отдаваясь лишь магии цифр.

— Нет, — живо перебил любивший во всем справедливость Володенька. — Ксюшке. Лондон город дорогой, ей нужнее там.

Вытащив с трудом бумажник и осматривая пачку купюр, Надежда процедила: «Что же так мало-то?» Володенька, даже лежа на животе, самим затылком видел, как она покачала головой и презрительно скривилась. «Это после налогов и пожертвований», — парировал он, в душе осуждая наметившуюся неучтивость и неблагодарность супруги.

— Налоги пускай дураки платят. Не нервируй меня! — зашептала Наденька жарко.

— Хорошо. С мнением большинства согласен, — примирительно пробурчал Блюмкин...

«Пожертвования! — переходя к следующему пункту, фыркнула она, и его прошиб холодный пот. — Володя, милый, сколько можно жертвовать всего себя делу и людям, да еще заниматься благотворительностью?! О себе, о нас бы подумал!» Он и подумал, вернее сказать, вспомнил жертву своей благотворительности, премиленькую и, не сравнить с женой, усердную, большую в своем ремесле мастерицу.

— Не говори глупостей, — ответствовал Блюмкин между тем крайне ответственно, — Люди — это главное. Что мы такое без людей? Прекратим глупый спор. Займемся делом.

— Без раскачки? — любопытствовала супруга, раскачиваясь в кресле, куда успела заскочить после осмотра премии.

— Ааа... Наденька, Наденька, — простонал Владимир, — Мне правда очень-очень плохо.

— Вызвать неотложку? — вскочила, вздохнув, Надежда.

— Нет! Не дергайся.

«Почему нет, — легко бухнувшись опять в кресло, возразила Борисовна, — Пусть пришлют спецбригаду с опахалами, как положено. Ведь тебе же плохо!» Она проникалась к мужу все большим сочувствием, на глаза её все более наворачивались навороченные слезы. «Нет-нет, не надо, просто помоги мне подняться, любимая, — бормотал Блюмкин. — В кровать, в кровать, в Москву, в Москву. А завтра схожу себе сам в больницу. Завтра...»

 

Вот что, собственно, произошло накануне.

А сегодня они с ассистентом запросто приехали в больницу, вошли по-свойски в приемное отделение, а там — этот — ВОЛК! Это как же понимать?!

Он косился на пресловутого лучшего работника со скрытый страхом, и очень аккуратно и последовательно пятился к выходу. «Да не бойтесь, Владим Борисыч...» — заблажил гостеприимный, как окрестил его Блюмкин, медицинщик чересчур для своего чина фамильярно. «Сейчас еще скажет, сволочь, что волк не кусается, и дико заржет, — подумал сердито, — И что за идиоты у них приёмкой занимаются? Где тут хоть какая-то человечность?! Волчары!»

— Не бойтесь, это наш лучший специалист, местное светило!

— А почему у светилы вся морда серая? — вырвалось у Блюмкина.

Медик обернулся в сторону приемного отделения, после чего очень радостно и охотно захохотал. (Правда, он чуть было не ответил шуткой на шутку, — не сморозил пушкинской строкой: «Да из лесу вышел. Был сильный мороз», но поостерегся, потому как не знал, стоит ли упоминать про лес, и не будет ли то каким-то неведомым непонятно-на-что намеком...) Остальной персонал, а также попавшиеся под руку посетители и пациенты тоже весело и старательно засмеялись, захохотали. «Хо-хо-хо, морда серая», — громыхал какой-то почтенный доктор практически в свой стетоскоп, затем забросил головку стетоскопа себе за плечо, чтобы ничто не мешало ему всласть похохотать, раз уж предоставился ниспосланный свыше случай. «Ха-ха-ха», — смеялись в унисон интеллигентного и прилежного вида старушонка из второго приемного окошка и разбитная девица из первого, при этом они бросали друг на дружку оценивающие ревнивые взгляды, как это случается между женщинами. «Хи-хи-хи» — слабо откликался кто-то, едва оторвав от носилок голову, — судя по всему, какой-то пациент при смерти. Всех обуял небывалый — вот просто-таки небывалый — восторг!

