Летний сон
Каждый мало-мальски поживший человек знает, что нет ничего более подлого на свете, чем человеческая натура, если только не другая - еще более подлейшая.
Голова болела даже во сне, трещала, как угли догорающего костра. Оттого и проснулся. Но глаза не открывал, угар сна манил и не отпускал. Как такового сна не было, одна только картинка, только одна, но зато какая! Сначала ему приснились глаза, большие и синие. И все. Одни глаза. Не было у них ни бровей, ни ресниц. Но вот они стали отрастать - пушистые и трепетные, как мотыльки. Появились брови, нос, губы... Виденье обрело черты лица, потом появились руки, ноги. Фигура приобрела женские очертания Да какие там очертания! Это были натуральные черти, мозаика из чертей. От колоритных форм и разреза на юбке он начал стонать стоном, какой бывает только во сне. Кажется, что кричишь во всю глотку, рот открывается и закрывается, а ничего не слышно. Да от такой закричишь! Не баба, а черт в юбке. И запеклось, и забродило внутри у поэта. Поэтому глаза открывать не хотелось.
- Эй, Петров, слышишь, выходи! Слышишь, слышишь слышишь?
«Надо же, знает, как меня зовут, чаровница! Жалко, что сон. Хотя кто же не знает поэта Петрова! Таких, как я на Руси - Пушкин, Есенин, Рубцов... все».
- Ты что, глухой? Выходи, Педрила, выходи! - повторилось где-то неподалеку, и мираж из ног и пушистых ресниц исчез. Остался только голос, который настойчиво звал его, русского поэта Петрова, из глубин подсознания.
Голос был скрипучим и противным, про которые говорят: как серпом... Петров тряхнул головой, и чудесная картинка сна исчезла. Голову как будто отделили от туловища, и она продолжала держаться лишь на тонкой полоске кожи. А кожа болела нестерпимо...
«Пора вставать», — подумал Петров и окончательно проснулся.
Утро давно вступило в свои права, а может быть, и день, так как солнце вовсю жарило сквозь ветхие шторы спальни.
Похмелиться было нечем, за пределами дома — не за что. Оттого на душе Петрова было смутно. Жить не хотелось, и лишь отсутствие домашних примиряло его с реальностью.
«Дети, наверное, в школе. Жена?» Где могла быть жена, мало заботило Петрова.
Главное — что в этот момент она была где-то в другом от него месте. Обычно при мысли о супруге Петров мрачнел и впадал в черную меланхолию. Это было сигналом начала творческого кризиса, в простонародье — семейного скандала. Жена действовала на него отрезвляюще, причем жизнь сразу теряла смысл. Почему в минуты мучительного похмелья именно она занимала его воспаленное сознание, он не понимал, но тревожился.
«Не иначе как ворожит моя баба! Точно! Чтобы я пить бросил. Как же. Хрен тебе! Если не пить, то жить как же?»
И хотя именно сейчас жить не хотелось, но чтобы вот так запросто лишить неблагодарный мир своего гения? Такой мысли он допустить не мог.
- Хрен вам! – смачно подвел черту Петров.
Он сделал попытку встать и одеться, но ноги не слушались. Совместить их оказалось выше его сил, обе ноги все время норовили попасть в одну штанину.
В сердцах он отбросил видавшее виды трико и остался, как был, в семейных трусах. Петров почесал грудь, плавно прошелся по животу, сочно поскреб под мышками, затем, постанывая от удовольствия, начал тереться спиной о дверной косяк. Могучий поэт не только шлифовал свои плечи и спину, но издавал при этом горловые звуки, которым могли позавидовать все павианы вместе взятые. Пенсионерка из соседней квартиры про павианов не знала ничего, но к странным звукам, доносящимся из-за стены, прислушивалась очень внимательно, и ее морщинистое лицо распрямлялось в тихой улыбке от дорогих сердцу воспоминаний. Много бы дали собратья по перу за созерцание этой пасторали…
А за окном солнце, птицы орут, и чей-то скрипучий голос битый час гнусавит одно и то же.
- Выходи, Педрила, выходи…
Голос был так мерзок, что хотелось затолкнуть его обратно в глотку и потом выдернуть через задницу! Удовольствие от представленной манипуляции раздвинуло чувственные губы поэта в мстительной улыбке, но организм на полпути передумал, и вместо этого он мощно зевнул, обнажив белые дуги зубов, лязгнув ими и чуть не прикусив свой великий и могучий.
