Мария любит море

– Мария! Мария!

 Бабушка никак не могла  угомониться.  Ей было скучно на пороге, и она отчаянно дымила сигарой, словно серые клубы дыма, висящие в утреннем воздухе Ампурии,  были способны исцелить от печалей и тоски.

– Мария! – крикнула она снова.

– Иду, бабушка! Иду уже! – растрепанная корзина с хлебом цеплялась за джутовый мешок, а в окне плыли грозовые облака сотворенные старушкой.  Той не с кем было поговорить, потому что дед, наплевав на все запреты, еще затемно ушел в море.  Сардина ждать не будет, ей эта война, да и дела людские неинтересны. Что с того, что фалангисты, где–то под Барселоной, а разбитые под Таррагоной республиканцы с трудом удерживают подступы к ней? Да, ничего. Море всегда спокойно и подчиняется  только своим прихотям.

– Опять разлетались, – задрав голову в бесконечное небо со слабым оранжевым привкусом солнца, изрекла бабушка. Как она все видит?  Все эти маленькие мошки, посверкивающие искрами остекления фонарей. Их рой крутился над Бадалоной, время от времени черкая белым по синему.  Как она их видит, если, разбирая крупу, уже через пару минут уходит на порог, заявляя, что зрение ее подвело?

–Летают и летают, – укоризненно добавила бабушка и плюнула в воздушную карусель  небольшим клубочком дыма. – Господа забыли нашего.

То, что забыли Господа, было одной из ее недавних обид. Она искренне опасалась, что техника, которая с еле слышным гулом и треском металась в вышине, что–то изменит в устройстве небес. Сломает тысячелетнюю последовательность и с небосклона на землю посыплются его обитатели.  Сигары от такого беспокойства не спасали, и она каждый день бегала в храм за советами. А потом сидела на полированных камнях в тщетной надежде, что сегодня вылетов не будет. В миропорядке, наступит равновесие: небо останется ангелам, а человеку – война.

 Мария в эту чепуху не верила, тем не менее, отставив корзину и прикрывшись ладонью от набирающего силу солнца, тоже всматривалась в небо.  Где–то там, в одной из этих жужжащих точек обижает Господа Саша. Саша – Алехандро.

Хорхе говорит, что жить этому русскому осталось недолго. И делает страшные глаза. Такие глаза, где с ненависть и поволокой одновременно. Особенно, когда смотрит на Марию. Ну и что?  Все знают, что Хорхе фалангист и верен каудильо. Его даже арестовывали, но потом отпустили, так и не разобравшись ни в чем. В эти смутные времена все неясно; кто за кого, так и вовсе не понять.  Еще он ходил за хлебом к Марии, несмотря на то, что у него под боком была другая пекарня.

– Погуляем? – каждый раз предлагал он и косил в сторону, на полки, на мешки с мукой, как будто в них был какой–то интерес, во всей этой бессмысленности. Бабушка свято хранила беспорядок в лавке, визгливо ругаясь при каждой попытке его прибрать.

–Оставь, говорю! –  грозно заявляла она, глядя из–под огромных полей соломенной шляпы– неизменного выходного головного убора. Отчаявшись,  Мария бросала пыльную груду мешков, перевязанных веревкой на пол. Раз ей так удобно, то пусть так и будет. И хлам лежал месяцами, бабушка курила, усевшись на пороге, каждый раз, приветственно качая головой, если проходил кто–то знакомый.  Хорхе приглашал прогуляться. Дни сменяли ночи. Серое небо Ампурии было неизменно.

–Есть же Господи! – удовлетворенно произнесла бабушка и ткнула тлеющей сигарой в одну из точек, за которой плыл сероватый и все более сгущающийся дым. Выпав из общей карусели,  та  тяжело уходила в сторону моря.