«Владимборисыч, — отхохотав своё, продолжил медицинщик. — Он у нас действительно лучший специалист и делает всё по высшему разряду, а сам-то, представьте, из простых санитаров!» (Хотя здесь ему очень хотелось подчеркнуть, что Волк вышел вовсе и не из лесу, но сметливый медик и тут себя на всякий случай одернул). «И чем же этот ваш местный светильник и экс-санитар так хорош?» — боязливо поглядывая на Волка, пробормотал Блюмкин. Ну тут, понятно, все прямо-таки грохнули от хохота, — даже и те, кто до поры недостаточно внятно смеялись. Хохоча, и с трудом отрываясь от этого занятия, услужливый медик пытался перечислять достоинства ведущего специалиста: вежливый, скромный в общении, въедливый по мелочам и по-крупному, абсолютно преданный своему делу человек, пардон, волк, и — никаких жалоб за все эти годы, представляете?! — ни одной! «И у него такая приятная открытая улыбка», — смеясь, совершенно некстати вставил свои пять центов блюмкиновский ассистент, и Волк с портрета, казалось, благодарно ему кивнул и признательно прищелкнул зубами.

«Эээ... Ни одной?!» — ответственно пятясь к выходу, простонал Владимир Борисович, и, не сдерживаясь уже, с воплем выскочил из больницы.

...Они стояли подле автомобиля, Блюмкин дышал тяжело и со зверской оттяжкой, водитель испуганно на него поглядывал. Подошел помощник, он старательно делал вид, что ничего такого особенного и не случилось. Владимир Борисович глянул на шофера; тот залез в машину, включил музыку. «Ты куда меня привез, подлец», — улыбнувшись застекленному водителю, зловеще прошептал Блюмкин. «Жив еще... Волчара», — подумал ассистент, по спине его поползли мурашки. «Владим Борисович, лучшая больница города...» — начал оправдываться он перед человеком, который никогда в своем городе не лечился. «Лучшая? — взмахнув ручками, деланно удивлялся Блюмкин, старательно выпячивая пузико и иронию. — Зачем мне лучшая? Вези в не лучшую, в нормальную советскую вези! В НОРМАЛЬНУЮ, понял!» Мурашки, что расползались по спине, теперь остервенело впились в надушенную парфюмерией спину. «Ой! Виноват... Хорошо, ноу проблем, господин мэр! Правильное решение!» — возвращался помощник к своей плутовато-подобострастной манере. Они сели в машину, ассистент сухо скомандовал шоферу: «Во вторую городскую». Тот ответил непонимающим взглядом, завел машину. Да и то сказать: в разоренном Блюмкиным и его стаей городе хороших больниц уже не было. И вообще практически ничего путного не осталось. Почти. И неудивительно.

К больнице Владимир Борисович направился шагом решительным, вырвавшись вперед, но чем ближе подходил он к обшарпанному зданию, тем более замедлялся шаг, и, в результате, буквально возле двери, помощник нагнал его, перегнал, и, улыбнувшись, почтительно открыл дверь. Слегка прокашлявшись, приосанившись, Блюмкин зашел в лечебное учреждение. Юркнувший вслед за ним ассистент привычно засеменил по правую руку от начальства. В приемном покое Владимир Борисович опасливо покосился в сторону помощника. А тот по такому случаю отскочил уж в сторону, дабы избежать искривления прямолинейности взглядов начальства... Сердце, блюмкнув, на мгновение замерло. Ведь со стены радостно и победно скалился...

ВОЛК! И не один, а целых два!

