Я буду рядом
Декабрьская ночь опустилась быстро на старый город вместе с болью и с никогда не виданным раньше снегопадом.
Проснувшись, она тихо вскрикнула. Пока продолжались сборы, он рассеянно следил за кофе в турке, не в силах спросонья оторвать взгляда от кухонного окна. Сплошная, как цифирь в "Матрице", снеговая стена неслась вниз на асфальт в зеленоватом свете качающегося фонаря. На секунду показалось, что само окно и он за ним, и охающая позади женщина, весь спящий дом — всё летит куда-то туда вверх, где рождается снег, и остановить этот лифт уже ничто не сможет.
Через время, когда намело прилично и вдруг перестало сыпать, они медленно спустились на две улицы вниз, осторожно обходя косые сугробы. Здесь ветер из-за угла остервенело трепал объявления на облупившейся стене роддома. Олег с трудом нащупал еле заметную кнопку вызова у дверей.
Тонкие кисти обхватывают и поглаживают большой бледный живот с голубыми прожилками вен. Он прислоняет ухо к натянутой до блеска, еле подрагивающей коже.
— Привет... Как слышно?
Пальцы размыкаются, пропуская и ероша волосы.
— Давай, поговори с ним. Только не сюсюкай...
— Ладно тебе... у меня не забалуешь. Эй, привет!
— Ты будешь рядом со мной все время? Я так боюсь, мне будет страшно больно, и я не выдержу... Ты мне дашь обезбаливающее?
— Обезболивающее... Ну, конечно, буду! Всё пройдет нормально, ты выдержишь, все выдерживают. Я дам тебе подышать закиси, и пройдет... Я всё время буду рядом.
Ветер поднимал маленькие снежные торнадо поземки у закрытых дверей кинотеатра. Олег угощался теплым чаем и вонючей "Примой" в подсобке у старого завхоза роддома Филипыча. Тот поделился куревом по-дружбе с ним, интерном, работающим в это время как раз здесь, и приведшим ночью на роды жену. Он курил и невыносимое ожидание застывшим клеем тревоги липло ко всем мыслям, доводило до оцепенения: «Скоро истекут сутки, как она в родах. Помнишь акушерскую поговорку? «Солнце не должно дважды вставать над роженицей». Не дай Бог еще кесарево предстоит. Уже восемь вечера. Роды идут медленно, как у большинства первородок. Схватки такие... Ты видел, как она, чтобы не кричать, вцепляется зубами в железную спинку кровати? Закись не помогает, только отвлекает на три минуты. Она уже поняла и смотрит, как на предателя. Но я интерн, до эпидуралки еще дорасти надо... Да и наборов для нее приличных нет. Дежурная врач не пришла, она где-то на тяжелых родах...»
Когда он в сотый раз поднимался из подсобки к ней в предродовую, на лестнице схватила за полу халата запыхавшаяся акушерка:
— Олег Георгиевич, скорее! Там на втором роды тяжелые, ребенок загибается! Нужно прием Кристеллера срочно делать!
— Маша, у меня жена рожает на третьем, вот-вот в родзал возьмут. Я должен…
— Ну, Георгич, сегодня новая врач дежурит, а в ней в самой всего пятьдесят, мы с ней не потянем. Там бабища на все сто двадцать будет. Дуться не хочет, зараза, а у плода уже сердцебиения единичные. Если что, у вашей жены роды Екатерина Кондратьевна примет... Она опытная, тридцать лет в роддоме. Ну, пожалуйста!..
— Откуда ты взялась? А если б не я, Филипыча звали, что ли?
Через минуту они вбежали в родзал. Здесь затянувшимся переполохом сквозило отовсюду. Какие-то пеленки и подушки валялись на полу. Огромная, мокрая от пота и почти невменяемая роженица металась на высоком кресле для родов, периодически воя как белуга и подкатывая под лоб красные от натуги глаза. Вокруг кресла бегала тоже взмокшая и низенькая врач акушер, пытаясь через живот трубкой выслушать сердцебиение плода, и по ее лицу было видно, что ничего не слышит. Увидев Олега, она затараторила:
— Слава Богу, пришли… Пуповина, наверно, короткая. Кесарить поздно, сердца не слышу, баба не помогает, неонатолога везут... Давай Кристеллера срочно!
Они стали по обе стороны кресла. Торопясь, наложили роженице на верх живота простыню, а сами повисли на ее концах, давя на живот, имитируя потуги. Баба заорала сильнее, натужилась, лицо налилось кровью. Акушерка стала орать на бабу. Тянули так, что у Олега потемнело в глазах. Когда он почти перетянул акушера и Машу на свою сторону, наконец, родился ребенок.