- Хер тебе, выйду! Хер… – ругнулся он, рванул на себя дверцу холодильника и остолбенел перед его девственной пустотой…
- … тебе - привычно закончил фразу прикушенный язык.
Тщательный досмотр холодильника все же увенчался остатками сметаны, растертыми по брюху трехлитровой банки. В расстроенных чувствах Петров попытался залезть в нее рукой, но могучая пясть, не желая служить прихотям поэта, в горло банки не пропихивалась.
- Что это я? Можно же ложкой… Из головы вылетело…Да, права Лидка, пьянство до добра не доводит.
Очередная попойка неизменно приводила его в состояние углубленного самоанализа, а проще самоистязания. Он ловил себя на мысли, что после каждого возлияния притуплялась память, как будто кто-то невидимый вытирал из нее простые и знакомые понятия. Казалось, что лик Божий, запечатленный на нем от рождения, тускнел, становился тонким и прозрачным.
- Красиво сказал-отметил про себя Петров. А вот не нажрись я вчера, и в голову бы такое не пришло.
Сметана быстро закончилась, а разбуженный самоанализ продолжал свое разрушительное дело.
- Все проходит, все когда-то кончается грустно подытожил Петров, зачем-то ставя в холодильник абсолютно пустую банку.
Ему неожиданно вспомнилось, как привез из деревни такую же банку сметаны, густой, настоящей, одним словом, деревенской.
- Это было в прошлом, нет, в позапрошлом году. Или нет?.. Дай Бог память…
Его тогда на второй срок переизбрали… А, нет, это ему привезли из… Это ему Василий Поливалов привозил. Да, грибы белые и сметану. Грибы он для Москвы оставил, столичные писатели на эти домашние соленья падки как младенцы на сиську… Вот, вспомнил однако! Короче, он принес сметану домой, есть хотелось зверски и он, недолго думая, запустил ложку в самое жерло банки. Сметана жирная, деревней пахнет, коровкой. Не поглощение пищи, а акт чистой любви испытывал при этом поэт Петров.
Что же ты, свинья, прямо из банки жрешь? Вон брюхо, какое наработал - поэт хренов!- завопила разлюбезная его супруга
Ох, как же он осерчал тогда! Не за хренова поэта, а на полное бесчувствие к его маленьким радостям. Схватил он эту банку и с балкона как ж-а-ахнет вниз! Слава Богу, что никого внизу не было. И так ему жалко стало, не сметаны, а себя-дурака, что пошел он в спальню и три часа на гармошке играл. А место под балконом, куда банка упала, окрестные коты, и собаки месяц языками скребли и по-своему благодарили доброго человека. Женка его тогда сильно «наказала» - месяц не разговаривала! Дура-баба, да за такое «наказание» он всю оставшуюся жизнь готов был банки с балкона метать.
- Сволочь, сволочь, Педрила, выходи - как благовест неслось со двора.
- Где же ты, падло, был, когда я банку метал? В аккурат бы пришиб, гаденыша! Так нет, таких Бог к себе не берет, такие - на земле нужны, чтобы нормальным людям жить не хотелось.
Мерзкий голос принадлежал Генке. Он его сразу узнал, но никак не хотел в это верить. Как же достал его этот Генка по фамилии Пыстин!
- Слушай, Педрила, я знаю, что ты дома. Слышь, оторви жирный зад от стула, разговор есть.
Кроме противного голоса природа наделила Генку серой внешностью. Одни глазки имел живые и злые, как у хоря, а цвет зубов и лица желтый, от табака и злости. Неблагозвучную фамилию Пыстин он заменил псевдонимом Закревский! А со временем и вовсе под поляка закосил, плел что-то про шляхтичей по прабабкиной линии. Выйдя на пенсию, Генка с головой окунулся в творческую деятельность - начал печатать листовку под названием «Сено для Пегаса». Как там по части сена, неспециалисту сказать было трудно, но помоев на его страницах хватало всем. Никого не обошел «добрый» Гена, всех лягнул «тихим, незлым словом» его вечно голодный Пегас.