Они благосклонили серые морды и приветливо сверкали клыками. «Рады приветствовать высоких... — кинулся к вошедшим кто-то после недолгого замешательства, и, как казалось, чуть ли не наперерез, отчего Блюмкин затрясся и едва не закрутился волчком, — Гостей!» Это была женщина, разбитная медичка в люминисцирующем халате, которая уже подлетела к высоким и преданно смотрела на них снизу вверх, — она оказалась совсем карликового роста. «Да не бойтесь, это же лучшие специалисты, светила нашего небосклона!..» — выкрикнула она, энергично подпрыгнув чуть ли не к потолку.

Волки усмехнулись и самым непочтительнейшим макаром облизались. Тут у Владимира Борисовича всё потускнело и поплыло пред глазами, приемный покой стал покрываться, покрываться, да и покрылся сизым болотным туманом. Голос люминисцентно-халатной пигалицы доносился, казалось, с разных сторон, как если бы она, бодро выкрикнув фразу, часть фразы, слово, часть слова, ныряла опять в свое болото, но только лишь для того, чтобы сверкнуть из совершенно иного угла, а в промежутках её речи смеялись, ухали, завывали — сменяясь и тоже совершенно вовсю куралеся — какие-то кикиморы, лешие, вообще черт знает кто. «Вежливые. Ыух! — доносилось откуда-то слева, — Скромные в общении. Ха-хо, — звенело сзади, — Въедливые по мелочам и по-крупному. Ууу, — многозначительно гудело справа, — Абсолютно... Бульк... Преданные... Плюх... Своему делу... Блюм... Люди!»

«Волки!» — машинально поправил Блюмкин, и, взвыв, выскочил из больницы.

Прибежав домой — сердце у него жутко трепыхалось — и оттолкнув от ворот ограды водителя, а от входной двери — вытоптавшего на асфальте свою тропинку ассистента, Владимир Борисович заскочил внутрь, закрыл засов. (Надо отметить, прервав стремительность событий, что в данном архитектурном плане великий человек руководствовался принципом: «Все, что создано народом, должно быть надежно от него защищено», и потому держал на дверях исключительной тяжести амбарные замки и засовы, а снаружи — взвод военизированной охраны).

Устремляясь в спальню, пробегая мимо фехтовального зала и уклоняясь от подставленной ему пунцовой щечки, Блюмкин забежал внутрь — теперь уже спальни — закрыв («Шшшурх!») за собою засов. Прислонившись к двери, только теперь позволил он себе расслабиться, и сейчас съезжал по поверхности двери на пол, подергиваясь от каких-то конвульсий. В дверь затарабанили. «Кто там?» — жалким голосом почти риторически спросил Владимир Борисович. «Кто, кто... Твоя верная жена... Да открой же, идиот!» — взвизгнула из-за двери Наденька.

«Что случилось, любимый», — ворковала она, заскочив в спальню и залетев в кресло, где теперь беспокойно раскачивалась, проверяя состояние счетов. Тревожно и где-то заботливо взглянув на Блюмкина, Надежда всплеснула руками: «Что такое? Да на тебе лица нет!»

— Надя, Надежда, — задыхаясь, рыдал городской управитель, — Они... Они там... Да они...

— Кто? Где? Прекрати истерику! — крикнула она, отрываясь от компьютера, совершенно растревоженным голосом. — Ты что? Люди тебя жутко любят, перестань оникать!

— Люди, Надя?! Какие люди?! Волки! Сплошные волки кругом! Они меня ненавидят, смерти моей желают. Сожрать, сожрать хотят! Мне бежать, нам бежать нужно, Надька!