–Есть ты, Господи! – торжественно подтвердила она. На что, милосердный вседержитель оторвал нарушителю спокойствия крылья и, чуть погодя, взорвал топливо, смешав плоть летчика с перкалем и алюминием. А затем высыпал оставшиеся  неопрятные куски на песок берега. Рой поблескивающих насекомых на этом распался, словно гибель одного из них и была целью всей этой свалки. Точки разлетелись в стороны, их жужжание постепенно стихло.

Рассматривая поднимавшуюся над черепичными тронутыми мхом крышами сизую мглу, бабушка  выпустила праздничный клуб дыма.  Молитвы, наконец, были услышаны тем, кому адресовались.   Мария, чье сердце скреблось неустроенной кошкой, укоризненно попеняла ей:

– Человек погиб, бабушка!

– А ты не летай, – парировала старушка и, жалуясь на ломоту в спине, привстала с теплого камня, – И не гневи. Разлетались тут с утра.  Ангелов беспокоят.

  Закончив фразу, она вновь подняла голову и, в подтверждении своих слов, поискала в небе обеспокоенных ангелов. К ее сильному огорчению, тех не наблюдалось ни одного.

– Беспокоят! –  решительно повторила она, пуская дым.  То, что кого–то настигла кара, наполнило душу старой Терезы тихой радостью.  Мир светлел, питаясь  людскими росчерками, оставленными в небесах. Их робко трепал слабый морской ветер, пытаясь растворить в общей серости. И солнце, безразлично рассматривающее людскую суету, светило для нее по–другому.  Удивляющее бабушку до сего момента терпение Господа, получило, в конце концов, простое объяснение.  Имя ему было – милосердие. Тот, сбитый летчик, был, вероятно, самым закоренелым, из тех заблудших, что гневили святых. В силу чего  был примерно пожертвован. «Бог милосерден!» – подумала Тереза.

 С другой стороны этот  улыбчивый рыжий, что заходил к ним, ей все же нравился, и зла она ему не желала. Как там его звали? Подумав над этим, бабушка сплюнула налипший на губу табак и направилась в лавку, оставив Марию переживать на улице. Старой Терезе было скучно. Так же скучно, как полированным камням мостовой помнившим ноги многих.

 Покупатели все никак не шли, а может, что–то действительно сломалось в тысячелетнем укладе, хлеб просто перестал быть нужным во всей этой неопределенности под серым небом. К обеду, оставив лавку на попечение довольной бабушки, перекладывающей накопленный хлам, Мария направилась на берег. Ветер к этому моменту уже разогнал сонную хмарь и солнце, вступившее в полную силу, неистово светило, нагоняя упущенное за ночь. Тени от этого сделались резкие, тщательно обрезанные по контуру светом. Любопытные чайки истошно кружились над песком берега, заглядывая в лодку старого Бальо.

Дед  довольный утренним уловом щурил глаза на птиц и пыхтел короткой носогрейкой. Тяжелая мокрая, с неопрятными лохмами водорослей сеть, понурилась справа на распорках.  По песку к ней тянулся змеиный след, в котором поблескивала чешуя.

–У тебя кухтыль вместо головы, – авторитетно сообщил старик собеседнику, тощему перекупщику Жорди. –  Сардина еще пару недель идти будет, а потом все. В море ходить незачем.

Торг был уже закончен, и пока старшие рассуждали о важных делах, Чичо племянник лавочника, крепил веревкой ящики с пересыпанной крупной солью рыбой на кривой тележке.

–Так ловят же? – уязвленный Жорди делал круглые глаза, глупо упорствуя в очевидном. Ему казалось, что в том, что шестнадцать ящиков рыбы стоят таких баснословных денег и сосредоточена та высшая несправедливость и слепота богов. Хотя, с другой стороны, двойная цена на рынке приносила немного радости.

