Lege artis

Он был неправильным отличником, не то что я. Мне просто полагалось им быть: мать — преподаватель колледжа, в придачу дружила с моей первой учительницей. Не мог я получать четверки, это значило подвести, опозорить, выйти за флажки. И я старался соответствовать. Нет, зубрилой тупым я не был, смышлености хватало, учение мне нравилось и давалось, успехи были заслуженными. Но стоило это многих усилий, воспитанной усидчивости, концентрации и волевых запретов. Первая любовь, красавица с брекетами, оказывала знаки внимания, тем более, что был я при пионерской должности — председатель совета отряда, потом — дружины. Как сказал друг, увидев мою улыбку на фотографии из пятого класса: — Пионер с плаката: «Спасибо Партии родной за наше счастливое детство».

А он уродился, во-первых, огненно-рыжим, веснушчатым и картавым, во-вторых его угораздило прийти в школу с жутко смешной фамилией. Уже ко второму классу Эдик приобрел такую коллекцию прозвищ, что я бы на его месте давно впал в безысходное уныние. Во всяком случае, не имел бы и толики его веселости и раздолбайства. Ему было плевать, клички свои он мог воспринимать без злобы, с удивительной силой самоиронии. Эдик даже сам придумал несколько, чем просто победил всех, и постепенно обидные погоняла как-то сами отклеивались.

Но главное — казалось, сам того не желая и не ведая, он неизменно попадал в число честно заслуженных лучших. Всё получалось у него само собой, играючи, по ходу дела, с наскока и без напряга. Мы могли гонять в футбол весь день, но я всегда уходил рано, зная что завтра, например, контрольная, и мать обязательно проверит, как я готов. И даже не в проверке дело. В кончиках пальцев я знал свой серый загон и то, что без труда не вынуть рыбку... А он мог играть дотемна, и назавтра получал пятерку, плюс еще пятерку за классно рассказанный стих или великолепное сочинение. И всё в том же духе.

Учителя не знали, как к нему относиться. Он был вертляв, криклив и взбалмошен, влезал в драки и истории, гонял на собственноручно собранном мопеде, одним из первых в классе закурил, но неизменные пятерки украшали его дневник рядом с замечаниями.

Однажды был мне дан спасительный круг — возможность испытать благодарность, но я и этого не понял. Эдик у себя дома позволял брать для чтения любые, даже очень дорогие книги, а мне казалось это глупой беспечностью и вызывало внутреннюю насмешку.

Я стал сторониться рыжего, ощущая в животе стыдное нытье, или какой-то дурной шум в голове, стоило только ему небрежно получить еще один пятак. Справедливости — и только ее я желал. Но как же мне хотелось простоты и непосредственности Эдика. Я был унижен его легкостью, безмятежным и плавным путем среди школьных наук, и жаждал всё это присвоить. Потом и этого стало мало.

Всё восставало во мне. Печаль из-за его даром выданных побед, успеха не заслуженного ничем, сальериевское мое чувство к Эдиковой легкости в жизни искало не добра для себя, а стало, на мою беду, искать зла для него. Я хотел бы видеть славного Эдика бесчестным, счастливого Эдика — несчастным. И та, о которой вздыхал, помогала мне в этом. Она стала садиться к нему за парту, о чем-то шушукаться, и было видно, как ей с ним интересно, легко и весело. Вот тогда окончательно определилась и цель моей досады по чужому добру — видеть, как рыжий везунчик из счастливого порхания впадает в бедствие, мечтать об этом.

Однажды при девочках, перешедший из другой школы боксер, одним ударом в челюсть опустил на землю нашего рыжего просто за какое-то слово. А я стоял над ним, удивленно глотающим кровь, и радость от воплощения червивой мысли напрочь и без спроса выдавливала сострадание.

Мать, увидев мои слезы ревности из-за его, совместного с ней, похода в кино, сказала, что с таким мироощущением я сам просто преждевременно загоню себя в могилу. Чувствуя, что не действует, припугнула мифом, что и там грех будет терзать мою душу с еще большей силой, но уже без малейшей надежды на утоление. Она не была по-настоящему верующей, а метафизику зависти понимала так. И я застыл, как в янтаре. Где-то между завистью и страхом.

В девятом классе у рыжего «баловня судьбы» обнаружили рак. После операции он потерял руку и часть грудной клетки. Почти весь класс ходил навестить его в больницу, а я не смог. Еще долго мысли о собственной ущербности, даже порочности не покидали меня. Я растерял остатки того немногого, чем мог гордиться — воли и устремлений к порядку. Скрежеща зубами под подушкой, пытался я с отчаянием отогнать того, кто сверлил мне в ухо надсадной дрелью: «Поздно выть, что ты не хотел вот так... Это воплощение мыслей, не так ли, трус? А в чем он виноват? Только в том, что родился Богом поцелованный и с душой нараспашку? Тебе никогда не стать неправильным, ну и живи так, если сможешь...»

Любимое изречение Петера Сафара «Когда идешь по тонкому льду — танцуй» было не про меня вплоть до институтских лет, а скорее — до самостоятельной работы. Тогда уже спали какие-то шоры, появилось изумление от свободы делать свое дело «Lege artis» — по всем правилам искусства, и в то же время непринужденно, красиво и лихо. Ему же это было дано от рождения. Но если и не вырвался мой зверь наружу в виде конкретного поступка, разве легче от этого было мне?

С юности не знаюсь с этой унижающей девой. Она ходит рядом, ухмыляется и кланяется, а я делаю вид, что мы незнакомы.