Совхоз имени Ганди (фрагменты)

Пролог. Поручение с Самого Верху 

В августе 201.. года Ванечка Огнев, тридцатилетний подонок, успешно делающий карьеру по партийной линии, сидел один в уютном кабинетике на втором этаже модного столичного ресторана, пил мелкими глоточками зеленый дорогой вонючий чай, трясся меленько от волнения и от страха. Он стоял перед очень крутой и важной ступенью сволочной своей карьеры, и от предвкушения следующего шага у него сводило икры и гудело в голове. Если бы не кондиционер, партиец истек бы потом, но и в прохладе ладони его ежеминутно отсыревали, и приходилось сушить их о велюровую обивку диванчика. 

Референт появился минута в минуту. Ванек напрасно сушил руки — посыльный с Самого Верху без кивков и рукопожатий проскользнул к столику, скакнул в кресло, бросив перед собой тонкую, в дорогой коже, папку. Сел очень прямо, всеми пальцами обеих рук упершись в стол, словно в клавиши фортепьяно или клавиатуру компьютера. Опустил голову, взмахнул ей, откидывая холеную челку с глаз — он был все же пианистом. Улыбнулся: «итак, Ваня» — Огневу показалось, что на одном из роскошных передних зубов Посланника блеснул крохотный бриллиантик. Иван пожалел, что так и не сходил перед встречей в туалет. 

— Итак, — референт наклонился в сторону собеседника и заговорил вдруг отрывисто и резко. 

— Дело, Ваня. Большое. Хорошее — дело. Ты себя показал. В тебя. Почти везде. Почти все. Почти поверили. Надо. Чтобы поверили. Везде. И до конца. Там, — он вновь подбросил головой челку. — Собирались. Думали. Как помочь? Дело. Тебе нашли. Не ты. Для дела важен. Дело. Важно для тебя. — Посланец поднял глаза на застывшего в почетном карауле избранника и нежно улыбнулся. 

— Будешь в банке, — сообщил на этот раз ласково. 

— Слу-ааа-ужж, — захрипел Иван, пуча глаза. Шея его раздулась, кадык вмялся в узел галстука, вспотел он уже всем 95-килограммовым туловищем. Референт жестом остановил его, толкнул по столу папку. 

— Здесь все инструкции. Человек для связи. Напрямую к нам только за крайним. Решай самостоятельно. Думай. Мы присмотрим, — референт из кресла скользнул стремительно и сразу оказался у выхода. Обернулся. 

 

— Помни, мы присматриваем. И верь. И все будет. Но просекай — врагов теперь еще больше будет. Теперь не только все враги Страны — твои враги. Враги, Ваня, есть даже среди наших. Так-то. Не ошибись, ой не ошибись — погибнешь. А сделаешь, не уронишь планку — и тогда уже только вверх. Салют! 

— Вее-ру-ю, — хрипел Иван, глядя вслед уходящему. Липкие пальцы цепляли дорогую папку, скользили по лаковой коже. 

Референт исчез. Ваня помотал котлом головы, вытряхивая остатки государственного транса. 

— Не, ну класс, — просипел он восхищенно. — Ну, ну какой... пидорюга. 

Его отпустило и расслабило. Все и правда было класс. Дело выгорело — его приняли. 

*** 

— Чего ты не понимаешь? Люди тут работают уже года три, землю берут, конторы, колхозы скупают, фермы всякие. Под это дело банк им сыпет кредиты. Бабло государственное, сечешь? Поддержка сельского хозяйства — продовольственная безопасность, ити ее. — Очкастый опять заржал. — Это номер раз фигура. 

Фигура вторая: в банк приходит новый смотрящий, банк прочухивает, что его кидают, зитц-председателя и фраера в банке берут за жопу люди из ЧеКа. Деньги где? Деньги кто-то съел. Два миллиарда в американской валюте за пять лет в оффшоры ушли скоростной почтой, въезжаешь? — Два пиндосовских лярда — десять областных бюджетов, брат! — Очкастый возбудился так, что за ушами, с золотых дужек закапал пот. 

- Фигура три: жулики на киче, бабки на воле, но как же колхозы с колхозниками? Земля-кормилица, телки, и свиноматки? Банк их не хочет, он их больше не любит. Государство хочет их спасти, но не может, оно и так по уши в ВТО. Губернатор хочет спасти свое обосравшееся лицо, но он не может, он очкует, что скажет сверху и ссыт уйти на пенсию чуть-чуть пораньше. Нужен инвестор! Ин-вестор! — Очкастый протянул руку к пыльному солнцу. — Светлый, денежный, заинтересованный. И он есть. Но ему впадляк копаться в этом навозе. 

— И он отправляет нас. 

— Правильно сечешь. Но не только нас. Как убивать не убиваемый вопрос с кинутым банком? А он решаем. Тот кекс, новый смотрящий... 

— Что, тоже в теме? 

— Тсс, — дальше опасно. А по-честному, так дальше все мутно, всех фигур и финтов я и сам не секу, да и не надо. По конкретным эпизодам и задачам работаем. 

