Дождь

Она позвонила, когда я парковала машину.

– Анечка, тети Поли больше нет.

 

– Что?

 

Я прекрасно услышала, что мне сказали, просто мне была нужна минута, пока я сдавала задом, чтобы втиснуться между белым лексусом и черной инфинити.

 

– Полина Георгиевна умерла. Моя давняя приятельница. Вы были представлены.

 

Тетю Полю я знала со своих пяти лет. Виделись мы нечасто, в основном у Веры на даче, и наверное ни одного раза в городе. Приятная была старуха, подкармливала меня конфетами, называла золотком и сокрушалась, что лето я провожу, играя гаммы и этюды, а не в салочки. Новость меня не удивила. Когда твоим родственникам и их окружению далеко за семьдесят, скорбные известия становятся похожи на сельские рейсовые автобусы – точного расписания нет, но все равно придет, не сегодня, так завтра.

 

– Что случилось? Сердце? Ты сама как?

 

– Видишь ли, – Вера немного тянула слова, видимо уже выпила какой-нибудь транквилизатор из своих старых провизорских запасов, – У Полины Георгиевны давно никого не осталось, и они позвонили мне.

 

– Кто позвонил? Что вообще произошло? – я старалась говорить как можно мягче, чтобы она не расслышала моего поднимающегося раздражения – уж лучше рыдания, чем эти заторможенные интонации.

 

– Полечку убили, – ответила Вера совсем растерянно, – Приезжай, пожалуйста. Боюсь, мне с этим не справиться одной.

 

Вряд ли тетя Поля, возвращавшаяся с органного концерта, ожидала, что наполненный Бахом вечер закончится тем, что в ссохшийся ее живот войдет лезвие обычного кухонного ножа с приставшими к нему крошками хлеба. По крайней мере, вид под отвернутой до плеч простыней у нее был крайне удивленный. Вера бы сказала – фраппированный. Не знаю, какое событие поразило ее больше – что собирающийся кодироваться сосед по коммуналке словил белую горячку и принял Полину Георгиевну за мать покойной жены, или что вместо воскресной прогулки в Стрельне ей пришлось лежать на прозекторском столе с босым, как она говорила, когда не успевала накрасить губы, лицом.

 

Хорошо, что я оставила Веру за дверью. Она точно бы не выдержала слова патологоанатома, что крошки, которые он скрупулезно извлек, были от бородинского. Она и так почти не дышала, закрывая от запахов нос маленьким вышитым платочком. Пахло в морге странно. Сладкая, как у очень дешевого парфюма, удушающая вонь. Называлась она, как я узнала через несколько минут, “устранение трупных запахов парфюмерными средствами”, которому предшествовало “тампонирование естественных отверстий”.

 

Выданный мне прайс рассказывал, что произойдет с тетей Полей в ближайшее время: сначала санитарная обработка тела дезинфицирующим раствором, затем реставрационные работы по восстановлению внешнего вида после убийства и разгибание конечностей механическим путем. Контроль за вытеканием жидкостей и выходом газов – по желанию. Вряд ли у составителя этих строчек была душа, да и сердце его наверняка хранилось в формалине. Я выбрала необходимые на мой взгляд пункты. Гроб и венок из искусственных белых гвоздик и багровых роз тоже купила сама. Совещаться тут с Верой я не собиралась – мне хотелось увезти ее из морга по возможности живой.

 

– Поедем к Полечке, – сказала она мне, – Нужно забрать все, что понадобится.

 

У тети Поли, совсем как у моей бабушки, и как, я подозреваю, у самой Веры, в одежном шкафу была выделена отдельная полка “на смерть”. Я сгребла вещи в сумку одним движением. Вера потом разберется.

 

Я думала остаться у нее до утра, хотела убедиться, что таблеток она выпьет не больше, чем доктор бы прописал, и может даже поспит, но зря беспокоилась – Вера всегда была кремень. Она словно очнулась, взяла себя в руки и занялась делами: звонила их общим друзьям и знакомым, советовалась, где лучше организовать поминки, прикидывала, сколько людей придет на похороны, чтобы купить водки и заказать еду.

 

В морг пускали по одному. Вера ждала меня в предбаннике возле двери с надписью САНИТАР и кнопкой звонка. Рядом на скамье сидело несколько человек, каждый, как и Вера, с пакетом вещей – одежду принимали строго с десяти утра до часа за день до похорон.