***

Владимир Борисович стукнул в дверь, и, нажав на ручку, опасливо заглянул внутрь. Большая пустая комната была плотно обтянута сумерками, лишь в центре виднелось светлое пятно. Там, как в коконе, лежала на боку нагая женщина и курила сигаретку. «Заходи, Блюмкин. Да не бойся, я не кусаюсь. Располагайся», — ткнула доброжелательно куда-то перед собой сигареткою, смахнув на пол пепел. Владимир Борисович с удивлением и опаской осмотрелся, но так ничего кроме сонной пустоты вокруг не увидев, прошел к бархатному сгустку света. Неуверенно и кряхтя опустился недалеко от женщины на пол, ёрзая и перекорячиваясь заполз в кокон. «Странно у вас тут как-то, госпожа...» — проговорил с некоторой неловкостью, во все глаза рассматривая голую бабу и пытаясь вспомнить выбитое на табличке имя: Фрой? Фруй? Фрай? «Фрейдина Зигмунтович», — улыбнувшись, подсказала хозяйка кабинета, игриво запустив в него скомканной сизой струйкой.

«Сука, так и пуфкает своей пифкою, — думал Блюмкин неодобрительно, опасаясь возможных вынюхиваний со стороны Надежды в момент поцелуя щечки. — А слабо кольцом запифурить, дура?» Влажные губы Фрейдины сложились в абсолютно минетное «О», и, поинтриговав, чувственно дрогнули. От губ нехотя оторвалось колечко. Разрастаясь, лучась, пульсируя и трепеща от внутренних импульсов, оно магнетически плавно скользило к Владимборисычу. Величественно застыв на какие-то мгновения в зените — Блюмкин тогда подобрался и благостно расплылся в улыбке — оно теперь, к сожалению, ниспадало на лысину... «Бр-бр-бр» — хочется сказать Вовочке и энергично помотать головкой, отгоняя дурацкую штучку куда-то назад в тётенькин ротик. Но та уже осела на плешь и скользит вниз, вниз. Слава богу, есть на свете уши! Колечко застряло, колеблясь, деформируясь, преломляясь в нелепый уродливый эллипс. «Бр-бр-бр» — вскричал, наконец, рассерженно Владимир Борисович, сбрасывая с себя нечистую кренделёвину и внутренне негодуя на женщину, что низвергла на него такие испытания, заманив в своё раздолбленное пустотою логово, весьма, кстати, разрекламированное в качестве респектабельного святилища для людей достойных. «За такие-то деньги!..» — заводился он, готовясь предоставить счет недобросовестно обманутого, да, потребителя.

Тут, надо отдать ей должное, голая хозяйка проявила наработанный профессионализм. Озарив посетителя ласковым взглядом, сладчайшим голосом пропела: «Так какие промблеммы, Блююмкин. Та говори, не стесняйся. Или обстановочка не располагает?»

— Располагает, располагает, — зашептал взволнованно Владимир Борисович. И, воровски оглядевшись, выпалил. — Проблема: во-во, волки!

— Шо? Не поняла! — удивилась Фрейдина и чуть не подпрыгнула, отчего её правая, верхняя, сиська взлетела, и, описав кривую, едва не вонзилась наконечником в спину своей носительницы. Скривившись, набросилась на него, — Тю... Волки? Какие волки, шо — ты — ме — лешь? Я не могла даже до-до-до-думаться до-до такой дурости!

Но Блюмкин совершенно убедительнейше закивал, и, заискивающе заглядывая в поисках понимания в пустые глаза, изливался обидой, страхом: «Сплошные волки кругом! Ненавидят они меня и смерти желают. Сожрать, сожрать с потрохами хотят!»

«...Какой ты все-таки дурак», — смеялась Зигмунтович, выслушав уже нам известный бред про волков. Владимир Борисович, сдерживая гнев, неожиданно спросил:

— А это хорошо или плохо?

— Конечно хорошо! — ответила, недоумевая, Фрейдина.

— Это почему же? — осторожно интересовался пациент.

— Легче лечится. Смотри. Ну вот, например, какая у нас, у нашего городка, — подмигнула она, — К чертям экономика, только между нами!

— Ну как... Работаем в том городишке, трудимся, — поотчитывался Блюмкин туманно и полез на всякий случай в карман, а вдруг же завалялась какая экономическая бумажка.