*****

Пролог. Первые банкиры Марь-Ивановки 

— Антоныч, ты не меньжуйся, дело верняк! Я ж не то чтобы похмелиться или забухать там — ты ж меня знаешь, я не банален. Я красоты хочу, добра, сильных позитивных переживаний. А ты визжишь как свинья на веревке... 

— Жаргон свой участковому показывать станешь. А я и ответить могу, что дуля вместо носа отрастет у тебя, переживатель херов... 

Генка уговаривал Петра Антоныча уже час почти. Четыре примы скурил до ногтей, заплевал коричневой слюной полдвора — а сам сухой изнутри был до скрежета, аж песок по гортани скреб, когда он сглатывал густую кислую похмельную слюну, бравшуюся откуда ни возьмись, едва вспоминал Геннадий эпизоды вчерашнего. 

Полночи вчера пил Генка «казашку», дурной технический спирт хлестал, дрянную самогонку, брагу. Пил, орал, хватал каких-то за рукава и лацканы, объяснял — «Что ж вы такие-то? Жить страшно с такими вами! Вы ж никакие! Вы ж гоблины непонимающие! Всё просрали! Вы же Сибирь просрали! Тараканы зловонючие!» Путался. Мелькали коленки белые круглые, руки, морды. Все мелькало, мельтешило. «Мельтешите. Жизнь проходит. Нет красоты. И я таракан. Травлюсь, травлюсь без смысла — зачееем». 

Вокруг сплошь была трагедия — рожи, пьяные бабы — позови только эти коленки, — вот они. Грубость, и скотство, и грязь. Потом еще шли куда-то по деревне, орали, отвязали цепного кобеля, накрали у бедной бабки в огороде огурцов на закуску, все грядки истоптали, да чего там. Генка играл трагедию, сколько мог, держал надрыв — так хоть смысл был валяться, хлебать, поскальзываться. Доигрался. 

Директор Моржов снял Генку с комбайна. Уволил. Давно он собирался это сделать, говорил, ждет лишь момента, когда пропьет Геночка последние уже, окончательные остатки совести. Врал, конечно — ждал он окончания уборочной. Но Генка, не домолотив двух недель до праздника Последнего Снопа, комбайн поломал, напоровшись в поле на какую-то железяку неизвестной природы. 

Он потом божился-клялся, что железку эту на пшеничное поле подбросили враги совхоза, недоброжелатели-конкуренты, а то и вовсе инопланетяне. 

— Подлюкой быть, Ильич, с неба сбросили муевину. Не пришельцы, конечно, наши, заразы. Слыхал по телику — два спутника «Глонасс» в океан упали? Это они нам заливают, что в океан, а их об атмосферу размазало, куски только и долетели. Меня и убить им могло! — каялся Полосухин 

— Молчи, Гена, молчи лучше при мне об этом! — наливался яростью директор. — Помалкивай, танкист! Сгинь с глаз, негритосина! Пошёл, пошел... пришшшелец! — шипел он, крутя у Генкиного носа рябым кулаком размера малой боксерской перчатки. 

По матери директор уже несколько лет не выражался, вычитал в макулатурной «Науке и религии», что это влияет на карму. Подбирать слова при общении с работниками потому было ему трудно. 

Одним краем Генка был даже и прав: весной, когда сеялись, никакого металла на пашне не было. Не было уже его и теперь — через пару часов после аварии, сговорившись с мужиками с фермы, Гена волоком, прицепив к трактору, упер адскую конструкцию, состоящую из спутанных рельс, гнутых арматурин и швеллеров, в пункт сдачи металлолома. На вырученные деньги он устроил «маленький бэмсик» (Генка вообще любил такие дурацкие словечки, подцеплял их повсюду, вычитывал в книжках, высматривал в сериалах про красивую жизнь). А поврежденный комбайн остался на поле мертвым кораблем-призраком. 

Агрегат этот, сработанный на сибирском заводе еще до поднятия целины, и успевший даже помолотить сезон под именем «Сталинец», делал уже несколько попыток погибнуть геройской смертью. Два раза Генка в нем горел — после второго раза его в бригаде и прозвали Танкистом. Но после истории, когда уборочная машина сама, без помощи водителя вдруг тронулась с места, застрекотала по полю, зацепив по пути зубом прицепа-копнителя за сапог ошалевшего Генку, и проволокла его метров триста по пашне — после этого комбайнера Полосухина стали называть Негром. Грязь из сетки царапин на морде вышла только после нескольких бань. 

Генка не любил свой комбайн, обзывал его «выродком индустриализации», но уважал за крутую натуру. Однако когда машина превратилась в памятник первооткрывателям целины — не бросил в ее сторону даже последнего взгляда, заторопился обернуть в деньги свалившееся на его башку ржавое сокровище. Только к самому финалу «бэмсика», уже перед рассветом, приковылял он к брошенному другу, но не за тем, чтобы омочить его пьяными слезами прощания, а чтоб слить соляры, ссыпать мешок зерна из бункера, отломать какую-никакую деталь, свернуть хоть фару — кураж прошел, подступал отходняк, приход которого комбайнер Полосухин всегда старался любыми способами отодвинуть на перспективу. 