 

– Давай я сама, – я забрала у нее пакет, когда подошла наша очередь.

 

– Посидите тут, – санитар указал на стул рядом с письменным столом, – Я схожу на нее посмотрю.

 

“Спрошу, как дела”, – добавила я мысленно за него.

 

Из зала, в который он ушел, тянуло холодом, сыростью и каким-то другим, уже не настолько сладким запахом. Вернулся он через несколько минут.

 

– Показывайте, что у вас там?

 

Я выложила на стол принесенные вещи: синее шелковое платье, панталонистого вида трусы, нейлоновую сорочку, коричневые хлопчатобумажные чулки с бельевыми резинками, чтобы не сползали, платок на голову и нательный крестик на простой веревке.

 

Санитар молча кивнул.

 

– Носовой платочек!

 

Я вздрогнула. Шагов не было слышно, Вера возникла возле моего стула, словно из ниоткуда.

 

– Забыла положить, – она поспешно достала из кармана пальто свой вышитый и положила поверх платья.

 

– Ваш нельзя. Так не полагается, – санитар отодвинул платочек в сторону, – Заберите.

 

– Полечка любила именно этот, – твердо сказала Вера, – Я все жадничала подарить ей.

 

– Как хотите, – работник морга стал убирать все обратно в пакет.

 

– Положим одноразовый. Уверена, Полина Георгиевна не обидится, – я забрала платок себе.

 

Разрыдалась Вера уже только в машине.

 

– Нет мне жизни тут без нее. Думала, отдам ей свою вещь в гроб – пусть бы потом и меня забрала меня на тот свет.

 

– Ковалевское кладбище.

 

– Что? – от удивления, что я проигнорировала ее слова, она даже открыла рот.

 

– Я знаю, что ты договорилась в другом месте, но похорони ее на Ковалевском кладбище. Говорят, оттуда иногда возращаются. Не все, но случается. Через год или около того. Обычно столько времени уходит, чтобы понять, в какую именно дверь выйти. Слышала где-то.

 

Вера икнула.

 

Дождь лил всю ночь. Потеплело слишком резко, и к утру в комнате уже пахло дешевым сладким парфюмом – выверты ауры подступающей мигрени. Я встала под горячий душ, хотя было глупо надеяться обойтись одной только водой. Таблетки давно кончились, купить новую упаковку все время не доходили руки.

 

Я вышла из дома через час. Открыла подъездную дверь и отпрянула – дождь стоял сплошной серой стеной. Бурлящая вода поднялась почти до ступеней, видимо забился сток. Резиновые сапоги были бы кстати, как и дождевик, и зонт, но возвращаться я не собиралась – плохая примета. Без раздумий я ступила ботинками в ржавого цвета ледяной водоворот.

 

Папа рассказывал, что когда хоронил своего отца, была ранняя оттепель, и сколько воду не вычерпывали, в могиле, со стороны головы оставалась вода.

 

– Сережа! – говорил ему потом отец во сне, – У меня все нормально, только вот никак не могу найти тут водяной насос, а меня заливает!

 

Когда я через много лет хоронила папу, земля уже была сухая, и заявок на водяной насос не поступало.

 

Почему-то обычно говорят “земля”, а на деле это глина с песком, очень липкая. Я потом почти год не решалась смыть ее, ни с подола черного платья, ни с ботинок.

 

Дождь так и лил. Я пробиралась через него, как сквозь плотную серую вуаль, не видя ничего дальше собственной руки. От холода боль в голове разворачивалась змеей, раскладывающей свои кольца поудобнее. Аура не отступала – сладким пахло до знакомой тошноты. Разноцветный круги еще не плавали перед глазами, но на периферии уже что-то мелькало, какие-то бежевые мазки. Я прошла еще несколько метров. Слева, сквозь толщу падающей отвесно воды показался невысокий силуэт. Я догнала его в два шага.

 

Папа был абсолютно сухой – тряпочная его куртка, застегнутая у горла, лицо, волосы. Просто шел, не торопясь, и смеялся в голос, что ни одна капля все еще не попала на него.

 

– Как ты узнала? – заулыбался он еще больше, увидев меня, – Как ты узнала, что меня нужно похоронить именно на Ковалевском?

 

– Просто знала, – ответила я и взяла его под руку.