Сны Акирова. Взгляд

Сегодня дежурство с Ольгой. Чай молочный улун она умеет приготовить лучше него. Ночь спокойная. Бутерброды съедены. Сигарета в пепельнице позабыла дымиться. Акиров пытается писать статью в журнал. Ольге неймется:

— Слушай, а сегодня зав один дежурит?
— Да, а что?
— Глянь, он в своем кабинете сидит, а в ординаторской никого…

Акиров поднимает взгляд от бумаг на фигуру заведующего в окне на том конце больничного двора, сидящего в своем кабинете с чашкой за столом. Их с Ольгой комната в здании роддома как раз напротив оперблока. Из нее видны ярко освещенные окна кабинета заведующего и пустой комнаты тамошних анестезиологов. Двери там открыты, выходят в один общий коридор.

— Ну, и что дальше?

Ольга набирает по местному ординаторскую, в летней тишине двора слышен звонок. Они смотрят, как Семёныч спешит из кабинета в ординаторскую. Потом он сидит там возле телефона. Ждет. Через минуту Ольга звонит уже в его кабинет. Семёныч бежит назад. Акирову жалко пожилого коллегу, боящегося пропустить срочный вызов по работе:

— Оля, хватит! Дай заву отдохнуть. Еще неизвестно, какая ночь будет.

Она смеется с удовольствием мщения. В глазах недавняя обида, но она прекращает пытку, вешает трубку.

— Чем он тебя опять достал? — удивляется Акиров.

— А пусть так не смотрит, как варан на жертву. Сверлит же ж...

— Да, взгляд у него с похмелья тяжкий… Вообще, он добрый, что твой теленок. Помнишь, как тебе помогал с квартирой, когда разводилась?

— Я всего один раз карту анестезии в детской хирургии неправильно записала. Так сразу!

— Жаба! Неблагодарная, притом, — замечает он ласково и отворачивается к столу. Ольга убирает посуду, раскладывает диван, расстилает постель.

— Кстати, давно хотела спросить. Почему ты в детские отделения никогда не ходишь? И зав тебя никогда на планерке не ставит. Я вот с детками люблю. Своих нет... Давай в челюсти со мной на операции пойдем. Там завтра такая милашка с расщелиной губы. А? Чё ты?

Сон. Короткий сон на дежурстве. Лучшее лекарство от всего.

***

Откуда это взялось, и почему стало тогда влиять на его жизнь, понять теперь невозможно, да он и не особенно задумывается. Кажется, что причин, кроме детского любопытства и мечтательности много. Одна из них та, что родители не очень внимательно относятся к выбору его чтения. Потому, начав «Путешествия Гулливера» с четвертой части, Олег однажды решает, что «гуингмы» — близкие и родственные ему существа. Если бы Свифт сделал их, скажем, оленями или быками, ничего подобного не произошло, и это еще одна причина метаморфозы. Начав читать, он смутно чувствует, что именно лошадь — то животное, которым он мог бы быть в прошлом, а уже само, неизвестное никому, существование прошлых жизней звучит так заманчиво, что он не имеет сил сопротивляться.

Красивый, сильный конь с самым лучшим человеческим умом, который никогда не врет, не может предать, доброжелателен ко всем, не конфликтует, а всегда ищет, как бы помириться… Никогда не болеет и умирает без страданий, имеет свой чудесный язык, на котором сочиняет стихи, — эта сказка влечет и завораживает в книге, а понятия сатиры, утопии и памфлета у Свифта, конечно, пока еще мальчику недоступны.

Он представляет себя «гуингмом», на роли «еху» назначает своих врагов и вообще всех глупых, крикливых, дерущихся, постоянно лгущих, некрасивых людей. Бедная мать, в отчаянии, безуспешно пытается скормить ребенку гуляш или котлету в то время, и не подозревая, каким кощунством это является для присвоенной им ипостаси благородного человека-лошади.

Летние каникулы в деревне. Олег впервые видит живую лошадь, — и «заболевает» окончательно.

Начинается всё с того, что он действительно заболевает, когда деревенский двоюродный брат обманывает его. Этот «еху» клянется, что разбудит в пять утра, возьмет вместе со взрослыми пасти коров на лошадях, и там, — о, счастье, — Олегу дадут поездить в седле. С вечера он не может заснуть, представляя себя конником из «Неуловимых», летящим на гнедом скакуне по степи и стреляющим из нагана в «беляка» Лютого. Под утро, наконец провалившись в сон, в котором едут всадники в будёновках, он видит, как лошади машут хвостами, и сзади под музыку встает необъятное красное солнце.

