Сказ о святом уде и вселенском блуде (на конкурс)

#шестьгрустныхбукв

 

Стояла на краю земли деревня такая — Хуеево. Была-то она всего о трех домах: Копечкины, Семины да семейство Кабаковых. Остальных всех война забрала да большой город. Да и эти-то три полноценными семействами трудно назвать, когда осталось от семейств тех по деду с бабкой, а у Кабаков и бабки-то нет, только дед да внук, балбес, — Христофорушкой кличут.

На том, собственно, история и замешана, что молодежь-то вся, что поумнее, уехала, а Христофорушка остался. С детства он до далеких странствий не ходок был, все на печке сидел или хворостиной крапиву лупил. А теперь вот и подрос Христофорка, семнадцатый год минул. И свесив ноги с печки, почесав белесую, выгоревшую на солнце копну волос, сказал деду:

— Дед!

— Ась!

— Бабу я хочу!

— Чего-о?!

— Бабу, говорю, хочется!

Старый умудренный опытом дедушка Кабак отложил в сторону штиблету, к которой прилаживал подметку, упер мозолистые свои ладоши в колени и заговорил так:

— Ну, это, Христофорка, дело-то такое...

— Какое?

— А плевое!.. Вот только бабы на селе у нас нема. Ильинична правда у Макара еще ничего, да та налево последний раз еще до войны ходила, с той поры глаз ей один Макар и перекосил.

— Ты, дед, чепухи не мели, я бабу, говорю, хочу, а не бабку!

— Ну, тогда это в город ехать надо. Там у нас теперича бабье царство.

— А что, тутошними не обойдемся?

— Тутошними! А где они, тутошние?.. Хотя знаешь, оно ведь и раньше бывало, что баб на всех не хватало, особо ежели косой или кривой... Так что способ-то один найдется.

— Ну говори, не тяни волыну!

— В общем, возьмешь сухарь, что послаще, и на него поймать тебе надо будет крысу, только побольше которая...

— Я в подпале такую видал, кажись... Подходящая!

— Не перебивай. Крысе той, говорю, вырвешь пассатижами все зубы, ну а потом сажай ее, родимую, в клетку да и не корми дней несколько, на воде чтоб одной была, и так — пока пасть не заживет и от голода крыса на стенку не полезет. Вот тогда-то клетку ты отпирай да и суй ей добро свое!

— Чего-о?!

— Ну чего-чего, то самое, где зудит у тебя, то и суй, вот она, крыса, все зло с голодухи с тебя и высосет, сразу легче станет. И баба не нужна будет.

— Что-то это, дед, как-то все чудно и сомнительно... Как бы нам так зоозащитников внимание не привлечь, а то последние три дома разорять приедут. Ничего больше нет, никаких способов?

— Как же нет, когда известно: голь на выдумку хитра! Способов хватает. До телят ходили, бывало, а кто и курочку пощупать рад был, да только не осталось скотинки-то у нас, вон кабаниха только за картошкой захаживает, да ты попробуй ее поймать, а там еще посмотрим — кто кого!

— Эх, видать, придется, дед, крысу мне ловить...

— Придется, Христофорушка, я о том и говорю!

 

Долго Христофорка прилаживался к крысе подпольной, и на яблочко ловил, и на сахарок моченый, уж во сне видеть стал, как крысу словил на конфетку, а она конфетку эту сосет да причмокивает, сосет да причмокивает... Так вот поймал крысу все же, смастерил умело клетку такую, чтоб захлопывалась, когда крыса залезет, и на сухарь, как дед говорил, поймал ее. Жирнючая попалась, бокастая и — клыкастая! Стал Христофорушка зубки-то ей один за другим дергать, а она возьми да заговори голосом человечьим:

— Христофорушка, не тронь меня, я тебе службу добрую сослужу!

Христофор так и сел в лужу:

— Что ж это такое, крыса разговаривает?!

— А я крыса-то не простая, заколдовал меня чародей один, да дело-то не в том... Не рви ты мне зубы, голубчик, я тебе с бабой настоящей помогу!

— Это как же ты мне поможешь?!

— А вот как! Знаю, живет в лесу одна в избушке такая — баба одинокая, я тебе к ней дорогу укажу!

— А она мне того... даст?

— А чего тебе не дать?! Гляди, молодец какой, я б и сама дала, если б не малый рост... Ну что договорились?

— По рукам!

 

Выпустил Христофорка крысу, и она побежала. А Христофорка — за ней. Вывела она его на поляну лесную. На поляне — избушка, а в избушке свет горит. Постучался он и застыл. Ждет.

— Кто?! — спрашивают из избы голосом неласковым.

— Это я, Христофор, добрый молодец!

— Ну, давай заходи, коль принесла тебя нелегкая... Что пришел-то?

— Да за тобой пришел, говорят — живет тут на краю леса баба одна, а мне надо такую, я мужик тоже одинокий, а бабу вот хочется...

— Ишь какой, бабу ему хочется! Подкатил бубенцы... Ты думаешь, я для того сюда забралась, в лес дремучий, чтобы с каждым встречным, да?!

