Лапти

Лев Николаевич проснулся поздно, когда солнце было уже высоко. Скоро одевшись, граф заглянул в столовую, где наспех выпил оставленную для него кружку молока.
— Благодать, — с удовольствием выдохнул он. Подхватив стоящие в углу сапоги, вышел на крыльцо и там, ослеплённый горячим летним утром, на мгновение замер.
— Благодать, — повторил Толстой, присаживаясь на прохладный мрамор ступеней.
Закинув ногу на ногу, он несколько раз сжал-разжал пальцы. Ступни за ночь распухли и выглядели неважно. Граф, поскрипывая зубами от натуги, втиснулся в сапоги.
— На старом кургане, в широкой степи, — пропел он, поднимаясь. И, осторожно притопнув, закончил, — Прикованный сокол сидит на цепи.
Неспешно спустился с крыльца и, ускоряя шаг, двинулся по аллее к воротам усадьбы.
Выйдя на дорогу и прошагав с полверсты, он встретил мужиков с косами.
— Здорово, ..., — начал было Лев Николаевич и осёкся. Из головы напрочь вылетело нужное слово. Косцы? Косачи? Косари? Косаря? В памяти всплыло даже какое-то ненужное «косиножки».
— ..., ребятушки, — облегчённо закончил граф.
— Здравы будьте, — закланялись, скинув шапки, мужики.
— По росе косили? — проявил осведомлённость Толстой.
— По ней, родимой, — зашумели те. — Два лужка начисто прибрали.
— Ну, ступайте, — Толстой ласково потрепал по голове, стоящего ближе всех крестьянина.
Через четверть часа, свернув с дороги и миновав небольшое болотце, граф оказался в берёзовой роще. Было тихо. Чуть слышно гудели беззлобные летние комары.
— Игнат, — позвал Лев Николаевич. И громче, — Игнат, ты здесь?
— Здесь я. Здесь, — из зарослей бузины выглянуло бородатое лицо. — Один пришёл, барин?
— Как договаривались, — Толстой развёл руками, словно показывая, что больше никого нет.
— Побожись.
— Давай вылезай, — посуровел граф. — Сам видишь, что один я.
Вполголоса бранясь и ломая ветки, из кустов выбрался худой мужик в застиранной голубой рубахе.
— Не гневись, батюшка, — шёпотом зачастил он. — Боюсь всего. Упаси Бог, общество прознает про наши дела. Пропаду! Тебе-то всё, как с гуся вода, а мне страдать безвинно.

***

Плетение захватило Игната с пелёнок. Мать, уходя на работу в поле, бросала ему клок бересты и младенец, распустив кору на полосы, складывал первые незамысловатые узоры. А, однажды, когда уставший отец задремал, так искусно вплёл его бороду в свою ивовую колыбель, что волосы пришлось отрезать. Ребёнок рос, росло и умение. Дом ломился от берестяных лукошек, туесов и коробов. За две копейки бабы заказывали Игнату корзины со своим именем на крышке, а молодые девки — лапти на каблуке. Венцом творения мастера стало берестяное пальто, сплетённое для сельского батюшки. Тот с благодарностью принял подарок и безмерно дорожил им, нося только в Великий Пост. Когда Игнату минуло двадцать, молва о плетёнщике-самородке дошла до самой Тулы. В деревню прибыла делегация дам от «Общества поощрения трудолюбия», каждой из которых Игнат подарил по паре лаптей, намекнув, что в «обувке особый секрет имеется». И действительно! Через несколько дней на подошвах проступил лик самого государя-императора. Сходство было поразительным. Разразился скандал. Сельского старосту вместе с Игнатом увезли в уездную полицейскую управу, где, для начала, изрядно намяли бока. И сколько мастер не божился, что лапти не были предназначены для носки и попирания образа государя, дело пахло каторгой. Положение спас губернатор. Будучи человеком неглупым, он пожурил не в меру усердных подчинённых и распорядился отпустить страдальцев по домам. Вернувшегося в деревню Игната общество немилосердно выпороло, после чего заставило дать клятву отныне никогда больше лаптей не плести.

Лев Николаевич, недавно обедая у губернского предводителя дворянства, заинтересовался рассказанным анекдотом об искусном мастере и загорелся мыслью заказать у него пару лаптей. Разумеется, без подвоха и «секретов». Не откладывая в долгий ящик, навестил Игната, обаял его, а затем посулами и угрозами уговорил.

***

— Сделал? — нетерпеливо спросил Толстой.
— Сделал, — вздохнул Игнат, доставая из-за пазухи свёрток.
— Хороши, — граф развернул рогожку и прижал лапти к лицу, вдыхая аромат липового лыка. — Право слово, чудо как хороши.
— Вот ещё что, — подёргал его за рукав Игнат. — Обычно в две трети плетут, а я твои в три четверти исполнил. А подошву, видишь, как ивняком подплёл? И говенник вязовый поставил. До самой зимы без подковырки прослужат.
— Прими, — Толстой протянул рубль. — Хватит ли?
— С лихвой, — потеплел голосом мастер. — Премного благодарны. Теперь пойду. Только ты барин сразу после меня не уходи. Повремени немного. Избавь Господь, коли нас вдвоём заметят.
— Прощай, — кивнул ему граф. Ему не терпелось переобуться. И, как только сгорбленная фигура Игната исчезла за берёзовыми стволами, Лев Николаевич уселся на траву и стащил сапоги.
— Кто из вас правый, кто левый? — задумчиво спросил он у лаптей. — Видимо, без разницы.
Сунул ноги в лапти, обмотал лыковые шнурки поверх шерстяных носков и сделал несколько осторожных шагов. Затем попрыгал на месте, притопнул, прошёлся с носка на пятку и расплылся в улыбке.
— Не прогадал.
Хотел было так и идти домой, но лапти вкупе с сюртуком и панталонами смотрелись диковато. Пришлось вновь переобуться.
— Дело за малым осталось, — бормотал Лев Николаевич, выбираясь на дорогу. — Армяк и порты у меня есть. Рубаху, какую попроще, Софья в чулане поищет. Шапку у ключницы одолжу, у неё их штук пять от мужа осталось. Что-то я ещё упускаю. Исподнее? Нет, исподнее своё оставлю. Ах, да! Онучи. Онучи пусть тоже Софья найдёт.
Он любовно огладил свёрток с покупкой и, насвистывая, зашагал в сторону усадьбы.

***

— Косишь по утренней росе лужок, — говорил граф, обнимая за плечи Николая Некрасова, — да прислушиваешься, как «литовочка» поёт. И сам её звоном переполняешься. В голове ясность и чистота. Травы мёдом пахнут. И коси непременно в лаптях! Через них тепло от земли в тебя льётся. И лапти бери не абы какие. У меня, вот, лыко в три четверти, говенник вязовый и подошва ивой подплетённая.