Петрову на его полосах отводилось центральное место. Можно сказать, что вонючий Генкин Пегас жевал его вместо сена. А ведь они с ним когда-то дружили. Понятно не с Пегасом, с Генкой! Крепость дружбы, как это водится в суровом мужском братстве, скреплялась беленькой и льстивыми дифирамбами Пыстина-Закревского в адрес гения русской поэзии – Петрова. Это Петров любил, а кто не любил, а? Кому скажите, братья поэты и прозаики, лесть не была сладкой? То-то! Все ее любят, а когда любишь, то и прощаешь многое. И занудные просьбы, и халявщиков, и еще много чего…
Ведь только и есть у поэта, что Бог на небе, да змеиный шепоток лести на земле…
- Педрила, морда, выходи!
- Вот ведь, гной, как достал. И чего на весь двор орет? Что ж у него за б……. привычка?
Справедливости ради нужно сказать, что настоящей фамилией поэта была не Петров, а Петрила, но с такой извините, фамилией в гениях русской поэзии не походишь! Только и радости что его однофамильцем был начальник районного ГПДД. Но машины пока не было, и толку с влиятельного однофамильца – тоже. Зато звали его, как это у нас водится за глаза Педрила, но то за глаза, а вот так вслух - только Генка-гад.
- Гной, падаль, стервятник! Вот я тебе сейчас задам! Я тебе…
Их дружба с Генкой затрещала по швам в тот день, когда тот подрядился ремонтировать Петрову сарай. Сарай стоял во дворе, аккурат напротив подъезда. И предстояло ему после небольшой реконструкции стать гаражом.
Машины еще не было, но сладкая мысль иметь ее давно завладела Петровым. Зря они, что ли с районным гаишником – Петрилы?! Дай ему Бог здоровья! Работа нервная, того и гляди – снимут, тьфу, тьфу, тьфу! Петров решил, что самое время ему обзавестись машиной, пока не поздно.
Денег, конечно не было. Будучи лауреатом всех мыслимых и немыслимых литературных премий, деньги копить Петров не умел. Все уходило на …, словом, уходило. Да и малы были эти премии, одно название, на самом деле так, по усам и бороде. Переоборудовать сарай под гараж оказалось не так-то просто, так как товарищ Петров не являлся ни героем войны, ни ее инвалидом, хотя женка и орала частенько, что он инвалид на всю голову. Получить разрешение на строительство гаража возле дома помогла его председательская должность. Петров, по собственному крылатому выражению, мотал второй срок на председательском посту местного отделения союза писателей России. Место окормляло скромные запросы Петрова и слегка гасило непомерные аппетиты собратьев по перу. Удовлетворить их полностью было невозможно – их мучила вечная жажда вампиров, и потому председательское место периодически качалось. Но кроме дара поэтического Петров обладал талантом политическим и имел большую харизму. Он чутко улавливал колебания и пульсации в писательской среде, и зарождающиеся недовольства диагностировал точно. Диагност он был знатный. Не откладывая на будущее, которое могло не наступить, он принимался за лечение заразы. Он был настоящий гений управления человеческими страстями! Он точно знал, кого и чем ублажить, кого нейтрализовать, а кого и постращать своей председательской немилостью. И ни разу при раздаче этих поощрительно - смирительных паек не ошибся. Приходилось делиться всем: публикациями в центральных печатных органах, премиями, ста граммами, наконец…
Вопрос с гараж он уладил. А тут маху дал, Генка в работники набился. За харчи, так как на ту пору у них с Пегасом не только сено, но и сухари закончились.
- Да я тебе за лето дворец отгрохаю!- вопил хмельной Пыстин.
Черт его тогда попутал или жадность, но лучше бы он кого за деньги нанял. Водки Генка Пыстин выпил больше сметной стоимости работ! И то ли от природной злости, то ли от количества выпитой, крыша у Генки поехала окончательно. В один распрекрасный день он по-черному выматерил Петрова и потребовал денежного расчета. Петров ясное дело на дыбы.
- Какие деньги? Не было такого уговора. Я тебя все лето кормил-поил! Ты водки три ведра выжрал. Так что я с тобой в расчете!
А тот ни в какую. Глаза красные, усы дыбом, только что пена изо рта не течет, а слюной так с ног до головы оплевал. Думал прививку от бешенства делать придется. Обошлось, слава Богу! Но на том дружба закончилась. Уходя без желанного денежного расчета, Генка пообещал Петрова замочить, а гараж поджечь.