— Ну зачем же с каждым, вот я один такой...

— Да? И чем же ты особенный?

— Ну...

— Вот именно, не знаешь... Ладно, не горюй. Есть у меня идейка одна. Поможешь мне сделать одно дело, и я тебе помогу, решу твою беду!

— Правда?!

— Обещаю.

— Ну ладно, говори, что делать!

— Живет в ближайшей деревне мужик, этот мужик — злодей еще тот, он мне посевы сжигает! Не получил от меня что хотел, вот и мстит, паскуда такая! Славка его зовут, Славка Белый! Понял?

— Ага...

— Вот туда пойдешь, там свернешь, деревню увидишь, а в ней его и найдешь. Деревня Пердки. Ну что, отважишься?

— Куда деваться нашему брату, шишку обратно не ель не повесишь...

 

И побрел Христофор. Лесом шел, полем шел, болотом перебирался, — выбрел, наконец, из рощи, листву руками раздвинул — вон она: деревня Нижние Пердки! А что есть еще Верхние баба и не сказала ничего.

— Авось не пропадем! — сказал он да пошел смело.

Постучался Христофор в первый дом. Выглянула в окно крыса старая в платке:

— Шо? — говорит.

— Славку Белого знаешь? Живет тут у вас разбойник!

— А-а! Шафка Белый, знамо! Там вона! — прошамкала, указав на крайнюю избу, старая крыса.

Стучится Христофор в нее:

— Эй ты, Шафка Белый! Открывай, гад, убивать тебя пришел!

— Это кто тут обзывается?! — выглянул из избушки добрый седой дедушка, белый-белый, как снег. — Чего же это тебе?! Чего озоруешь? Я Славка...

— Шафка Белый!

— Сам ты шафка, дурья голова! Славкой меня зовут, ты-то кто такой?! Чей дурак?

— Я из деревни Хуеево, а зовут меня Христофором. Пришел с тебя за поля, попорченные, мзду взимать, понял?! Подставляй загривок, буду коцать!

— Я те покоцую! Акулина что ли, курва, натравила тебя, ведьма старая? А ты и поверил, петушок! Эк тебя...

— Ты чего молотишь?!

— Чего-чего, знаем мы, как ведьма та молодежь охмуряет! Обещала тебе естество унять? Крысой прикинулась? Потом бабой, да?!

— А ты откуда знаешь, хрен плешивый?!

— А я — на минуточку, чтоб ты знал — начальником лагеря тут. У меня вон эти крысы все тут на выселках!

— Какие крысы?!

— А вот те, что в голодный год обеззубили... Было то давно, мор нашел на здешние места, всех баб выкосил. Мужиков не трогал, через естество бабье хворь распространялась, а мужики концы в рассоле замачивали, и вроде ничего, сходила проказа, а баб всех наповал! Великий менструальный цикл матери природы-земли нарушился тогда!

— Ты чего несешь такое?!

— Не веришь, Фома? Так оно и было. Переловили тогда мужики крыс всех в округе, обеззубили их и ублажать себя назначили. Крысы в заточении терпели, как могли, пока не нашлась одна — подняла она восстание! Изготовили крысы из камушков челюсть ей вставную, так она главного насильника из ваших и оскопила. Долго он еще потом служкой в церкви у вас гундосил, пока грибок банный его не прибрал...

— Был такой у нас. Педрило!

— Вот видишь, не вру. Слушай дальше. Перебили мужички крыс тогда всех от греха, а выжившие стайкой небольшой убежали и у меня тут скрываются, огородное дело ведут. Но одна сбежала от меня и в ведьмы подалась! Дурманит по лесам добрых молодцев, мстит за сестер своих крысьих!

— Вот бляха-муха! Сейчас возьму кол да пойду раскурочу ее!

— Погоди, это дело-то обдумать надо, спехом тут нельзя, пропадешь зазря! Все на одном и том же гибнут, не могут силу свою попридержать, а ведьма этим и пользуется. Только придет к ней добрый молодец убивать ее, заразу, а она вся раззадорится, раскраснеется, голяшками вертит, батонами крутит, а только молодец до нее дотронется, тут он и пропал!

— Как же быть, отец?!

— Надо сперва силу мужскую унять, а потом идти!

— И как же это, вручную не привычные мы, со стыда воротит...

— Упаси, бог, вручную, добро переводить! Есть в лесу дупло волшебное, написано над ним: vaginus optimus. Сунешь туда, и все нервы твои, все зло приберет оно, останется только сила добрая, богатырская!

— Дюже сомнительно мне это все, дедушка, но деваться нам некуда. Видно, на роду мне написано — хрен свой за околицей искать, показывай — где дупло это твое зачарованное!

 

Искал Христофор то место три дня и три ночи. Лесом шел, полем брел, по холмам колобком скатывался, — наконец, привела его дорожка. Видит дуб могучий стоит, а в нем дупло (изгиб его зело прекрасен), а над ним надпись та самая — алхимическая. Перекрестился Христофорушка, плюнул на ладоши, потер ими друг о дружку, спустил портки, обхватил дубок да запустил в него «карася».