Но предать машину окончательно у него не вышло. Директор Моржов трудился руководителем в сельском хозяйстве далеко не первый год, в случае эксцессов реагировал мгновенно. Он понимал, что вывезти уснувший навсегда агрегат с поля прямо теперь он не сможет: нет смысла тратить силы людей, трижды дорогое в страду время и горючее. На запчасти «Сталинец» тоже не годился, таких древних машин не было уже много лет даже в хозяйстве имени Ганди. Оставалось после уборки сдать его на лом, вырученные деньги пустить на гулянку по случаю праздника Последнего Снопа и авансы совхозникам. Зарплат в хозяйстве, как таковых не водилось, мелкие денежные выплаты звались «авансами», остаток заработанного люди выбирали кормами и через магазин. 

Но оставить комбайн на поле в одиночестве хотя бы на ночь — означало, 

На время Моржов приставил к комбайну охрану — студента на практике Вову Хорькова. Сторож из Хорькова был хреновый ровно настолько же, насколько из него был хреновый механизатор, агроном, оператор машинного доения, пастух и скотник. Добра в этом пареньке было только сам Вова — больше ни одного студента областного аграрного вуза Моржов, как ни заманивал, так и не заманил, хоть и таскался весной несколько часов по всем кафедрам, тыча в морду каждому встречному-поперечному пачкой цветных фотографий с видами хозяйства имени Ганди. Студенты брезгливо уклонялись от глянцевых картинок авторства совхозного летописца и хроникера Маргариты Стапель, и рекламная акция вовсе бы провалилась, если бы пойманный Моржовым за курением под чердачной дверью и прижатый к перилам лестницы Хорьков не сфокусировал рассеянный взгляд на одном из снимков. Не самом удачном, на взгляд директора: за облупившимся зданием коровника виднелся кусок пустыря, позор села — полигон твердых бытовых отходов, и чья-то задница в резиновых чоботах и сиреневых рейтузах. Хорьков несколько минут вглядывался в пейзаж, потом решительно кивнул: согласен. 

Директор впервые оценил силу искусства; по дороге в село он долго рассматривал фото, стараясь угадать, чьи ягодицы, скрытые сиреневыми страхолюдными портками, вдохновили молодого человека, но так и не определился окончательно. Вариантов было всего два: жившая в ближнем к свалке доме бабка Киселиха, любившая собирать на навозе пустыря шампиньоны, или ее супруг, дед Киселев, ходивший туда добывать червей для рыбалки — этот спокойно мог напялить бабкины тряпки. Развесистый куст конопли на самом краю фотокарточки Моржов во внимание не взял. 

Хорьков нарисовался в селе в середине лета. Для него была приготовлена хорошая комната у супругов Киселевых (директор все еще верил в силу сиреневых рейтуз), ему оформили питание и ежедневное молоко за счет совхоза и закрепили шефа — пенсионера Петра Старолейко. Была, само собой, и душевная встреча с заздравными тостами и напутствиями молодому практиканту. Но все оказалось не в коня корм. С удовольствием Хорьков делал лишь одну сельскохозяйственную работу — шлялся по пустырю и обрывал конопляные соцветия, здесь же, на костерке, в старом чайнике вываривал их в пайковом молоке, и бродил потом бессмысленно по селу. К технике и скоту подпускать его было опасно. Моржов делал много попыток пристроить практиканта к полезному делу, но все выходило швах. 

Когда Генка плелся в предрассветной мгле по полю к комбайну, подсвечивая себе папиросой и бормоча под нос песню, которую он в ту ночь прогорланил по селу раз сорок: «но зато ты, падла, знаешь, винтик в тракторе внутри, за работу получаешь в месяц тыщи три», — Хорьков в своем сторожевом балке понял, что идут бандиты его убивать. Суровый инструктаж директора в его мечтательной голове усугублен был трехсотграммовой кружкой жирного темно-зеленого молока. Хорьков сообразил, что в чистом поле убегать — самое гиблое дело — убийцы могут быть с любой стороны, так что лучший вариант — притвориться злым и сильным. Сначала он повыл волком-оборотнем, потом изобразил на разные голоса отряд спецназа из сериала «Морские дьяволы», а затем сделался Джокером, врагом Бэтмэна и всех людей города, и принялся демонически хохотать. 

Генка, остановленный этой психической атакой, хотел сперва подбежать и врезать хорошенько кривляющемуся в дверях балка злодею, но тут, как всегда неожиданно, ощутил, что все — аллес, момент упущен, кураж прошел, остатки хмельной дури вытесняет уже из груди заполняющая ее тоска — такая всегда давящая и такая пустая. Он постоял еще немного, сплюнул жеваный колосок пшеницы, повернулся и поковылял прочь. 

— Эй, постой, куда ты, куда, эйй, погоди, чего ты такой серьезный?! — вопил и улюлюкал ему вслед победитель, Фиолетовый клоун Хорьков.