Мой бедняжка толстый босс

Он уволился — мой бедняжка толстый босс. Четыре года прожили мы с ним душа в душу в одном кабинете — и он ушел. Сбежал к прямым конкурентам — на пятерку валютой и «трешку» в их новом стройкомплексе у моря. Я б на такую не повелся — там ветрено, а я ненавижу ветер, и машины у меня нет. И что-то еще ему куда-то наверняка сунули, тет-а-тет.

«Иуда» — сказал бедняжке генеральный. И распорядился первым делом изъять бедняжкин компьютер. Обезьяны СБ, камуфляжные солдатики отставного полковника спецназа разведки Манюшина так рьяно с вечера повыдирали разъемы из розеток, что утром, когда я ставил кондишку на холод, меня долбануло током. Холопы, бл.

Про «иуду» мне рассказала Наташка, секретарь-референт из приемной. Мы пили утром кофе в моем осиротевшем кабинете и доливали в него «Бейлиз» из бедняжкиного бара. Вечером там был еще коньяк, но его то ли прихватил сам толстый иуда-босс, то ли, скорей всего, взяли трофеем охранники.

— Зашел Витька вечером, я говорю «кофе попьем», а он — щас, только бумажку шефу покажу — А4 у него, в трубочку свернут. Я думаю, заявка может или счет... Шеф так орал один раз только, помню, когда я в декретный просилась. Только что носорогами не кидался.

Носороги — единственная слабость нашего генерального. Уродов этих — из кости, мрамора, чугуна и прочей херни ему дарят все подхалимы и деловые партнеры. У Наташки тряпочек специальных целый стеллаж — протирать коллекцию. Наташка протирает, а Манюшин стоит и вращает глазами — по курсу ее задницы. Манюшин воркует и кормит Наташку рафаэлой, а сам с техничкой совокуплялся в подсобном помещении после фуршета в честь конторского юбилея. С документооборотом у него проблемы, зато устные его приказы исполняются в режиме «бегом». Однажды отдыхал Манюшин в сауне с однополчанами, и тут патрубок в парилке лопнул от давления. Все на пол с полков поползли, а Манюшин среагировал: нахлобучил фуражку милицейскую и, как был, голый, чепухой болтая, выскочил к персоналу и гаркнул: «Прекратить подачу пара!». Героический мужик.

Я почему так много этих сплетен знаю — потому что сам молчу только и слушаю. А в офис прихожу всех раньше, и ухожу в числе последних. Потому и репутация такая: меня уважают, и мне не завидуют. И толстый босс меня ценил тоже — я единственный был, кто свою работу напрямую генеральному сдавал. Всех остальных тружеников отдела бедняжка только что раком не ставил. А я — правая рука у него был.

Но теперь он уволился, и в наш осиротевший кабинет заглядывают коллеги — потрещать о событии. Ирка из экономического плачет и говорит — ладно бы, к кому... Наши прямые конкуренты — тот еще гадюшник: темные зарплаты, загадочные льготы по налогам, завязки в администрации, криминальная крыша. Крышу ту — я знаю — давно пора латать, но на девчушек из экономического она впечатление еще производит. Пятнадцать лет по всем районам города шепчутся: «Сало, Сало». Сало — авторитет был когда-то, в одной руке паяльник, в другой помповик, третьей мэра за шкирку держал. Хотя вот Манюшин говорит, что это в прошлом, а нынче Сало — проторчавший мозги туберкулезник, которого бояться — себя не ценить. Время другое, и другие парни у руля, солдаты государства.

Но и Манюшин не все понимает. Не въезжает, как и Ирка из экономического — чего ему не хватало, моему толстому боссу? Ладно, она не в курсе — не доросла. Мелочь всегда считала, что толстый босс — один из хозяев. Вечный, как костяной носорог на тумбе в приемной.

Так и правда — смешно же. Боссам ведь не по статусу увольняться. Настоящие боссы — они либо умирают от пулевых, либо лопаются от инсультов в гостиничных номерах в окружении голых девок и друзей детства. Или сгорают от тайного срамного алкоголизма и прочих пороков. В самых приличных вариантах просто «уходят на покой». Становятся «директор-консультантами». А то — вообще исчезают, и потом выветриваются обугленными костями где-нибудь в золоотвале. Но мой бедняжка — не из таких.