Если бы видел кто со стороны то действо, то подумал бы, что обмяк Христофорушка наш и сознание покинуло его, в то время как сознание его, наоборот, преобразилось.

Сначала почувствовал он, что сосет его что-то ниже живота, потом волнами теплыми морскими все тело омывать стало, глаза же Христофоровы будто из орбит вылетели — стал он сам себя видеть. Сначала — большого себя, потом — все меньше и меньше, и вот уже лес весь внизу остался, и реки обозрению открылись, и поля, и солнце близко так жарит, а глаза все несутся куда-то сквозь голубые толщи густых облаков, банок с огурцами величественными, кадушек с грибами рыжими, корзинками яблок под лавками, а на лавках тех бабы сидят и все как одна — красавицы. И чинно ткань узорчатую ткут, а на ткани той рисунок пестрится — крест коловратный, и бегут от избы той крысы во все концы с известями, и свистят суслики, и воют волки, рычат кабаны, пищат мышки в норках и рыбы в море смеются смехом прекрасным. И крыса сосет и сосет... сосет да причмокивает. Огромная, носатая, хвостатая, в платке черном. И водят бабы хоровод на поляне под луной, тихо брезжит свет на реке за овражком, а внутри хоровода мужик на могиле сидит и пятки себе чешет. Копна волос на голове у него — белая, как моль, и сам он, как покойник, серенький весь. А в глазах его застыл белок глазной ледышкой и перламутром с голубыми прожилками переливается; болотной жижицей лицо будто опрыснуто, и не смеется он, а тихо так, мирно улыбается. А всмотреться если, так то Христофорушка вылитый.

И тут ударило Христофора горячей обильной волной, отбросило в кусты и долго безмолвствовал он в кустах тех, ошарашенный, пока слюна блаженства на губах его не засохла. А когда очнулся Христофорушка, то стал он совсем другим человеком. Будто сбросил оковы сна с себя великого, и во все глаза на мир уставился, все понял сразу, как устроено в мире, и все туманности в себе осветил светом внутренним и превозмог немочь непонимания разума человечьего. Душа его помолодела, и взгляд его горним смыслом наполнился.

Подобрал он котомку свою да отправился Акулину искать. И пришел к ней через два дня — да такой же чистый и светлый лицом, будто не по земле, а по небу топал, или ангелы его несли.

— Открывай, — говорит, — ведьма! Не убивать пришел тебя, а любить! И к жизни вечной направить!

Ухмыльнулась ведьма, высунула в окно морду свою усатую; сомнением подернут взгляд:

— Ты чего это, леший тебя забери?! Я же враг главный всему роду вашему мужскому поганому! Я же односельчан твоих оскопила многих! И кишочками их путь устелен был мой от деревни вашей до логова моего лесного! Я есть femina vulva mortiferum! Ты про комплекс кастрации слышал вообще?! Еретик ты, фаллоносец!!

— А не представитель больше рода я того поганого, как ты говоришь. Я теперь мужчина просветленный, я евнух Господа Бога Нашего, я Жены Его Небесной первый слуга и спальничий, всю злую силу плодородную забрало дупло у меня, и теперь я духом чист, и помыслом светел. Бери меня в мужья, Акулина, будем жить с тобой да других в веру нашу обращать!

Поверила крыса словам причудливым, раздухарилась вся да в девушку красную обратилась, да в постель погибельную Христофорушку потащила... Да только вошел в лоно ее Христофор способом привычным, как пронзило крысу светом, будто множество лучей прожгло нутро ей, и растаяла в дым крыса злая, только шкурка на постели осталась лежать. Взял ее Христофорушка и деду на подметки в карман положил.

Так и вернулся он домой победителем и засел на печь уже основательно и правомерно после дел всех благих своих и чудотворных. Так и просидел он полвека до дней наших, пока не вознесся. Люди со всех концов ходили к нему и дары приносили, да только он не брал ничего, святым духом воодушевлялся, а они к уду его целебному увечными да хворыми частями тела прикладывались. А одесную его сидел дед и обувь правил. А после Вознесения Христофорова положили монахи мощи его в раку и поставили на самое высокое место в деревне, чтоб с дороги проезжающим видно было.

Так по сей день и стоит на холме том крест деревянный и гробница Христофорушкина. И ездят туда туристы и просто страждущие, и не пройдет дня, чтоб не зашел к нам, завидев чуть покосившуюся табличку с названием деревни нашей — Хуеево, простой прохожий — посетитель святых мест да Христофорушкин проведыватель. Так вот заманчивы для людей странствующих шесть этих грустных букв. А почему грустных? А так чего ж веселиться-то?! Без Христофорушки грустно нам, сирым, вечерами одинокими. Одна только и надежда, что кто зайдет да сказочку на ночь расскажет. Да только хрен его знает, а народу все меньше и меньше веселого с каждым годом, только печальные заходят. Ну, значит, так тому и быть, будем грустить всем миром, пока новый Христофорушка не явится и великий подвиг не совершит на радость всему миру. А может, и Америку нам наново откроет, кто его знает. Так вот и живем мы все — в ожидании.