– Блох тоже ловят, – философски сказал старый Бальо.  Заметив приближавшуюся внучку, он приветственно махнул рукой. Здравствуй, Мария!   Море, спокойно слушавшее разговоры, плеснуло волной, приподняв корму лодки, нос которой глубоко врезался в песок берега. Здравствуй, Мария! Даже солнце милостиво  моргнуло и,  тут же отвернувшись, занялось своими делами. На то оно было и солнце, чтобы заниматься проблемами небес, лишь  изредка замечая мельтешение  под ногами. Ведь не каждый день с небосклона падают самолеты, а дед привозит шестнадцать ящиков сардины, да?

Мария улыбнулась всем: деду собравшему темные морщины, и недовольному Жорди, и морю, и солнцу. И даже Чичо, малолетнему начинающему преступнику, которому рыжий Саша смастерил рогатку, бывшую предметом зависти остальных малолетних и начинающих. Те поделки, что от отчаяния производились в кое-каких дворах Бадалоны, такому сокрушительному оружию в подметки не годились. Что говорить, если Чичо сбивал голубя с пятидесяти шагов, в то время, когда прочие, вынуждены были подбегать столь близко, что осторожные птицы, теряя перья, взмывали в небо? В этом и была сосредоточена самая большая печаль, когда–либо посещавшая головы десятилетних бадалонцев. Было в этой печали что–то невыносимо тоскливое, трогающее за душу, потому что предусмотрительный Чичо взял с русского слово больше никому рогаток не делать.

–Летали сегодня? – старый Бальо кивнул на серый дым, поднимавшийся над обломками. Суетливые люди, ворочавшие их и два грузовика, отсюда были еле видны. 

–Летали, – согласилась Мария, на что дед подпер щеку рукой и определил:

–Дураки.

 Старик искренне недоумевал над  бедами, что творились в небе. 

«Зачем человеку вся эта ерунда?» – думал рыбак Бальо, – «ведь у него есть море?»

Море было большое и его хватило бы на всех, даже Жорди,  побаивавшемуся воды и ему нашелся бы кусочек зеленой глади. И уж тем более, его хватило бы и фалангистам руководимым коротышкой каудильо и этим пришлым, что с воем, взлетали с ближайшего аэродрома. Что было делать человеку в небе, дед   понять не мог.

–Я тебе поесть принесла, –сказала Мария, пропустив последнее замечание деда мимо ушей. Ведь рыжий Саша был вовсе не дурак. Хоть иногда она и не понимала, то, что он говорил. Коминтерн и интербригады, все это было так далеко от нее, как и силуэты итальянских эсминцев сереющих на горизонте.  А еще русский обещал, как-нибудь взять ее с собой в небо. В то небо, где сейчас плыли облака, и сияло бесхитростное солнце.

– До встречи, Бальо, – недовольный Жорди, зачмокал, понукая застоявшегося мула. Его племянник не сказал ничего, так как уже летел по песку к  дымящимся и очень занятным обломкам сбитого самолета. Расстегнутая рубашка его вздувалась пузырем, развеваясь мятыми полками, а убойная русская рогатка была крепко зажата в правой руке.

Море лениво гладило берег, раздумывая о своем. Старый Бальо неторопливо жевал сыр со свежим хлебом, оставив Марии возиться с приловом. Сегодня тот состоял из пары некрупных макрелей и тунца. Мелочь дед выкинул еще в море, чему кружившие над лодкой чайки были очень довольны.  Да что говорить, все почему–то были довольны сегодня: Жорди насвистывал, подсчитывая прибыль, сытые чайки прохаживались по песку, а дед разглядывал внучку, после гибели родителей оставшуюся единственной молодой Бальо и думал о внуках, которые, по его мнению, должны были появиться хотя бы через пару лет.  

–Пожарю сегодня на ужин. –  решила Мария разглядывая зубастую макрель. – И еще Велардо обещал привезти помидоров. Будешь пан аб томаке?

–И вина пусть Тереза достанет, – согласился дед, протянув внучке  мятые деньги жадного Жорди. – Я к мэрии схожу, разузнаю чего. 