Брату и дядькам жалко будить сладко спящего мальчишку, а, может, мать, опасаясь за него, запрещает им. Открыв глаза, Олег понимает, что солнце уже давно встало, и на встречу к лошади его не взяли. Он долго и горько ревет, пытается убежать на далекое пастбище, но бабушка запрещает. Ужасно несправедливо всё, и больно, — это встреча с подлостью близких людей, он уверен в этом. К обеду поднимается температура, он что-то выкрикивает, бредит, отказывается от еды и питья. Все вокруг становятся врагами, а жизнь заканчивается. Видя всё это вечером, дядьки и брат пугаются, но, посмеиваясь, обещают, что в следующие каникулы обязательно возьмут с собой, а он не может понять — почему им так смешно, ведь это через год, почти через всю жизнь. Для брата придумывается страшная месть. Когда тот будет крутить барабан колодца, Олег толкнет его, чтобы брат попал рукой в цепь. Тогда рванется барабан, и тяжелое ведро увлечет «еху» в черную глубину навсегда.

Через день завершаются каникулы, Олега увозят в душный город, где единственная радость — встречи с «Гулливером» и «гуингмами». Весной, не вытерпев, он решает поступить в конно-спортивную школу, и, никому ничего не сказав, приходит на автобусную остановку возле зала бокса. Мужчина с кривым боксерским носом, подойдя к нему, спрашивает: «Ты на бокс?» «Не, я на конный спорт...» — отвечает Олег. Мужчина ощупывает его руки, оглядывает со всех сторон, и говорит: «Записывайся на бокс, руки длинные, ничего, что худой... зато рослый. А ноги мы тебе подкачаем, будешь чемпионом...» Олег отказывается: «Спасибо, но я на конный спорт еду записываться.» Тренер улыбается в ответ: «Там коротышки для наездников нужны, тебя не возьмут. Смотри, не пожалей, а то, — приходи...» Тут приезжает автобус, Олег садится. Его не берут в школу наездников, тренер оказывается прав, и жизнь опять теряет смысл.

Это случается в следующий приезд в деревню. Но сразу сесть в седло он не может. Ему кажется, что эта железяка, которой он должен управлять, сделает больно ее пуховым губам. Лошадь ему о многом рассказывает, утешает. Олегу чудится, в добрых глазах ее есть знание того, как страстно желал он встречи. Она стоит и слушает слова, а он шепчет в «стригущее» ухо, что всегда был «гуингмом», только никто об этом не знал, и не узнает. О том, сколько страданий ему пришлось принять на пути к долгожданной встрече. И она кивает, кивает… Прощает ему страшные мысли о мести. Всё это есть в ее умном взгляде. Никогда больше не испытать ему такого...

***

Загорается ночная лампа. В отрытом настежь окне надрываются августовские сверчки.

— Эй! Что ты?— шепчет Ольга. — Ты чего? Возьми полотенце... Так пойдем завтра? Э-э… Уже сегодня. Я про взгляд давно забыла, не думай. Так — дурачусь. Ну? Ты расскажешь?

Акиров садится, переворачивает влажную подушку на другую сторону:

— Тридцатилетним, психически здоровым мужиком я стал бояться детей. До тошноты, до оцепенения. От предстоящей встречи с ними стылый ужас крался к горлу. Из-за этого всерьез думал расстаться с любимой профессией, когда стало заметно. Ну... не надо. Опусти брови. Не детей вообще, но детей, как пациентов.

— Да ладно… — она хмурится, — это после тех передряг, где мы бывали? Я то что? А тебе, думаю, смертей раз в десять больше моего пришлось видеть?..

— Да… И тем не менее. Всего один взгляд. Началось после одного случая, а вернее — одного взгляда. Тебе случалось когда-нибудь испугаться человеческого взгляда направленного прямо в зрачки? Не инопланетного взгляда Чужого со слюнявой пастью, что обернулся к тебе с экрана. И не жутких очей, которые ты угадала под опущенными волосами девочки-привидения. А просто... Взгляда в упор чужого человека.

— В психушке на практике когда-то было… не знаю даже.

— Постараюсь о таком рассказать, хотя сейчас вряд ли удастся передать всё...

— Ну, давай. До утра еще далеко.

— Так вот. Вызов в ожоговый центр ночью, да еще к ребенку — огромная ответственность, это ты знаешь. А я таким себя уже считал спустя шесть лет после интернатуры и, как большинство с таким стажем, шел на вызов с воодушевлением. С чувством — я могу. Трехлетнюю Сашу с сорока процентами ожогов пришлось взять в операционную. Кроме перевязки нужно было заново ставить подключичный катетер для переливания плазмы, — старый внезапно забился. Обварившаяся кипятком девочка давно лежала в центре, перевязок под наркозом перенесла десятки, и в эту ночь заплакала негромко, едва ее переложили на каталку. Мать поцеловала дочку в воспаленную щеку, зажала свой плач рукой.

