Упырьев

Конечно, она повизжит.

Такая расплата казалась Упырьеву справедливой, заслуженной и разумно неизбежной, как смена времен года. Учет он вел уже несколько лет в общей тетради на девяносто шесть листов: с одной стороны записывал все ее фразы, дословно, соблюдая регистр букв и расстановку знаков препинания. С обратной расчертил в подобие старинного гроссбуха (видел в музее, когда был по работе в Кельне): дата, ситуация, отмеренное и назначенное им наказание, инструмент. Число ударов всегда вносил прописью, видя в этом не свойственную ему и от того особо милую старомодность. Обычно бумаги он заполнял размашисто, не заботясь рамками и графами, в тетради же писал аккуратно и убористо, по-стариковски. Держал ее в среднем ящике стола, чтобы была под рукой, но никогда не перечитывал.

Для планов своих выбрал краснотал - не поленился съездить за город, придирчиво отбирал каждый прут, проверяя на гибкость и хлесткость. Душа лежала к кнуту, тогда можно было бы надеяться на вой, протяжный и безутешный, как у ощенившейся суки, но понимал, что для первого раза будет перебором. В этом плане Упырьев слыл щепетильным  и осторожным. В другое время он бы и вовсе отказался, но тут и звезды сошлись, и Аннушка удачно разлила масло, и зверь прибежал к ловцу сам.

Не предвкушал, знал, что не в его вкусе. Ему нравились вертлявые, тонкие, чтобы аккуратная задница округлялась внизу сердечком, бедра шли без изгиба, а кожа была гладкой и тонкой. Любил раздеть полностью и любоваться, прежде чем перейти к порке, долгой, вдумчивой, мучительно сладкой. Полных женщин не переносил: от покатых плеч, обвисшей груди, большого живота и рыхлых ляжек его всегда мутило, но в этот раз жажда возмездия требовала приглушить инстинкты и воспользоваться возможностью. В конце концов, чтобы уши насладились, глаза можно и прикрыть.

Раскаяния и слез тоже не ждал. Любил, конечно, когда плачут, но помнил свое первое разочарование – юная прелестница, извиваясь под его ремнем, рыдала некрасиво распустив рот, отчего тонкие черты лица поплыли, сделав девицу похожей на обиженную корову. Следующие двадцать лет Упырьев предпочитал другой ракурс, и чтоб потом быстренько приводили себя в порядок в туалете, пока он отдыхает от трудов приятных и праведных.

Просто хотел сечь ее розгами, зачитывая в коротких перерывах между десятками или сменой прута цитаты из тетради, по порядку, не в разнобой. Пронзительный визг бы периодически заглушал его голос, и тогда он бы только наращивал темп, чтобы не дать ей возможности ни собрать себя, ни отдышаться, только голосить, пока красноталовый прут вспарывает серую, шершавую кожу на ее толстом, бесформенном заду.

Упырьев открыл форму личного сообщения, чтобы написать место и время, его указательный палец подрагивал. Текст он набирал медленно, по-пенсионерски, нажимая по одной клавише за раз.

Она ответила быстро, почти сразу, как будто сидела в ожидании письма. Легко согласилась со всеми его условиями, не задала ни одного уточняющего вопроса, только прислала номер телефона, чтобы можно было связаться, на случай, если они разминутся в метро.

Не станет она визжать, понял Упырьев.

Он уже заранее видел, как она будет лежать деревянной колодой, и сколько ни дери ее - максимум помычит. За сжатыми в каменный кулак жопами всегда скрывались тонкая душевная организация и богатый внутренний мир. Таких нижних Упырьев считал дурами и избегал. Ему захотелось все отменить - слишком странной выглядела эта игра, слишком тревожно поднывало в груди, но знал, что другого шанса не представится.

К вечеру у него разыгрался гастрит. Он промаялся еще час над рабочими чертежами, потом плюнул на все, запил таблетку стаканом кипяченой воды, стоявшим еще со вчера, и лег спать.

Она снилась ему обнаженной, деловито снующей по маленькой кухне квартиры, куда он обычно приводил всех своих женщин. Собиралась печь блинчики.

– Ванечка, – Мелодично сказала она ему, – Посиди со мной, скоро будет чай!

Он никогда не был ни Ванечкой, ни Ванюшей, ни даже просто Иваном, и вообще носил другое имя, но спорить не стал. Покорно сел за стол и стал смотреть.

Казалось, ее не смущали ни нагота, ни незнакомое место, ни его тяжелый взгляд. Двигалась она легко, все время что-то переставляя и спрашивая – то где взять ванилин, то где лежит сода, которых у него отродясь не было. Все находилось на полках шкафов, в каких-то расписанных под хохлому баночках – каждую она протягивала ему, чтобы открыл туго притертые крышки.

