[18+] Выгребная яма
— Имя.
Здоровый иракец с обожженными руками и мутным глазом. Не профессиональный палач, но и не полный профан в ремесле пыток. Обращается ко мне на фарси. Уже вся их паршивая дыра в курсе, что я способен изъясняться на понятном им языке.
— Рядовой Логан Дэйнворт. Тысяча девятьсот восемьдесят третьего года рождения. Личный код: ноль-но…
— Достаточно. Численность и расположение твоей части.
Мне это известно. Но, выдав эти сведения, я исчерпаю свою полезность. И стану мертвым морпехом. Поэтому завожу старую шарманку.
— Рядовой Логан Дэ…
— Я задал вопрос!
— Кхм… Рядово…
Короткий и хлесткий удар. Веревки взрезают мне запястья. Свежий нарыв возле виска лопается с вязким звуком, по щеке тонкой струйкой стекает гной. Палач выглядит самодовольным — не иначе как думает, что в двух шагах от того, чтобы сломать меня. Хах. Пусть и дальше так думает, говнюк. Отвожу взгляд. Опасаюсь за взгляд и мимику; боюсь, что мои мысли слишком легко читаются по лицу. Важно не выдать себя ничем. Не то огребу еще сильнее.
* * *
Я попал сюда недели три назад, в начале весны пятого года. Строго говоря, это не совсем лагерь военнопленных — это дозорный пункт, на котором полевой командир устроил небольшой бизнес, связанный с людьми. Бойцы лагеря продавали наш труд и информацию, которую с нас удавалось сдоить. Чаще всего бартерным путем, выменивая на наркоту, еду, оружие и медикаменты.
В начале я радовался тому, что меня отправили в патрули. В сравнении с пережитым ранее они были ненапряжной безмятежной прогулкой два часа через четыре. Осень прошлого года — а в особенности Фаллуджа — вымотала меня в нули. Бои на городских улицах были полным дерьмищем; командование путалось в приказах и отдавало к исполнению подчас какую-то дикую херню.
Танки крыли улицы Вилли-Питером. Этот состав облепляет все, чего касается, и не дай бог под его выгорающие части попасть человеку. Плоть стает, как воск с огарка свечи. Диаметр разрыва заряда — не меньше сотни ярдов. И когда танки расчищали нам дорогу, мы шли по городу, глядя на трупы. Дети, женщины и старики сгорали заживо, а улицы продолжали огрызаться свинцом из каждой дыры в стенах. За эти шесть дней я постарел от маразма происходящего. От горя. В лагере слонялся из стороны в сторону, пытаясь привести сознание в порядок, но спокойствие не приходило. Нужен был перерыв, причем немалый.
Патрульные боевые выходы, которые я тогда посчитал практически избавлением, спустя три месяца тоже сунули нож в спину. Мы своим экипажем напоролись на засаду повстанцев, и я был контужен еще до того, как успел что-то понять. Очнулся уже в другом месте. Самую малость другом.
Меня и других пленных лишили всей одежды, чтобы мы не могли ничего спрятать на теле. Обыскали все, даже пальцами в о́чки позалезали. Отвели место в яме со смешной глубиной, больше похожей на лежачий окоп, огороженной натянутыми на земле рядами колючки. На паршивом английском объяснили порядок вещей — кормежка раз в два дня, три часа сна в сутки и казни за попытки сопротивления и побега. Сказали, что за хорошую работу отведут первое место в очереди на обмен пленными. Я не поверил. Тех, кто может работать, не выгодно отпускать. Особенно когда дело ведут преступники на войне, пленный для которых — нажива.
Днем нас жарило злое солнце, от которого некуда было деться. Ночью же наоборот, становилось холодно; ветра в пустыни таких местах не сдерживаются ничем. Я понял, почему яма оказалась неглубокой — это было сделано для того, чтобы по ночам приходилось вжиматься в песок ради считанных часов сна. Не знаю, кто придумал, что в Аду души грешников варятся в котлах. В Аду должно быть холодно; чтобы пот коркой слипался на спинах, а леденящие шквалы вырывали последнее тепло из костного мозга.
Нас связали по ногам, но не между собой. Причина этого тоже до меня дошла — чтобы одинокий пленник, пожелавший сбежать, мог это сделать. Так поступил рядовой Тайрон — встал ночью, поднялся, миновал ограду и бросился бежать куда-то в пустыню. Двое карателей вычислили его по не успевшим обветриться следам, и через пару часов им уже кормили падальщиков в предместьях базы.
Только так и поддерживается дисциплина в рядах пленных — именно показательными казнями. Рядовой Савьела, иммигрант из Мексики в третьем поколении, возносил молитвы Аллаху. Он был истовым мусульманином и неукоснительно придерживался заложенных в исламе традиций. Одному из надзирателей — семнадцатилетнему пареньку — не понравилось, что якобы кафир оскверняет божий замысел своими речами. И отстрелил Савьеле полбашки прямо там же. Остальным наказал молиться строго своим богам. Когда все это кончилось, пацану серьезно влетело от более опытных солдат. Он все же потратил патрон на пленного, долбо@б.