— Бедная… А надо было следить за дитём! — Ольга садится, поджав ноги, укутывается одеялом. Акиров кивает, продолжает:

— После инъекции маленькая мученица уснула. Живого места для катетера на перебинтованном теле оставалось совсем немного, квадратик — два на два сантиметра. В него я осторожно и проник специальной иглой с присоединенным шприцем. В интернатуре нас учили хорошо, практики было много, годы работы довели движения рук до того автоматизма, который дарит уверенность. И вот оно, радостное: кровь под напором поступает в шприц! Значит, я в вене, и теперь только провести по игле катетер. Но кровь алая. Совсем рядом с веной лежит артерия, и я попал в нее. Сейчас нужно выйти иглой, прижать и подождать, потом снова искать вену, в артерию не ставят катетер. Такие ошибки случаются, описаны и имеют свою статистику, они неминуемы у всех с разной частотой. Прижал тампоном возле тонкой шеи и долго держал. Вдруг спящая Саша стала хватать воздух посиневшими губами. Излившаяся внутрь кровь сдавила трахею. В три секунды я взмок от макушки до низу, этого хватило, чтобы собрать остатки воли. Проклиная свою неосторожность, быстро перевел Сашу на аппаратное дыхание, потом удачно поставил катетер с другой стороны. Большую для ребенка гематому убрали, и через три часа девочку уже в сознании, со стабильными показателями вывозили в палату, плазма капала в вену.

— Постой… Это было до того случая с твоим сыном?

— После… — Акиров тянется за сигаретами. — До того я, скорее всего, не таким был. Ты слушай. Как только открылась дверь операционной, из темноты коридора ко мне выбежала зареванная мать, и мы встретились глазами. От ее взгляда никогда раньше не испытанным холодом сдавило в груди, а ноги предали, отказываясь идти. Я воочию представил себе, что было бы, вывези мы сейчас труп Саши. Из этого взгляда-гильотины и родился мой кошмар наяву, омерзительными лапками заторопился за пазуху. Пролетели перед встревоженной памятью недавние дни и ночи, проведенные у сына в детской реанимации, когда он погибал от сепсиса. Только теперь это было другое: еще три часа назад я, врач, мог стать невольным убийцей ее дочери. Ее любимой дочери. Это было до того ясно ощутимо и физически непереносимо, что дальше я уже почти не слышал слов благодарности, не видел слез облегчения — передо мной двигались фигуры и звучали приглушенно какие-то голоса.

— Ну, не понимаю... — бормочет Ольга. — Нет, я понимаю, про взгляд. Почему ты перестал в детство на операции ходить?

Акиров чиркает зажигалкой, прикуривает:

— Хуже всего, когда в работе начинается мандраж. Ожидание неудачи. Страх ошибки наползает, как гнусный оборотень в паутине из подвалов памяти. Скалится, превращаясь в позорный озноб, во влажные ладони от известия о смертельном осложнении из другой клиники. Ждешь неминуемого подтверждения закона парности у себя. А когда он внезапно настигает кого-то, малодушно успокаиваешься, — хорошо, опять пронесло. Начинаешь «дуть на холодную воду», лишний раз перестраховываться, не доверять анализам, коллегам, пациентам. Всем. Самое пакостное — себе. Та работа, которую делал годами, сотни раз в срочном порядке днем и ночью, и чуть ли не с закрытыми глазами — теперь кажется сулящей кучу осложнений. По ночам внутренний, истощающий, никому не нужный монолог, в котором нет просвета, нет выхода разрушает привычные смыслы. Я менялся с коллегами операционными, консультациями и дежурствами, вызывал заведующего или кураторов кафедры, хотел уволиться — лишь бы не идти на наркозы у детей.

— Не знаю... Не страх и не выгорание это, — задумывается, что-то вспоминая, Ольга. — На синдром самозванца похоже.

— Может быть. Спасли обстоятельства. Жизнь сложилась так, что пришлось уехать в другую страну. Здесь выбрал клинику, где дети появляются только в роли посетителей. Занялся обезболиванием родов, о чем мечтал еще в институте. И всё со временем стерлось.

Звенит ненужный звонок будильника, за окном сереет утренний туман, окна напротив еле различимы. Ольга вздыхает, гася будильник:

— Ничего у тебя там не стерлось, раз не можешь до сих пор.

— Права ты, да… — встает и надевает халат Акиров. — Знаешь? Говорят: «Страху в глаза гляди, не смигни, а смигнешь — пропадешь...» Такой взгляд. Ладно, давай... я ушел в тот корпус.