– Ванечка, – щебетала она, – Не сердись, есть только сметана и малиновое варенье. А вот соль и нож не нужно держать вместе, нехорошо это.

Упырьев проснулся от собственного крика. В комнате стоял холод, за окном висела тьма. С кухни отчетливо доносился запах свежевыпеченных блинчиков.

Он включил свет, нашел в ящике прикроватной тумбы нитроглицерин, брызнул под язык, и стал ждать, когда зашедшееся сердце восстановит ритм.

Вентиляция в доме была сделана отвратительно. Он может и не хотел бы знать, что у Петровых на ужин жареный минтай, а у Сидоровых пятидневной свежести суп с клецками, но выбора ему никто не давал.

“Лида вернулась с вечерней смены и готовит на утро оладьи”, – успокоил он себя.

Лида жила этажом ниже. В свои сорок с небольшим выглядела хорошо, посещала тренажерный зал, чтобы не расползтись, работала в магазине, в одиночку воспитывала двух детей: серьезного крутолобого пятиклассника Сашу и застенчивую второклассницу Аполлинарию – Полюшку.

Лида была проста, приветлива, несколько раз звала его на пироги, но он твердо отказывался. Он не выносил чужой еды. На завтрак всегда готовил два яйца, на обед в заводской столовой брал суп и второе, на ужин обходился кефиром с булкой. Никаких мужчин, ходящих к Лиде он не видел, и понимал, что она рассматривает его как удачный вариант, чтобы позаботиться о ней и ее потомстве.

Упырьев усмехнулся. Каждая его женщина строила на него матримониальные планы, даже те, кто уверяли, что хотят от него только боли – таким он не верил особенно. Позиция в этом вопросе у него была жесткая, границы расставлял сразу и твердо, любые попытки считал за предательство и от охотниц за его свободой избавлялся безжалостно, даже если хороши были под плеткой или кнутом, тем более, что свежего мяса всегда было в избытке.

Лида отказы принимала легко, не обижалась, говорила что-нибудь шутливое, и после продолжала приветливо здороваться. Хорошая женщина. Неясная тревога мягко коснулась Упырьева. Сформулировать он ее не мог – просто неприятное чувство, когда вроде знаешь, что не оставил включенным утюг, потому что у тебя его нет, но все равно не уверен.

Он снова лег. Подушка лежала косо, но поправлять не стал. Натянул одеяло до подбородка и начал размышлять. Что он знал о Лиде? Практически ничего, кроме места работы – ни интересов, ни чем занималась в свободное время (детей часто забирала бывшая свекровь). Упырьев представил ее сидящей за компьютером, в цветастом синтетическом халате, который она всегда носила дома. Серьезная, сосредоточенная, без своей обычной мягкой улыбки, Лида набирала сообщение, состоящие из колких, язвительных фраз, которые ему потом придется перенести в тетрадь, взвесить, оценить и вынести приговор.

Он похолодел, вцепился руками в край пододеяльника и мелко затрясся. Милая, тихая Лида, пекущая в ночи пироги с капустой и блинчики все это время не только знала его постыдные секреты, но и изощренно измывалась над ним. От ужаса он заскулил, но быстро спохватился - слышимость в доме была такой же, как вентиляция, сунул себе в рот угол одеяла и продолжил трястись.

“Не. Нет. Нет”, – повторял он раз за разом про себя, и заклинание сработало.

Паника улеглась, голова прояснилась: до встречи оставалось 12 часов, шансы, что под его розги придет Лида, были минимальны – как инженер, он понимал это. Всхлипнув еще пару раз, Упырьев заснул.

Он видел Лиду.

– Ванечка, - своим мелодичным голосом говорила она, - У Полюшки совсем колготочки порвались, надо бы новые купить.

– Заштопай! – сурово отзывался Упырьев, – Или мне тебя опять плеткой поучить? Мы еще за твой диван Экторп не расплатились.

– Не убоишься ужаса ночи, стрелы, летящей днем, бедствия, постигающего ночью, болезни и полуденного беса, – Полюшка рядом писала диктант, который ей зачитывал крутолобый Саша.

Он кричал так, что ворона, пролетавшая мимо его восьмого этажа, рухнула камнем вниз. Вернуться на крыло ей удалось только возле второго.

