Последний победитель

 «Дед никому не даёт житья» — именно так, сколько помнил Матвей, постоянно говаривал отец. В детстве мальчик не понимал: как старик может чем-то мешать? Они живут в разных концах города и видятся нечасто. 

 Старший Орешкин не любил гостей, да и сам редко навещал правнука, объясняя нежелание наносить визиты возрастом и отсутствием охоты «пилить к чёрту на Кулички». То бишь, в Алтуфьево. На это замечание отец почему-то отреагировал болезненно: наговорил деду кучу малопонятных и злых слов, а в конце добавил, что только от него зависит как часто они будут встречаться. 

Тогда-то ветеран и сказал правнуку слова, которые тот ему не простил:

 — Если это толстый намёк на то, что ты не прочь перебраться в мою квартиру… Нет уж, уволь: я слишком стар, чтобы ежедневно терпеть глупость. Жену твою я, пожалуй, вынес бы. Она милая женщина. Возможно, даже сына. Судя по тому, как тихо он себя ведёт, мальчик пошёл в мать. А тебя, с постоянными холерическими припадками и неизбывной жаждой наживы, вынести мудрено. Устраивают мои условия — оставляй супругу и ребёнка, а сам езжай. Тебя мне здесь не нужно. 

 Само собой, они уехали от старика втроём. Всю дорогу отец что-то тихо бормотал под нос, но дома, когда за родителями закрылась дверь спальни, всё-таки не выдержал и сорвался:

 — Нет, ну каков козёл? «Слишком стар», видите ли! Когда же он подохнет?! Подумать только! Сто восемь лет! Сто! Восемь! Всех пережил — и сына, и внука! Да пока он сдохнет и я старым стану! 

 — Артём, — умоляющим голосом произнесла мама. — Успокойся, пожалуйста. У меня голова от твоих криков болит.

Мама умерла через несколько месяцев. Матвею незадолго до её смерти исполнилось десять лет. Отец вдовствовал недолго: привычный к устроенности и домашнему уюту, уже через полгода он женился снова. 

Новая его жена, Ольга Игоревна, ничуть не походила на стройную и застенчивую маму Матвея. Высокая, полная и румяная — и лицом, и телом она напоминала кустодиевских дев, при этом громогласностью соперничая с автомобильной сиреной и без особого труда перекрикивая целую толпу народа. 

В отличие от мамы, мачеха никогда не пресекала разговоры отца о наследстве — именно благодаря ей Матвей впервые услышал беседу не из-за закрытой двери, а находясь рядом с родителями, на кухне. Случилось это спустя год после их бракосочетания, когда, беззастенчиво выпростав наружу гигантскую грудь, Ольга Игоревна кормила новорождённого Егора. 

Матвей плескался у раковины, старательно делая вид, что нисколько не интересуется этой картиной и нет ничего важнее в жизни тщательного оттирания тёмного налёта на чайной чашке, когда за спиной прозвучали неприязненные слова:

 — Зажился старик… 

Мальчик вздрогнул, выпрямился и находящийся рядом отец отреагировал на движение предостерегающим вскриком:

— Оля!

— А что «Оля»? — бойко отреагировала мачеха. — Я что, неправа? Зачем ему такие хоромы в самом центре Москвы? Где это видано, чтобы стодесятилетний хрен жил один в трёх огромных комнатах, а его правнук ютился с детьми на окраине, в убогой двушке?

 — Ольга!

 — Я уже тридцать один год Ольга! И не косись в сторону сына! Он уже взрослый, пора парню смотреть жизни в глаза. Правда, Матюш?

 Матвей кивнул, толком не вдумываясь в слова мачехи, и, пользуясь возможностью, покосился на довольно чмокающего младенца:

 — Ага. 

 — Поговорил бы ты с ним, — снисходительно улыбнувшись пасынку, продолжила та, спокойно отнимая ребёнка от груди и засовывая тому в рот другой сосок. — Пускай переписывает на тебя квартиру. Пожил — пора и честь знать. С его-то пенсией он в стардоме королём будет жить.