Мелочь не знала — а я знал, и знала Наташка-референт, — никаких конторских активов у него никогда не было. Да, он был замом генерального, да, его слово много весило, и он мог дрючить примерно две трети персонала, в смысле — орать на этих сурепок и требовать результата. Но состоять в клане и получать дивиденды он не удостоился. Может, потому, что не регистрировал в восьмидесятые вместе с недополучившим высшее образование генеральным первый в городе кооператив по пошиву формовок, и не скупал чубайсовские чеки, и не арендовал бомбоубежища под видеосалоны, и не потел под обрезами коллег Сала — а работал в те годы в школе, преподавал детям суку-историю. Припоздал.

Но платили ведь ему нынче хорошо — не пятерку, конечно, но все больше чем и Наташке, и мне, и бешеному полковнику Манюшину вместе с его морской пехотой.

— Тут не деньги только, — сказала Наташка, когда от кофе в наших чашках остался только нифиль, плавающий в «Бейлиз», а бутылка была пуста. — Они б Витьку так просто не купили. Тут еще что-то. Ты же видел, каким он был последнее время? Никаким же вообще. Бедняжка...

Я видел. Я даже и знал. И слышал его телефонные переговоры с женой, подавшей на развод. И каждый вечер при мне он звонил в онкологическую. «Анечка... Нет, сегодня не приеду. Мама будет с бабушкой. Я завтра — точно». А потом бедняжка спросил у меня номер мобильника доктора Димы. Это значило, что дела у его дочери действительно плохи.

Доктор Дима состоял одно время у нас в штате, но после 2008-го генеральный враз избавился от всех, как он тогда сказал на планерке, «захребетников». От психолога, от банды блатных девочек-социологов, и даже от юристов, которых хоть и оставил в ошейнике на поводке, но зарегистрировал отдельной шайкой — чтоб пахали на него почти задарма, а кормились с заказов от населения. Доктора Диму он тоже технично выпер, но привязать поводок к нему так и не смог — остались друзьями. Дима вообще имел талант быть другом для многих. Бедняжка знал, что мы знакомы, и я сам тогда по его просьбе позвонил Димарику и сказал, что моему руководителю нужна помощь.

Дима умел помогать. Он и мне однажды почти помог, и почти спрятал от суда, организовав «электроудар», три дня в реанимации и последующее изгнание из вип-палаты «за нарушение режима» — чтобы оттянуть процесс, пока адвокат не ознакомится с делом. Это было задолго до появления в моей жизни толстого босса. Тогда привязанность моя к непрерывному труду окружающим казалась болезненной зависимостью, а на деле — была спасением от другой зависимости, куда более жестокой. Я работал с расчетом, чтобы только хватило сил дойти до кровати, упасть и заснуть — часа на четыре. Но и этого измождения не хватало — настоящая болезнь сверлила голени, и я вставал, и шел покупать свое черное лекарство. Или белое, если не свезет.

Зато работа, кроме того, что давала возможность его купить, еще и ограничивала частоту приемов. Я радовался, что с утра мне не надо — ведь некогда, не до того. Я радовался искренне: вокруг моих дилеров топталось тогда много полутрупов, которым надо было с самого утра. Они были ничуть не хуже меня, но спасения в работе не нашли.

А я нашел, и даже когда уже ходил на дознания и очные ставки, и получил повестку в суд — подмога доктора Димы представлялась мне досадными клещами, которые зажмут и выдернут как минимум на неделю из рабочего процесса, из моей сладкой колыбельки. И от его помощи я тогда отказался.

— Я не могу, у меня работа.

— Как знаешь. На зоне тоже работы много.

Димарик был прав, а я — глуп. И настоящим клещам, которые вынули меня, как гнилой резец из десны, я заплатил в итоге в разы больше, чем мог бы вложить в развитие димкиной реанимационной палаты. Следователям, прокурорским, адвокатам. Зато я кое-что понял тогда.