— Та брось ты таки те понты для приезжих, — махнула хозяйка свободной рукою. — Вывозишь с дружками лес в Забугорье, а бабки там на счет: кап! То ж секрет политшинели, — молвила многозначительно, почесав промежность.

— Все мы вышли из этой... Шанели... Какие секреты?! — вскричал Владимир Борисович запальчиво, хотя и сбивчиво. И почти сразу почувствовал, что вскричал без бумажки что-то не совсем то.

«Во-во, дурню, все вышли из лесу, где что мороз и прочая херня. И всем теперь хорошо, всем — хорошо!» — убежденно выдохнула Фрейдина Блюмкину свой дым. Владимир Борисович сердито отмахнулся. «Нет, ну разве я не правду говорю, что людям похорошело?!» — опять выдохнула она. «Та заипала ты», — сердился Вовочка, отмахиваясь от тётенькиного дыма, потому что мама же, мама дома устроит такой нагоняй!

— Не веришь?!

( — За-и-па-ла. Иди лесом, сука).

— Людям хорошо, людям очень хорошо! — делилась Зигмунтович ощущениями. — А что леса не стало, так и хер с ним: когда рубят, щепки летят. А ты того леса нарубил...

— Ничего, нарастёт еще, — возмутился, было, Блюмкин таким негосударственным подходом, и чуть не привстал на локте.

— И я говорю, ничего страшного, — продолжала Фрейдина, — На нет и судей нет. Зато волки, за которых твой бред, они тоже: тю-тю, передохли!

— Передохли, ага, — повторил за ней радостно Борисович, ощутив жгучее прикосновение к истине и наполняясь её светом. Сам себе удивляясь, как логично и спокойно он способен теперь рассуждать о волках.

«Эй, скажи, где здесь волки?» — спросила она, оглядывая пустую комнату. «Точно! Никаких волков. Выдохлись», — подтвердил Блюмкин, и, преданно уставившись на голую жирненькую Зигмунтович, с чувством облизался.

«...Я лечу пацциэнтов, — вещала самозабвенно Фрейдина, — накопившейся в моей голове прекрасной пустотою. Оттуда она перетекает в их мозги, производя абсолютное очищение организма от токсинов!» При этом Зигмунтович, несмотря на полноту ляжек, сделала вдруг невероятный мах ногою, словно какая заправская балерина или гимнастка, пальцами ноги расшевелив и без того пышную шевелюру, а пяткой успела даже почесать за ухом. И в мгновение ока нога вернулась в исходное положение. «Лечение моё имеет потрясающие, ну просто шикарные результаты!» — отметила тактично. «Ни хруя себе», — пробормотал Владимир Борисович, которому при виде на Фрейдину (думаю, вы понимаете) открылась зияющая бездна. Он даже эмпирически засомневался в такой демократической открытости и уставился на диву обалдевшим сконфуженным взглядом, пытаясь понять, произошло ли то, что ему только что навиделось, или же всё это — следствие, какой-то побочный эффект процесса перетекания в голову совершеннейшей пустоты: процесса, который пошел, пошедшесть которого ничем не остановишь. «Тебе показалось», — разрешила его сомнения Фрейдина, скромно потупившись. И, подняв глаза, запустила в Блюмкина еще одним колечком.

...Выходя из кабинета и прощаясь, Владимир Борисович радостно смеялся: «Ха-ха-ха! Абырвалг! Барух-хабарух-бейбораб! Волки, что за чушь!» И учтиво поклонился, скрипнув правым коленом, и махал-опахал возвышенно кистью левою, благородно и благодарно разглядывая светлый хозяйкин кокон сквозь истончающиеся розовеющие пальчики руки своей правой. «Заглядывай еще, Блюмбо-плюмкин!» — напутствовала растроганная и истекающая целебной пустотою Фрейдина, сделав прощальный взмах ногой.

После чего Владимиру Борисовичу стали показывать новый, вначале тоже вполне увлекательный сон.