 — Думаешь, я не говорил? — вздохнул отец, присаживаясь рядом с супругой на табурет. — Знаешь, что он ответил? «Вот сам и живи среди старых пердунов, которые только и говорят, что о болячках!»

 — Гляди-ка, каков добрый молодец! — восхитилась супруга. — А как насчёт психиатрической экспертизы? Ты не пытался?..

 — Да пытался, Оля, пытался! Но видишь, какое дело…

 Отец эмоционально дёрнулся на табурете, и взгляд его упал на хмурого Матвея, резко утратившего интерес к пышной груди мачехи и теперь внимательно слушающего разговор.

 — А ты чего уши развесил? А ну марш отсюда!

Дверь кухни захлопнулась и Матвей, сделав вид, что ушёл в свою комнату, снял тапки и на цыпочках вернулся, чтобы дослушать беседу. 

 — Тут видишь, какое дело, — продолжил отец с того самого места, на котором прервался. — По современным законам… Он мне не близкий родственник, понимаешь? Был бы ещё дедом — другой разговор. А он прадед. Да ещё и не родной, а двоюродный. Поэтому, если помрёт и не оставит завещания, мы ни шиша не получим. И все его имущество отойдёт государству. Понимаешь? Нам нельзя на него давить, категорически! Все что мы можем сделать — вернее, ты — обаять его настолько, чтобы он доверил опеку, переписал квартиру… А вот тогда уже можно будет и экспертизу требовать.

Из-за двери донёсся какой-то шум и странные звуки, напоминающие шлёпанье босых ног, затем плач младшего брата и грудной смех мачехи.

 — Артём, прекрати! Ребёнок! 

 — Ты… займёшься этим? Очаруешь старикана? — голос у отца был какой-то странный, загнанный. — Я знаю, ты сможешь. Он же хоть и бодрится, хоть и строит из себя молодого, ему наверняка нужна помощь.

 — Ой, ну что с тобой поделаешь! Тё-ма! Ну хорошо, хорошо! Прекрати!

 На этом месте Матвею почему-то вдруг стало противно, он оставил свой пост и вернулся в комнату. Но о разговоре не забыл. Хотя и понял далеко не все слова, но общий смысл до него всё-таки дошёл и задумка родителей показалась ему настолько неправильной и мерзкой, что при первом же удобном случае мальчик съездил к деду на Арбат и передал подслушанную беседу. 

 Тот выслушал Матвея молча, задумчиво щуря глаза и время от времени потирая гладковыбритый подбородок. Дождавшись конца рассказа, прокомментировал:

 — Вот как… Измучил я всех, значит. А ты, выходит, не хочешь, чтобы меня в стардом упекли? 

 — Не-е, — яростно замотал головой мальчик. — Не хочу. 

 — Почему?

 Матвей озадаченно задумался, не зная, как правильно сформулировать ответ. Потом решился:

 — Ну, это нечестно. И ещё ты мне нравишься. Ты прикольный.

 — Серьёзно?

 — Ага. 

 Дед закашлялся, смешно тряся головой, отчего складки на морщинистой шее заколыхались, как нарост на носу индюка, виденного Матвеем у бабушки, маминой мамы. 

 Отсмеявшись, Орешкин поинтересовался:

 — Прикольный я, значит. Ну, замётано. И сколько ты ещё знаешь «прикольных»? Из взрослых? 

 Матвей тут же погрустнел:

— Да никого, наверное. Мама была прикольная. Ей можно было всё рассказывать, и она никогда папе не выдавала, если я просил. А с папой так нельзя, он сразу Оле своей всё выдаёт. Да он и не слушает меня почти. Всё время занят. 

 Матвей помолчал, задумчиво покосился на странно притихшего старика и поинтересовался:

 — Ты же меня им не выдашь, правда? А то мне здорово влетит.