Его походы к мэрии были ежедневным ничуть не меняющимся уже в течение пяти лет ритуалом. Что там узнавал старый Бальо, окруженный такими же, как и он, обитателями Бадалоны, оставалось загадкой.  Тем не менее, каждый день, вернувшись с лова или отправившись после обеда из дому, он спешил туда. Бабушка его походы не любила и укоризненно качала головой, воздевая узловатый палец, призывая в свидетели всех тех незримых, что существовали вокруг.

– Глупый Бальо, – говорила она, – Глупее дурачка Велардо!

На что дед загадочно ухмылялся, цыкая на нее: уймись, женщина.  И уходил  вразвалочку. Уж он- то точно знал, что Велардо не дурак. Какой же из него дурак, из человека, возившего с одинаковым успехом похороны и свадьбы на одном и том же возке? А еще, умудрившимся отхватить городской подряд на вывоз мусора? Да никакой!

 Велардо был человеком уважаемым и мудрым. Вот если бы только он мог принимать роды! Если бы он умел это делать! Тогда круг замкнулся, и цикл стал бы полным. Роды – свадьбы – мусор– похороны.  И везде был бы Велардо со своим возком.

В сонной лавке пусто. Залежи сухих жуков десятилетиями, копившиеся у окон, оставались нетронутыми. А еле видные сероватые облачка паутины  обвисли в недвижимом воздухе. Бабушкин беспорядок был немного разворошен, но, то было обычным его состоянием. Ведь на улице война и беспокойства. А в небе - кавардак, творимый неугомонными людьми. Старая Тереза, по всей видимости, направилась в храм. Послеобеденное время, время советов, иначе никак – небеса могли упасть на землю и разбиться вдребезги. Какие уж тут сигары?  Так, чепуха, которая совершенно не успокаивает.

Что успокаивало, так это обычные хлопоты.  Потрошить макрель, устроившись на теплых ступенях порога, было легко.  Мимо Марии неторопливо проходили знакомые. Тени неспешно таяли, а помидоры, привезенные хитрым Велардо, грелись на вечернем солнце. А единственным неудобством был склизкий остро наточенный дедом нож. Он был живой и существовал собственными понятиями, норовя выскользнуть из рук в самый неподходящий момент.

– Добрый день! –  незаметно  подошедший Хорхе улыбался. Сегодня на нем красовался лучший костюм. Такой, что нестыдно было одеть и на Пасху. В глазах франкиста светилась радость, от рубашки нестерпимо несло одеколоном.

–Привет, Хорхе, – ответила Мария, поправив предплечьем мешающие волосы. С ножа, которым она чистила рыбу, капала юшка. И ветер, словно услышав сигнал, рванул вдоль улицы, сметая многолетнюю пыль с гладких камней мостовой. Брюки Хорхе  затрепетали, прилипнув к  худым ногам. Видимо небеса недолюбливали фалангистов, а может, наоборот, любили, поглаживая каждую голову ветром. И единственной загадкой оставалось то, как их  при этом отличали от общей массы смеющихся, любящих, страдающих, плачущих, несчастных, умирающих и живых.  Впрочем, у небес свои секреты.

–Портится погода, – произнес Хорхе, бессвязно продолжив, – У Мальды сегодня танцы, может, прогуляемся?

Солнце моргнуло, отвлекшись от вечного танго в небе, с далекого аэродрома донесся гул греющего двигатель самолета.

– Хорхе! – позвал кто-то из проходивших собеседника Марии.

Но тот нетерпеливо махнув рукой за спину, опять обратился к ней.

–Ну, так как?

–Сходим, только ужин деду приготовлю, – пообещала она, и принялась оттирать руки тряпкой. Танцы были единственным развлечением  после того, как бомба попала в кинотеатр. Кроме того, к Мальде часто ходили летчики с аэродрома, и, что вполне возможно, там можно было встретить Сашу. Добродушного и смеющегося своим непонятным русским шуткам. А еще летчик отлично играл в петанку, раз, за разом выбивая шары соперников.