Но это уже дело прошлое, и, разумеется, толстый бывший босс, как и другие, включая разведчика Манюшина, представления не имели о моих юношеских заморочках. И доктор Дима им сроду бы не донес — он ценит нашу дружбу. Тем более, через какое-то время мы стали деловыми партнерами.

Дело было легкое и практически безопасное. Димарик, конечно, нарушал врачебную тайну, передавая мне списки пациентов, при том, что клятвой Гиппократа как бы дорожил. «Не навреди» — с этим у Димы было в порядке. Он помогал, спасал даже — одних несчастненьких клал под капельницу, другим выбивал отраву из крови плазмоферезом, третьим его бывшая жена срезала скальпелем родинки, четвертым его вторая бывшая выжигала родинки радиоволной.

Все это были люди с достатком, а бедных Дима спасал бесплатно, в казенной клинике. Не знаю, зачем ему это было нужно, может, так он производил расчеты с совестью. Его дела. С богатых же Димарик брал много, а отдельных — так просто выдаивал. Здесь-то я ему и понадобился. Моя часть работы была проще некуда: я лишь просматривал списки клиентов и давал консультации — с кого и сколько можно состричь. Сам доктор Дима анализировать платежеспособность клиентуры не мог — не хватало времени и знакомств — и не хотел — дорожил репутацией человека, преданного исключительно медицине. Но в деньги он верил, пожалуй, больше. Впрочем, что это я — «брал, верил». Берет и сейчас. И верит, наверное, тоже.

Для меня же это дело стало типа хобби, ну, — как коллекционирование носорогов. Весело было узнавать, что у финдиректора уполномоченного банка администрации области — третий по счету триппер, а руководитель департамента развития телефонной компании — пробивает алкогольную кодировку белым порошком. Я мог глумиться тихонечко над мерзотными этими пороками больших людей, и получал за это добрую прибавку к жалованью: деньги за «консультации» Дима аккуратно переводил на пластик. Все красиво и без геморроя — это у пациентов Диминых геморрой встречался через одного.

Но если честно, то веселья было не так уж много. Страшного больше. Со временем я научился не вчитываться в диагнозы, сосредотачиваясь только на финансовых возможностях плательщиков. Десятилетняя дочь моего толстого босса, Анька, была в одном из последних списков, присланных доктором Димой. Я и не сразу сообразил, что это она.

Этот список я придерживал недели две — Димарик уже засуетился в ожидании, и пару раз прорывался в телегу — «че там как?». Я говорил, что «подожди, надо подумать». Я, правда — думал.

А потом позвонил Димке сам. Хотя обычно мы общались через почту. Но на особые случаи у нас был шифр.

— Третий номер — десятка, — сказал я ему.

Он помедлил минуту — сверялся со списком — а потом помедлил еще.

— Не напутал?

— Как всегда — нет.

— Ты в курсе, кто она?

— Даже лучше, чем ты. Не парься, он согласится. Не сразу, подумает, — а потом согласится. Главное, чтоб ты обосновал, что все так. А больше он ни к кому не пойдет — сто процентов.

— Да что там обосновывать, — Димарик явно не хотел этого варианта, и я знал, почему, — там картина ясная, с таким-то диагнозом. Только...

— Он потянет, Дима. И эти деньги у него будут. И девочка — ведь будет здорова? Не парься — я тебе говорю.

— Там бы и «двойки» хватило под горло, решили бы все. Это не онкология даже, просто дураки брались. Просто, я думал... Ладно, твои дела.

— Вот и хорошо. Найдемся.

Клик.

Наш с Димкой шифр я позаимствовал у давнишних своих приятелей, у торчков. Низовые барыги, боясь прослушки, снижают в своих заказах оптовикам порядок цифр на десять — так меньше подозрений. «Привези десяток» — означает «я куплю сто таблеток». Я немного подкорректировал эту схему, и у нас первая цифра означала клиента в списке, вторая — его финансовые возможности и готовность платить. «Десятка» — была символом почти запредельным, почти символичным, и прежде мы использовали ее лишь раз, когда чадо депутата Госдумы нюхнуло лишнего и впало в кому. Но тогда в сумму включалось еще и решение проблем с мусорами и владельцами клуба, в котором на кафельном полу сортира девчушка снесла себе фасад. Да и то освоили мы лишь часть — остальное был не наш профиль.