 — Если сомневаешься, зачем рассказал? — усмехнулся дед. — А ну как выдам? 

 — А я не сомневаюсь, — с достоинством поправил Матвей. — Я знаю, что не выдашь. Так, уточнил на всякий случай. Чтоб ты знал, что я всё понимаю.

Вот после этого случая они и подружились. Виделись, конечно, очень редко, так как после этого разговора Дмитрий Максимович полностью закрыл двери своей квартиры для семьи правнука. Приходилось общаться по телефону и в соцсетях, но тут уж они не ограничивались пустыми приветствиями и, «сцепившись языками», говорили с наслаждением и подолгу. 

 Дмитрий Максимович Орешкин, встретивший войну четырнадцатилетним юнцом и прошедший её до самого Берлина, впоследствии окончивший геологический факультет и ставший доктором наук, побывавший в бессчётном количестве экспедиций, оказался тем «светом в конце тоннеля», который сумел пробудить тягу к знаниям в своём ленивом праправнуке. 

 Причём сделал он это тонко, умно и без малейшей назойливости. Так, что Матвей умудрился забыть, как когда-то не любил учиться и в 2042 году самостоятельно поступить в РУДН, на физико-математический факультет. 

 Мачеха, узнав о поступлении, тут же затянула волынку насчёт общежития — она к этому времени родила ещё двоих детей и теснота в квартире была ужасающей. 

 Матвей пораскинул мозгами и решил отодвинуть общежитие на потом, а прежде пообщаться с дедом. Приняв это решение, он заявился к Орешкину на Арбат и с порога, в лоб спросил: 

 — Дед, можно я с тобой буду жить? А то мне дома уже намекают, что я лишний. Сказали — дуй в общагу. 

 Дмитрий Максимович крякнул, хитро прищурился, и, приглашающе махнув рукой праправнуку, бодро потопал в сторону кухни. 

 Там набрал воды в чайник, щёлкнул кнопкой и насмешливо воззрился на Матвея:

 — А общага тебя, значит, не устраивает? 

 — Почему? Так-то устраивает. Но с тобой по-любому будет интереснее. 

 — Со мной? Со старым пердуном? 

 — А разве ты пердишь? — деланно изумился Матвей. — Не знал! 

 У деда от этого замечания отвисла челюсть — озадаченно потерев подбородок, он покачал головой.

 — Ничего себе нахала вырастили… Ремень! Где мой ремень? С пряжкой?

 И Орешкин завертел головой, делая вид, что ищет взглядом упомянутое орудие экзекуции. Матвей смутился и извиняясь мотнул головой. Мало ли — с деда станется хватить его ремнём вдоль спины!

 — Дед, ну извини. Я же пошутил. На самом деле с тобой и правда лучше, чем в общаге. 

 — Чем же это?

 — Ну… Догадываюсь я, что там творится. Примерно, как в нашей квартире. Или на Казанском вокзале. Ну его. Надоело.

 — Эх ты! А ещё молодой! 

 — И что, что молодой? Я интроверт! 

 — Понапридумывали словечек, — пробурчал Дмитрий Максимович и, дробно постукивая пальцами по столу, принялся  изучать праправнука, раздумывая над его просьбой. Наконец, решившись, покряхтел, глянул Матвею в глаза и мрачно поинтересовался:

 — Девок водить будешь?

 — Да ну, ты чего, дед! — даже обиделся Матвей. — Я чего дурак, не понимаю?

 — Нет? — глаза ветерана опасно блеснули и чуть наклонившись, он обронил, не сводя цепкого взгляда: — Так из этих? Новых? Голубок?

Матвей даже поперхнулся от такого предположения. Нет, он не считал нетрадиционную ориентацию чем-то ужасным, но то как об этом спросил дед, почему-то заставило его сжаться и оскорбиться:

 — Нет! 