– Секрет знает, – шептали вокруг.   Самые предприимчивые пытались его напоить, в надежде обрести счастье в игре. Русский пил много, но на все вопросы таинственно обещал взять собеседника на аэродром, набивать пулеметные ленты. Со временем от него отстали, но когда он играл, результат всегда был заранее известен.

А если Саши и не будет, то у Мальды всегда можно было весело провести время, несмотря на войну, каудильо, интербригады, итальянские эсминцы и ангелов. У Мальды при любых обстоятельствах было хорошо, да и Хорхе не самый плохой кавалер, считала Мария.

 Ее собеседник захлопал глазами, и, пообещав зайти в семь, испарился с кем–то из своих нетерпеливых приятелей. Проводив его взглядом, молодая Бальо, смахнув рыбьи потроха в миску для кошки подумала: хорошо бы еще  зайти к тете Луизе за бусами, являвшимися предметом самой большой и самой глубокой зависти всех девиц на выданье в Бадалоне. 

 До семи еще было много времени и можно было успеть пожарить деду рыбу и хлеб и достать ту нарядную юбку, в которой она была на крестинах у маленького Миге. Но к Луизе она так и не зашла, потому что…

Бабушка погибла без пятнадцати семь. Маленький как рисовое зерно осколок пробил великолепную выходную шляпу старой Терезы. И заставил дымившую очередной сигарой  старушку осесть у стены дома Бальо. Испуганные ангелы роями носились под хмурым небом, они взмывали ввысь уворачиваясь от снующих самолетов. Что–то лопнуло, с воем пролетев над крышами. Сигара, вылетевшая из  узловатых темных пальцев, была унесена любопытным ветром. Время советов на этом закончилось, и дальше наступила темнота и безвременье.

Фалангисты, выбив республиканцев из пригородов, стремительно наступали, охватывая город с севера.  Бомба, ударившая вверх по улице, разрушила дом хитрого Велардо, ранив кого-то. Сыпалась черепица. Воздух дрожал над древней Бадалоной. Небеса были полны  вставшей над городом пылью. Старая Бальо строго смотрела на беспорядок потухшими глазами.

 С неба моросило, мешанина из пепла, заклинаний, молитв, ругани, стонов и крошек известняка.  Сашин самолет, разбрасывая вокруг брызги черного масла и горевшего бензина, задел крылом сосны и, теряя бесформенные куски, покатился по чахлой траве. Где замер грудой обломков и пламени, над которыми обелиском косилось сломанное крыло. Осколки фонаря порвали кожу на почерневшем лице русского, которое к этому моменту  пылало чистым бензиновым пламенем. Сам он сидел молча, в муках наблюдая разливающийся багровый мрак. Кричать от боли в эти краткие мгновения сил уже не осталось.

Да и у кого они были эти силы, когда на окраинах трещали выстрелы, а по улицам метались отступающие республиканцы. Их били. Били в упор, уже сдавшихся, поднявших руки. Пули рвали тела. Хорхе, приветственно махавший руками, замер на мгновение, затем сложился тряпичной куклой. Запах одеколона мешался с запахом крови. Снаряды пели нестройно над черепичными крышами с проросшим мхом и бухали, где-то там, куда не доставал взгляд. А в море, пачкая серым разлитое синее марево, стояли итальянские эсминцы, безразличные ко всему, что происходило в городе.

  Уже после этого, когда все стихло, Мария  долго плакала.  Небеса над нею были чисты и невинны,  по ним не ползли тени в искорках остекления кабин. Все было спокойно в мире у ангелов, а тревожащие их люди ушли. Ушли совсем, прибрав радости и горе, словно это были нужные им в дороге предметы. И не было вокруг ни опасений, ни любви, ни смерти и боли, всего того, из чего создан человек.  Спали праведники,  Мария плакала и смотрела на расплывающееся перед глазами безмятежное море. Море вздыхало и гладило песок, как гладило тысячелетьями до, и будет гладить потом.  Мария любила море, море любило ее.