- Если не сам, так люди добрые найдутся. Жди, мол, Педрила, своего часа!
Здорово он тогда труханул. Первое время по ночам не спал, смотрел в окно, когда Генка придет гараж жечь. В подъезд заходил с опаской, да и то всегда в присутствии добровольных провожатых, сторожился как мог. Если раньше мог запросто пропустить на работе рюмашку-другую, то после такого обещания стал допоздна засиживаться в своем кабинете в компании услужливых собутыльников. Пил и цитировал:»Мне отмщение и аз воздам!»
Творческая общественность знала, что случись что с Петровым вина падет на Генку, о чем тому доносили исправно и с большим сочувствием. Была во всем этом живая и яркая интрига. Все ждали развязки.
Не дождались. А Петров махнул рукой. Чему быть, того не миновать. На Руси так повелось, что не живут поэты долго. Пушкин, Есенин, Рубцов. Да…
Именно с той поры на эпикурейском лике Петрова поселилось облачко грусти и смирения перед судьбой. В один присест он написал цикл стихов, тонких, щемящих и чистых, как слеза ребенка. Получил еще две премии…
- Что прячешься, жирная сволочь? Выходи, будь мужиком!
Последняя реплика злобного Пыстина-Закревского вывела Петрова из столбнячного состояния. Последовал монолог, составивший бы славу самому Зевсу-громовержцу, к сожалению не поддающийся воспроизведению на бумаге:
- .. .., …., ….. …………! ….., …. …….! …., …. …, ……! …. …. …. ………! …. …., ……… …, …. ……… ………! .. .. …., сиська тараканья!!!!!!!!!!!
Казалось, даже земля задымилась и вздыбилась от этих слов. Другой бы провалился сквозь нее сразу же, а этому хоть бы что!
- Бреши, бреши, в гробу я тебя видел!
- Ну, гнида, сейчас ты меня увидишь!
И Петров вышел на балкон. Качалов и Мочалов могли отдыхать! Сразу наступила тишина, как перед грозой, даже воробьи замолчали. Страшное и великое зрелище представлял собой Петров! Его глаза мечут молнии, грудь и живот вздымаются, как во время ташкентского землетрясения, семейные трусы трепещут воинственными хоругвями. В правой руке он держит табурет.
Петров посмотрел вниз. Там, внизу увидел он лжешляхтича, Генку Пыстина, редактора паскудного листка «Сено для Пегаса», сидящего, как ни в чем не бывало на парапете, по-турецки сложив под себя ножки,
- Сейчас, сейчас – в гневе прохрипел Петров, поставил табурет, потрогал его для верности ногой и вдруг неожиданно лихо для своей комплекции, оседлал его.
- Эй, ты, Пегас! – закричал он с высоты четвертого этажа.
- Эй, пес смердячий, вот он я, смотри! Смотри на меня!
И после этих слов он повернулся к нему спиной, резко наклонился и сбросил хоругви.
- Смотри, гнида!
Могучий живот прижимал диафрагму, дышалось с натугой, да еще табурет угрожающе постанывал под тяжестью тела. Но все это было ничто по сравнению с тем выражением, которое он увидел на лице противника!
- Он его сделал! Да, он его сделал! Он его сделал! Он его…
Краем своего перевернутого сознания Петров неожиданно зафиксировал…
Он увидел то, что было похоже на сон. А может это и был сон? Может он все еще спит, и Генка всего лишь его кошмар? Петров ущипнул себя за ляжку и понял, что, … короче он понял, что ему лучше не распрямляться.
Внизу, в лучах летнего солнца стояла юное божество: длинные ноги, юбочка с разрезом, пушистые ресницы и широко распахнутые глаза – чародейка из его сна! Ветер шевелил ее распущенные волосы, а широко распахнутые глазищи неотрывно смотрели на Петрова.
- Слышь, Петров, тут вот тебя девушка спрашивает. Она тебе стихи свои принесла. Она говорит, что ты, Петров, гений русской поэзии, слышь, ты жопа? Услышал он голос Генки.
- опа, опа, опа – эхом проносилось по двору.
Когда-то один писака воскликнул: «Остановись, мгновенье, ты – прекрасно!»
Да что б он в этом понимал?!!