 — Нет? Точно?

 — Да! Я не гей!

 — Ну тогда ладно, — старик усмехнулся, откинулся на спинку стула и сделал широкий подметающий жест ладонью. — Тогда води девок! Разрешаю! 

 — Дед! — сообразив, что его разыграли, Матвей вскочил со стула и принялся бегать по кухне, с трудом сдерживая желание остановиться и затопать ногами, как поступал, будучи маленьким, если его выводили из себя. 

 — Что «дед»? — не скрываясь, захохотал Орешкин. — Думаешь, тебе одному можно подшучивать над старым человеком? Как бы не так! Видел?

 И, скрутив кукиш, горделиво продемонстрировал его Матвею. 

 Вот так они и зажили вместе — перемежая быт «солёным» мужским юморком и постоянными подколками. 

 Правда, с «девками» Матвею не очень-то везло: каким-то образом, Дмитрию Максимовичу удавалось так «раскрутить» его подруг на откровенность, что после этого их совсем не хотелось видеть. Однажды, не вытерпев, он даже высказал деду по этому поводу претензии. В ответ тот удивился:

 — Ну ты даёшь. Я же их не выгоняю. Нравятся — занимайтесь чем хотите.

 — Ага, — совсем по-детски вздохнул Матвей. — После твоих разоблачений я на них и смотреть не могу. 

 — Ну, это не моя вина. Почём я знаю, отчего тебе нравятся дуры и стервы? Может, материнские гены? Она вон тоже, за жлоба вышла. Ты учись студент, пока я живой. Помру, кто тебе ещё глаза раскроет? Только жизнь. А это больно. 

 — Ой, давай ты снова не будешь о смерти? Честное слово, надоел. 

 — Гля, дурень. Ты что, вообразил — я бессмертный? Помру, как пить дать. Открою секрет: я просто по молодости себе установку дал. Случайно. Как это сейчас говорят — запрограммировал сам себя. Решил, что обязательно встречу столетие Победы. На параде пройдусь. Сам, своими ножками. А там и помереть можно. 

 От этого признания у Матвея ёкнуло сердце. Парад в честь столетия! Как скоро!

Этот разговор произошёл летом две тысячи сорок третьего года, за два года до векового юбилея победы. А зимой сорок четвёртого, Дума издала новый указ, законодательно отменив и парад, и все празднества, приуроченные к этому дню. 

 Дед был в ярости. Он метался по квартире и, потрясая кулаками, ругался по-чёрному, матом, чего раньше никогда себе не позволял. 

 Матвей втихомолку малодушно радовался — ему тогда почему-то казалось, что если не случится этого проклятого парада, то старик будет жить вечно. 

 — Дед, да успокойся ты. На что тебе этот парад дался? Кто на него пошёл бы кроме тебя? Никого и в живых-то не осталось! Зато нас наконец-то приняли в Евросоюз. Сам понимаешь, не толерантно немцам тыкать в нос этим парадом. 

 — Ах, не толерантно! — старшего Орешкина аж перекосило от бешенства. — Дурак, ты Матюха. Как есть дурак. Как ты понять не можешь! Пока люди помнят о своих ошибках, есть шанс, что они их не повторят. Забыли — всё. Пиши пропало. Уже больше двадцати лет я сталкиваюсь с тем, насколько искажено у молодёжи понимание этой войны. «Ой! Ну, победили бы нас — жили бы сейчас в Германии. Были бы культурными и богатыми, как немцы». Ага. И кто же вам мешает быть культурными? Жили бы в Германии — да. Но примерно так же, как индейцы живут в США. Не толерантно, говоришь ты! Хок-кей! Что же тогда в Америке негры до сих пор белым тычут в морды своим рабским прошлым? Это же не толерантно! Чем виноваты перед ними современные Джо и Мэри Смиты? У них же, говоря твоими словами, и рабов-то не было! Однобокое понимание о толерантности у современных людей, не находишь? 