Поэтому мой доктор и стремался: он знал, что отцу его пациентки, моему толстому бедняжке боссу, негде взять двести штук в валюте. Зато Дима не знал, что за пару дней до того, как он послал мне список, в котором третьем сверху номером значилась девочка Аня, я встретился с давним знакомцем. С Анатолием Николаевичем Сальниковым, которого весь город знал как «Сало».

Разведчик Манюшин ошибался: Сало вовсе не планировал помирать от туберкулеза. Сидя напротив него за столиком в кабаке, и глядя на уголок кружевного платка, торчащего из нагрудного пиджачного кармана, пока владелец пиджака диктовал официанту жирный и пьяный заказ, — я думал, что если вдруг сейчас свершится чудо, и нас станут брать мусора, и ссыплется с люстры по тросу мой любимый полковник спецназа с «Гюрзой» наголо, — тогда Сало дернет уголок платка — и задохнется в кровавом кашле. Во времена оны у него это получалось мастерски — не то щеку он себе кусал, не то язык. Не знаю, но брызгало на два метра в окружности.

А меня Сало когда-то спас. Поднял с пола, поставил на трассу, а потом и вовсе вывел за зону. Не знаю почему. Может — тоже что-то про меня понял. Не зря же все 30 суток под крышей ШИЗО читал он мне свои лекции, сплевывая в платок. Тогда еще Сало плевал легкими по-настоящему.

— Платить, Лешка, всегда надо лишь раз. Только один. За любой дверью, пока ты снаружи, канает то, что против тебя. А зайдешь и сунешь — в жопу поцелуют. Важно дверью не ошибиться. Важно, чтобы — в цвет...

Речей этих было без счета, но я помню все — со всеми хрипами и интонациями. Может, это он во мне и просек — мою память? И я помнил все эти годы, хоть иногда и убеждал себя наивно, что вдруг прав полковник Манюшин, и Сало спекся, сторчался, скашлялся?

Но он появился. И ни о чем не вспоминал, даже о том, что я должен ему одну жизнь как минимум, за беспредельщика из красных, которого он забил за меня на промке арматуриной. Сало знал: я и так все помню.

— Нормально, Леха, живешь, в курсе. И у меня нормально, расширяемся. Просьба вот есть к тебе босяцкая, не сочти. Контору, что стоп в гору фирме вашей включает — ликвидировать мы хотим — не греет уже, один мороз. Но надо пену снимать. Ложка на фоксе, бульон кипит. Мясо осталось вкинуть.

«Мясо» это человек. Антикризисный управляющий, гендиректор, зам. Толстый босс. Которого нанимают со стороны и кормят до времени для последующего убоя. Иногда его даже не убивают — если все улаживается, он просто тихо закатывается в лагерь на несколько лет. Но это редко. У наших конкурентов все уладиться едва ли могло, не зря же их крышевал Сало.

— Вруби фары, прикинь варианты. Нужен с репутацией, чтоб овчарки федеральные не косились до поры. За одно лицо цинканули люди мне, но в цвет ли? Ты под этим пассажиром ходишь сейчас — скажешь что? Сильно не ломайся за него, если душа душит, — маза есть, что выплывет. Я старый теперь, гуманизм ценю. Я слышал — дочка у него вянет?

...Мой бедняжка толстый босс согласился на «десятку» доктора Димы. А скоро он от нас уволился, сбежал. Генеральный обозвал его «иудой», но потом остыл и даже выплатил выходное. Девчонки плакали. Сейчас бедняжка уже приступил к обязанностям зама у наших прямых конкурентов. Анька, его дочь — во Франции, проходит курс лечения. А мне бы не забыть позвонить в службу обеспечения — чтобы поменяли табличку на двери. Я сам теперь — босс, толстый и красивый. Осталось лишь придумать себе новое хобби. Читать чужие диагнозы мне больше не хочется, а коллекционировать носорогов — это вообще похоже со стороны на психическую болезнь.