Утро принесло облегчение. Упырьев проспал, наспех побрился, позавтракал и без четверти десять был уже на работе. В синем свете зимнего дня ночные события потускнели, вылиняли до невнятных газетных картинок, над которыми можно было иронично посмеяться. Трезвый взгляд на вещи, сарказм и четыре тонкие восковые свечки в потайном кармане кожаного портфеля вернули ему обычную уверенность в себе и ощущение контроля над взбесившейся действительностью. Церковные свечи подарила Лида, сразу после новоселья, сказала, что от сглаза и чтобы жилось светло, но пройтись с ними по углам все было недосуг.

Встреча случилась, как и договаривались, у метро. Зажмуривать глаза Упырьеву не пришлось. Аня (так она представилась, протянув ему руку) оказалась невысокой миловидной девушкой с русыми волосами, убранными в хвост и серого цвета глазами за стеклами скромных очков. Ее голос и манера себя держать были резковаты, чуть заметное оканье отдавало волжскими просторами, но в целом впечатление складывалось приятное и настолько не бьющееся с ожиданиями, что Упырьеву пришлось уточнить, точно ли она ждет именно его.

Всю дорогу за разговорами о погоде и предстоящих праздниках он не мог отделаться от ощущения, что реальность ускользает от него – вроде бы все на своих местах, вот он, Упырьев, спокойный и сосредоточенный на предстоящих планах, вот она, слегка нервничающая и от того слишком громкая, вокруг знакомые дворы и окна светятся желтым, но что-то неуловимо было не так, словно в какой-то момент он вышел не в ту дверь.

– Давайте сразу, без всего этого, – предложила Аня, когда он наливал воду в чайник.

-–Торопишься куда-то? – Ему захотелось осадить ее, может даже высмеять за такую инициативность и нетерпеливость, но вдруг понял, что он и сам не расположен распивать чаи и беседовать о высоком.

– Белье в шкафу, – коротко сказал он ей, – Застели диван.

Аня кивнула, но не сразу, ей как будто понадобилось время, чтобы понять смысл его просьбы.

В ванной он собрал прутья в один пучок, захватил на кухне нож и прошел в комнату.

– Почитай-ка, – он достал из портфеля тетрадь, и пока девушка озадаченно листала ее, стал обрезать краснотал в длинные, ровные розги.

– Это же все несерьезно, просто слова, – голос Ани сел, и оканье стало еще отчетливее, – Но хорошо, я вас поняла.

Она стянула свитер сразу вместе с майкой, затем расстегнула джинсы и сняла их одним спешным движением. Белья на ней не было.

Упырьев кивнул на диван.

– Только без стоп-слова, пожалуйста, – Аня уткнулась в подушку и немного приподняла плечи.

– Как-нибудь разберусь, – усмехнулся Упырьев, беря прут.

Он сжимал его в руке крепко, будто пытался удержать не розгу, а свою действительность, которая уже не ускользала, а просто утекала водой сквозь пальцы. Упырьев отчетливо услышал, как не та дверь, в которую он вышел несколько часов назад, захлопнулась за его спиной.

Аня плакала, вертелась, крутилась и кричала. Краснотал оставлял широкие, вспухшие полосы на ее коже. Она визжала, когда кончик розги захлестывал внутри бедер и подвывала, когда удары шли по нарастающей сериями.

Упырьев отсчитывал по десять, но прут менял только когда видел, что предыдущий истрепался. Ничего из тетради он не зачитывал.

Он наблюдал себя со стороны: немолодой, усталого вида мужчина сечет спортивного вида девушку. Ее широковатые плечи дрожат от несдерживаемых рыданий, узкие бедра извиваются, безнадежно пытаясь избежать ударов, плоские ягодицы округляются, выгибаясь, и чуть увеличиваются в размерах от налитой рельефности следов, становясь еще более соблазнительными для прута.

Упырьев хорошо понимал, что он и есть этот самый мужчина, но внутрь него словно засунули комки пыльного картона - размоченные его собственной кровью, они разбухали, глуша все чувства, эмоции и ощущения.

Он закончил в странном изнеможении, не в силах поднять прут хотя бы еще раз и отправил зареванную Аню в ванную, привести себя в порядок.

Одевшись, она сделала им чай. Сидела на стуле немного боком, улыбалась, рассказывала о впечатлениях и благодарила.

После ее ухода Упырьев собрал прутья, подмел труху и разлетевшиеся обломки, стащил с дивана белье, сложил все в черный мусорный пакет, туда же бросил тетрадь, завязал мешок узлом и выставил на балкон. Достал из портфеля четыре свечи, зажигал их по очереди, проходил каждый угол по несколько раз, пока не остались короткие скрюченные огарки. Потом присел у стола, закрыл лицо ладонями, и то ли зарыдал, то ли захохотал, то ли завыл в голос.