Всю эту гневную отповедь Матвей слушал как пришибленный, молча. Впоследствии к этому разговору они больше не возвращались, но именно после него дед слегка отдалился. У него появились какие-то тайны, он стал то и дело где-то пропадать, к нему постоянно приходили разные люди. Он бывал то задумчив, то взволнован и возбуждён… И наотрез отказывался объяснять причины своего странного состояния Матвею. 

 Так прошёл ещё год — весну сменило лето, затем осень, в который раз наступила зима…

Дед умер в конце апреля 2045 года, не дожив до столетнего юбилея Победы какие-то две недели. Его смерть ввела Матвея в сонное оцепенение — он ходил по квартире, переставлял вещи туда-сюда, время от времени думая о том, что скоро ему придётся съезжать, и целыми днями маялся от жутковатой пустоты в душе. 

Потом… похороны, на которые ожидаемо пришли только родственники. После похорон позвонил юрист и пригласил Орешкиных на оглашение завещания. Оказалось, дед оставил ему квартиру. Он, правда, поставил ряд каких-то обязательных условий, но Матвей, отупевший от горя, не особенно прислушивался к тому, что читал нотариус. 

Больше всех, конечно же, радовался отец — то и дело обнимал сына, похлопывал по плечу, постоянно повторяя — «какой же ты молодчага». Матвею было всё равно — где-то глубоко внутри шевельнулось отвращение к этому осеменителю, но заглохло, погребённое под тупым безразличием. 

 Но уже на следующий день, пятого мая, отец позвонил днём и проорал в трубку:

 — Ну, Тюха! Ты где там пропал? Встречай, мы приехали! 

 — Чего? — опешил от неожиданности Матвей. — Куда приехали?

 — Куда-куда! Во двор заезжаем! Встречай! Поможешь сумки таскать! 

Матвей спустился во двор, на ходу очумело соображая, как лучше поступить в такой ситуации. Положение патовое: с одной стороны, мысль о проживании с родичами в одной квартире внушала ужас. С другой… Как отказать? Чем объяснить? Да ничем и никак! Поэтому, выходя из подъезда, Матвей ощущал себя заюшкой из детской сказки, построившим лубяную избушку, из которой его впоследствии выгнала наглая лиса. Эх, где б ему найти петушка-золотого гребешка?

Отец встретил его во дворе — поздоровался, стиснул за плечи, крикнул что-то грузчикам и радостно заговорил:

 — Ну, Тюха! Ну, даёшь! Молодчага! Как ты этого старикана развёл на наследство! А я тебя всю жизнь лопухом считал! А ты у меня вон какой! Ух!

Он говорил что-то ещё, но Матвей, глаза которого застлала красная пелена бешенства, не очень-то прислушивался к словам родителя. С трудом дождавшись, пока тот наконец заткнётся, он тихо произнёс:

 — Вон. 

 — Что? — дёрнулся, не поняв, отец. — Что ты сказал?

 — Вон отсюда. И чтобы я больше тебя здесь не видел. Ни тебя, ни твою супружницу. Ясно? 

 — Ах вот как ты заговорил… — сощурив глаза, прошипел отец. 

 — Именно так. И учти: будешь настаивать, вызову полицию. Я знаю законы. Прав у тебя на эту квартиру нет никаких. 

Матвей отвернулся, сделал шаг к подъезду и заметил стоящего в стороне мужчину, внимательно слушающего их разговор. 

Тот походил на коммивояжёра из старых американских фильмов: лет тридцати пяти, с потным лицом, в рубашке с короткими рукавами, мятых брюках и с портфелем. Цепкий взгляд «наблюдателя» не понравился Матвею и он рявкнул, не разбираясь, кто это и что ему нужно:

 — А ты чего уставился? Интересно, да?! Вали отсюда!

 И, громыхнув подъездной дверью, бросился вверх по лестнице. 