Холодом вонзилось: «Синий! Не дышит! Ручки висят.... Без рефлексов. Единичные сокращения. Всё плохо… Максимум будет один-два балла по Апгар. Могли травмировать шею. Кристеллер жизнь спасает, но прием грубый. Придется интубировать, а я ведь новорожденных ни разу… Да дыши же!..»
А и ничего пока. Раздышали маской. Кислород дали. Массаж сердца, лекарства в пуповину. И задышал, как милый. Через минуту, порозовел, замахал ручками, засучил ножками, простонал. Хоть так. Шапочки и белье у всех промокли потом, хоть выжимай. Выбегая из комнаты, Олег крикнул акушеру:
— Давайте неонатолога! Зафиксируйте шею, обезбольте. Кислород постоянно, в кувез его. Я на третьем, если что...
— Спасибо, Олег Георгич! — спохватилась Маша.
Уже взбегая по лестнице, он услышал ее изменившийся голос::
— Ах, ты, корова! Не говори потом, что это ты его родила! Если б не анестезиолог, капец твоему ребенку. Почему не дулась как надо, зараза?!
Он успел. В родзале третьего этажа плыла сонная тишина, наполненная тиканьем часов, сопением и кряхтением жены. Лера лежала в кресле и тужилась, похоже, давно. Внизу, в межножье у нее, сидела сухонькая Екатерина Кондратьевна и, кажется, спала. Олег зашептал:
— Как дела? Все хорошо?
Пожилая акушерка проснулась, виновато улыбаясь. Такая настоящая деревенская повитуха в белом чепчике с корявыми, сильными руками. Лера обернулась, брызнули слезы:
— Где ты был? Ты же обещал быть рядом!.. Уф-уф-уф-уф! А-а-а!! О - о - о!.. — в глазах усталость, боль и обида. Олег стянул мокрую шапочку, надел одноразовую:
— Да не мог я раньше, прости. Там на втором роды тяжелые.
И уже к акушерке:
— Как у нас дела, Кондратьевна?
— А всё идет своим чередом, касатик... Через три-четыре потуги и будем рожать тебе сына.
— Откуда вы зна...
— М-м-м-м-м-м… Уф-уф-уф-уф…
Такую ее он видел впервые. И подумать не мог, что это хрупкое тельце способно на такие подвиги. Она сосредотачивалась, шея сгибалась и напряглась так, что казалась каменной. Ставшее незнакомым, лицо то багровело, то мертвенно бледнело. Сцепленные губы синели, из них вырывалось шумное сипение. Потом вдруг звериный оскал и хрип. Вены на лбу вздувались. Руки вцеплялись в поручни до дрожи, пальцы белели.
Потуги. Тяжелая работа. Вначале ковыряло в нем иглой чувство жалости и вины за что-то тайное, невысказанное. Хотелось как-то помочь. Потом некстати лезла в голову всякая дребедень: «Ах, да, как же я забыл... надо оглаживать около пупка, это отвлекает и усиливает потуги... А если не выдержит? Теперь-то?.. Посмотри на эти вены...» Он попытался погладить живот, за что получил тут же по рукам:
— Иди вон!
Повитуха захихикала в углу, прикрывшись корявой ладонью. С видом мудрой колдуньи, которая знает, что все проходит, пройдет и это… И явится на свет чудо из чудес. От ее улыбки Олегу стало спокойно и тихо, он улыбнулся в ответ. Поскорей бы…
Дальше – смутно.
Из снежной немой пелены вырывался тончайший детский крик. И всё на свете остановилось стоп-кадром.
Выплыли перед его усталым взором, как старинная хроника, картинки из родзала.
Вот кукольная детская ручка со сморщенной, как у старушки, кожицей ухватила шланг электроотсоса, и акушерка осторожно разжимает крохотные пальчики, освобождает шланг.
«Почему же они всегда так похожи? Эти две ручки.... Одна старческая, увядающая, и та, другая... только родившаяся, еще не расправившаяся, еще не наполнившаяся силой...»
Вот ему вставляют в застывшие пальцы загнутые ножницы для перерезания пуповины, и он никак не может попасть из-за дрожи. Его руку направляет Екатерина Кондратьевна.
Вот он целует милое лицо и поправляет сбившиеся в потугах локоны:
— Поздравляю!
— Спасибо тебе. Где ты был?..
Он смотрит на розовый комочек плоти, барахтающийся на белых железных весах, понимая, что стал сейчас свидетелем великой тайны. Он не может говорить сейчас.
«Прикоснуться к ручке? Что сказать? Эй, привет? Благодарю тебя, милостивый… Это мой сын! Я всегда буду рядом...»
Свет сквозь обледенелые ветки. Он ясен, как ясно раннее утро середины декабря.
