Граница

 То, что однажды произошло — стало откровением для него. Оказалось, давно выстроенный город самосознания имеет такие закоулки, о которых он даже не подозревал. У моралиста Публилия Сира одна из сентенций гласит: "Страсть ничего не любит более того, что запрещено", и это проверено веками опыта человеческих искушений. Теперь Хольмгер не был уверен, отличается ли он этим, нечаянно обнаруженным в себе, от многих знакомых.

 Он был смуглый от загара, этот гибельный Велиал, начинающий ангел, вернувшийся из отпуска. Юный стажер-разработчик, подтянутый и светловолосый. Свежий, как бриз у греческого кафе. Только что из Ираклиона. Ловил на себе ее взгляды. Понимал ли он, что его дразнят? А Хольмгер понимал. Иногда эта игра в офисе его забавляла, но чаще было как-то диагонально. Когда он, главный исполнительный директор, верил ей? Статуе в очках. "Я по всем понятиям еще не ветхий" - думал он о себе и раздражался из-за слишком влажного табака для трубки. "Правда, выцветший, в придачу эта чертова меланхолия. Проза, сука: вместо поездки на Тонга — операция, новый сустав, а до этого год мучений. Ну да, привычка у нас, уже два года — после утренней оперативки, когда все "уйдут" в мониторы, она зайдет в кабинет подписать бумаги. И останется, закрыв двери, чтобы поднять юбку, сесть ко мне в кресло. Медленно развяжет галстук. Белья на ней не будет, она знает, как я люблю..."

Салфеткой помаду с губ долой. Поцелуй в лысину. "Что с тобой? Ты ревнуешь к этому дрыщу? Я видела, как смотришь. Безгранично. Да ладно. Он отмороженный. Грудь у тебя прохладная. Как она хороша в жару... Не снимай очки сегодня. Зачем прицепилась к мальчику вчера? А что? Ну, он же не виноват... Пусть трепещет. Мне нравится, как краснеет… Не переставай. Да, так... Главное, что ты не… Я старый? Ты матерый. О, как? И голодный… Когда она приезжает? Завтра. Точно? Да... У тебя новые духи. Забыл? Твои. Заметил. Вот здесь... Еще… Ах..."

Главный компонент его счастья — философия «лагом». Это слово означало для Хольмгера умеренный и прагматичный подход во всем. Он предпочитал брать не слишком много и не слишком мало, покупать только нужные и качественные вещи, радовать себя вкусной едой, но не объедаться. Дорогая одежда, которая быстро выйдет из моды, или кабриолет, на котором он будет ездить три месяца в году, — тоже не лагом Хольмгера. Даже ее он брал анданте. Скупо и хрестоматийно.

"Что же я видел сегодня, проходя мимо его стола, нужно вспомнить. Черт, зачем? Дела нужно доделать, а не вот это всё. Ах, да... Вспомнил. Он наклонился, разбирая спутавшиеся провода у компьютера, голубая майка поднялась и обнажила границу. То место... Часть его спины, где загорелая кожа граничила с белоснежностью ягодицы. Почувствовав взгляд, он обернулся, но я успел отойти. Успел? Теперь она опять наказала его за что-то. Змея очковая, дразнит все-таки подчиненного, врет — хочет… В пять он придет ко мне получать выговор. А мне контракт нужно проверить, завтра встреча..."

Молодой человек постучал в дверь, и вошел, косясь на офисный гольф в конце кабинета.

— Скажите, босс, что мне делать? Она меня затюкала уже.

— Но ты же сегодня виноват, она права была. Садись. Я буду вынужден...

Он садится на диван, и вдруг, — плачет:

— Я исправлю те скрипты, я больше никогда...

 "Ему уже все восемнадцать, а еще ребенок. Один с матерью живет, девушки нет, говорили. Замкнутый, странный. Мой не такой. Нужно сесть рядом с ним, нужно успокоить, жалко растяпу...

— Ладно, вытрись, вот. Поддаваться ей теперь нельзя. Придумаю что-нибудь. Я знаю, что она мегера, но она лучшая в фирме. А, что же старший не помог, он вообще смотрит за тобой, за документами?

— Он тоже на меня взъелся, говорит, что я слишком рассеян.

Вновь слезы. Да сколько их у него?.. Обнять за плечи, пообещать, что разберусь. Он стихнет, уткнется носом в мое плечо, и вдруг — я почувствую прикосновение. Током ударит легкое касание — его рука ляжет тихо ко мне в пах и погладит. Мне станет нечем дышать. Я услышу, как он молчит, и увижу только черту загара между худощавой спиной и белой ягодицей. Тело перестанет подчиняется, оно разделится надвое — горячую, пульсирующую, тяжелую сталь внизу, и невесомую, бездыханную легкость в груди. Я захочу поцеловать эту шоколадно-белую грань, захочу узнать ее молодой запах. Попытаюсь поднять его голову и заглянуть в глаза, но он увернется, неловко поцелует меня в щеку. Руки встретятся, и моя попросит не прекращать. Язык будет искать выход:

— Всё, остановись!

Войдет она. Холодный душ. Глаза больше очков. Бумаги на пол. Так, наверное, улыбаются сытые змеи.

— Когда, говоришь, она приезжает?

 Тепло горячего воздуха от камеры кремации снимается с помощью водяного теплоносителя, затем эта вода направляется в центральный тепловой пункт, и согревает дома. Жена Хольмгера говорит: «Никто не хочет, чтобы тетя Астрид нагревала гостиную...» Он тоже так считает: "Это идеальный вариант для окружающей среды. Потеря члена семьи может помочь другим людям, на самом деле это очень утешительная мысль..." С этими словами сегодня на кремации Хольмгер обнимал мать несчастного стажера-разработчика своей фирмы, а сотрудники шёпотом рассказывали друг другу то, что стало известно об убийстве. Съехавший на тротуар грузовик без номеров на большой скорости подмял под колеса микро-кикборд загорелого юноши так быстро, что шансов не оставалось, и скрылся.

Когда она ушла из кабинета, заново повязав ему галстук, Хольмгер взял с подставки на столе любимую бриаровую трубку. Он придвинул коробку с ароматным табаком и точно отсыпал его в ладонь на одну набивку. Ни больше ни меньше.