 В квартире Матвей зашёл на кухню и долго просидел на табурете, уставившись в пол. Потом кто-то позвонил в дверь и, шаркая ногами как дряхлый старик, он пошёл открывать. На пороге стоял тот самый мужчина — потный, мятый и с портфелем. Узнав его, Матвей мгновенно вскинулся:

 — Чего надо? Как вы вошли?

 — Брэк, брэк! — вскричал гость и, зажав под мышкой портфель, изобразил ладонями букву «тэ». — Я неоднократно бывал у твоего деда. И сейчас, вообще-то, шёл к нему. А тут такое… Не знал, что он умер. Теперь понятно, почему он не выходил на связь. Соболезную. Пропустишь?

Матвей устало вздохнул, смерил собеседника внимательным взглядом и посторонился, пропуская в квартиру. 

 — Проходите на кухню. Знаете где?

 — Знаю.

 Гость зашёл в прихожую, не наклоняясь, снял туфли и двинулся по заданному маршруту. Матвей закрыл дверь на замок и крикнул вслед:

 — Как вас, кстати, зовут?

 — Юрий. А ты, как я понимаю — Матвей? 

 — Да.

 — Ну вот и познакомились. 

На кухне Юрий деловито водрузил на стол портфель, щёлкнул замочками и принялся доставать продукты: нарезанное тонкими пластинками сало в вакуумной упаковке, чёрный хлеб, лук и водку. 

 «Так вот почему ты так долго не поднимался… В маркет ходил».

 Что ж, выпить ему не помешает. 

 — Жаль, что так вышло, — распечатав нарезной хлеб и сало, разлив водку и нарезав лук, Юрий уселся против Матвея. — Дмитрий Максимович так долго шёл к этой цели, так старался… И всё-таки не выдержал. Увы. 

Матвей моргнул, отвёл глаза от двух полных гранёных стаканов, накрытых горбушками «Бородинского» с салом и луком и посмотрел на собеседника:

 — Какой цели?

 «Неужели дед рассказал ему о своей столетней «программе»?»

 — Ну как какой. С этим парадом. Он же всё для этого сделал. Всколыхнул общественность, даже выступал перед военными. Зажёг людей… 

 Юрий запнулся, видя недоуменное выражение лица Матвея, и спросил:

 — Ты не знал? Он тебе не говорил?

 Матвей потрясённо замотал головой и спросил, почему-то шёпотом:

 — Нет. Не говорил. Так что там с этим парадом?

 — Ну как что! Будет парад, будет! Конечно, устраивать его будем мы, добровольцы, а не государство. Но нам никто не сможет запретить, мы живём в свободной стране. И поверь мне: он будет не только в этом году, но и в следующем, и ещё много лет подряд! Твой дед постарался. Я потом покажу тебе видеозаписи с его выступлениями. Он толкал такие речи, что где уж там какому-то Ленину! 

 Юрий рассказывал и рассказывал, вспоминая забавные случаи, происшедшие за этот год, а Матвей слушал его, чувствуя, как в животе где-то глубоко внутри развязывается натуго завязанный узел. Внезапно горло свело судорогой и, с ужасом понимая, что больше не в силах сдерживать рвущиеся наружу рыдания, он торопливо зажал рот трясущимися руками, вскочил, заметался, стыдясь своих слёз, и попытался убежать с кухни. 

 Гость моментально смолк, изменился в лице, слетел со стула, схватил Матвея за плечи, с силой усадил обратно и буквально опрокинул ему в глотку двухсот пятьдесят граммовый гранёный стакан водки. 

 — Ты закусывай, парень закусывай… — сочувственно наблюдая за кашляющим и хрипящим Матвеем, Юрий опустился напротив и даже не поморщившись, опрокинул свой стакан. — Как, полегчало?

 — Вроде да...

 — Так что, пойдёшь ты на парад? 

 — Конечно. Пойду.