Помимо казней обычным делом также были издевательства. Во время рабочих выездов нас вываливали в смоле и закидывали остатками еды, зная, что мы голодны; заставляли вылизывать полы в комнатах. Топили в ямах с дерьмом — некоторые пленные попросту не переживали такого; дерьмо попадало в открытые раны, оставшиеся от пыток, и их обладатели медленно умирали от заражения крови. Но больше всего я запомнил “представление”. Нескольких пленных облачили в формы американских офицеров и заставили мастурбировать на глазах народа. Отказывающихся избивали. Сняли ролик. Рядом же находился иракский то ли священник, то ли политработник, утверждавший, насколько порочен служащий ВС США. Что ради спасения своей жизни и сохранения спокойствия он согласен на любое унижение.
Кормили какой-то отвратной бурдой, похожей на похлебку из свиного комбикорма, но больше всего проблем было с водой. Ее в пустыне мало где достанешь, и иракцы не спешили делиться ей с нами. Поили раз в день или даже в два. Наказывали пить собственную мочу. И мы пили — деваться было все равно некуда. Один раз я обратился на фарси к одному из иракцев, когда стало совсем невмоготу, и… В общем, это было довольно опрометчиво.
Предыдущим морпехом, отправленным на допрос, оказался молодой сержант Коулман. Когда он только окончил свою учебку и поступил к нам весь такой свежий, бодрый и отутюженный, старики первым делом посоветовали ему снять сержантские шевроны. В бою они сделали бы из него слишком желанную мишень, да и вне боя он не оказался бы в безопасности — снайперы не дремали. Но Коулман в ответ на это что-то нагавкал, втупую отпершись от в общем-то здравой мысли.
Он дорого заплатил за это, пусть и не в бою. Когда нас загребали в плен, его опознали, как самого ценного для допроса. Кроме него в числе захваченных были только рядовые и капралы. Коулмана пытали в течение трех дней. Все три дня он молчал. Его били, резали, жарили током, вырывали ногти, ломали пальцы в фалангах. Но он лишь шипел и орал. Иракцы не добились от него ничего. А когда поняли, что пытаться Коулмана сломать бессмысленно, медленно и со всей тщательностью сделали из него труп. Его освежевали как свинью прямо у нас на глазах. Отрезали член, размотали кишечник и сняли кожу с живота, положив ее на лицо длинными лоскутами. Бросили умирать на солнце.
Коулман долго и страшно умирал. Салаги, оказавшиеся в рядах пленных, психовали и лили слезы, кто-то не выдержал и заблевал песок. Я смотрел на тело Коулмана, и мое восприятие коротило, как сеть с перебоями питания. У меня в голове не укладывалось, насколько больным и извращенным может быть сознание человека, способного на такое. В левой части головы жутко зазудело под кожей.
Тогда я даже не задумался о природе этих ощущений, пусть для реакции омерзения или страха они были слишком необычны. Но потом кто-то из пленных сказал мне: “Ты поседел”. Поседел. Я поседел. “Да?” — безразлично спросил я. Разговор в тот момент свернулся как-то сам собой. Удивлению уже не было места.
Когда я обнаружил перед надзирателями свое знание фарси, подошла моя очередь. Иракцы изъяснялись на английском лишь общими фразами. Было закономерно, что они рассчитывали узнать от меня больше. Излюбленным инструментом моего палача оказался скальпель с изогнутым лезвием, оставляющий уродливые, незаживающие шрамы. Скоро на моих груди и спине не осталось бы и живого места.
На протяжении двух недель палач пытался выбить из меня элементарные сведения — дислокацию и численность моей части. За две недели и то, и другое могло полностью измениться в ходе боевых действий, и он не мог не знать об этом. Но сведения уже перестали играть роль. Сломить мою волю для него сделалось принципиальным вопросом. Добившись этого, он сможет допрашивать других, более ценных пленных. И я стану инструментом в его руках.
Пленных подобные эпизоды лишь глубже погрузили в пучину отчаяния. Те, кто не погиб в течение последних дней от голода, обезвоживания, перегрева и издевательств, оказались полностью подавлены. Держались единицы. Я же копил ненависть и вынашивал план мести. В моих намерениях было без жалости и колебаний перебить этих головорезов, но… Но в этом деле нужна филигранная точность. Впрочем, медлить тоже нельзя — плохая пища, работа и пытки и так подорвали мои силы. Чем дольше я тяну, тем на меньшее буду способен в итоге.
Для того, чтобы оставлять комментарии, необходимо авторизоваться или зарегистрироваться в системе.
