ГЕОЛИРИКА ВАСИЛИЯ АВЧЕНКО

#новые_критики #новая_критика #кузьменков #авченко #правый_руль #приморье

Нынешняя наша словесность живет по правилу Окуджавы: восклицать, восхищаться и высокопарных слов не опасаться. Давеча вот «ЛГ» объявила Василия Авченко мэтром дальневосточной литературы. И Аставацатуров сознался, что «Кристалл в прозрачной оправе» занимает у него на полке почетное место – рядом со снегиревской «Верой». Чем такое соседство, уж лучше прямиком в сельский сортир. И Прилепин, как же без него? – ведь на всех свадьбах жених и на всех похоронах покойник: «Василий Авченко достиг аномальных успехов».

АНОМАЛЬНЫЕ УСПЕХИ

Редко бываю согласен с Евгением Николаевичем, но тут возразить нечего: именно аномальных. Ибо при всем надрывном пиетете, который писательское сообщество питает к Авченко, никто толком не утрудился изъяснить, чем последний обогатил русскую литературу. Какие психологические, стилистические или эстетические открытия за ним числятся? Хм. Заминка вышла, сказал бы товарищ Сухов. Да вот вам более чем характерный комплимент от Татьяны Набатниковой: «Читаю замечательного писателя Василия Авченко из города Владивостока (красивый молодой парень, между прочим)», – ясен пень, последний аргумент – решающий при оценке текста. Однако продолжим: «И вдруг я поймала себя на том, что текст читается так легко ещё и оттого, что в нём все буквы ё стоят на своих местах!», – вывод космического масштаба и космической же… конечно, мудрости. А вы что подумали?

На большее не рассчитывайте, не стоит. Волей-неволей придется повторить: категорический императив эпохи – примат семиологии над онтологией, видимости над сущностью. Все знают актера Леонида Ярмольника, но никто не знает, какие роли сыграл Леонид Ярмольник. Кроме цыпленка табака, разумеется. С мэтром дальневосточной литературы приключился тот же самый казус: в лучшем случае публика припомнит «Правый руль». Между тем в анамнезе у В.А. – десять книг, вплоть до лавбургера «Штормовое предупреждение», написанного в соавторстве с Андреем Рубановым, и утопии «Владивосток 3000», написанной в соавторстве с Ильей Лагутенко.

Ни одна не стала событием. Но мэтр. Пусть и дальневосточный, но мэтр.

Вот, кстати, и слово найдено, исчерпывающее определение для достоинств Авченко: дальневосточный. Сдается мне, все эти петербургские, московские, уральские, ненецкие и чукотские тексты придумали доценты с кандидатами, чтобы было о чем диссертации писать. Книги, вполне по Уайльду, делятся лишь на хорошо и плохо написанные. Прочее от лукавого.

Если на то пошло, то «дальневосточный текст» В.А. скопирован с «уральского текста» Иванова: «Message: Чусовая» в приморском изводе. Для ивановских краеведческих изысканий восторженные филологини изобрели термин «геопоэтика», Авченко именует свои опусы «геолирикой». Двое из ларца, одинаковых с лица.

У слова «геолирика» два корня. Вот и давайте по порядку.

ГАВРИЛА БЫЛ ПРИМОРСКИЙ ЖИТЕЛЬ

По тематическому разнообразию Авченко сравнивать не с кем. Разве что с Ляписом-Трубецким. «Правый руль»: Гаврила был приморский житель, он иномаркой торговал. «Кристалл в прозрачной оправе»: Гаврила был приморский житель, Гаврила рыбу поедал. «Фадеев»: Гаври… простите, Фадеев был приморский житель, он край родной не забывал. «Повесть о нерегламентированном человеке»: Куваев не бывал в Приморье, но все равно Гаврилой был. И так далее. Откройте любую книгу – неизбежно наткнетесь на один и тот же образный ряд. Сопки: «Правый руль» – 15 упоминаний, «Кристалл в прозрачной оправе» – 34, «Фадеев» – 26. Лимонниковые и кишмишовые лианы: «Правый руль» – пять упоминаний, «Кристалл» – 11, «Фадеев» – три. Гвоздь программы – встреча с Дерсу Узала:  «Правый руль» – три упоминания, «Кристалл» –  щесть, «Фадеев» – 10. На прощание мудрый гольд непременно выдаст сентенцию: «Солнце – самый главный люди. Его пропади – все кругом пропади» (см. «Правый руль», «Кристалл в прозрачной оправе»). Про Фадеева с Арсеньевым говорить не приходится – неизбежны, как смена времен года.

Это я к тому, что «гео» или «этно» – колодцы далеко не бездонные. Ганиева выкроила из дагестанской экзотики три романа – теоретически разножанровых, но практически одинаковых: хиджаб-никаб-хинкал-лезгинка. Далее случился к Лиле Брик в койку прыг. Иванов с грехом пополам размазал свой «уральский текст» на две художественных книжки да пять документальных: откровенно заказные «Дорога Единорога» и «Ёбург» не в счет. А потом отряд пионеров-вампирят собрал и сдал полтонны заржавленных тевтонов. Закономерно, по-моему.

Но чужого опыта для нас не существует. В последней книге «Литературные первопроходцы Дальнего Востока» Авченко метет по дочиста выметенным амбарам и сусекам: даже Джека Лондона в земляки записал. А как же, мимо проходил, был корреспондентом на русско-японской войне – большей частью в отелях Токио и Сеула: на фронт японцы не пустили.

Северный лис подкрался незаметно. Он это умеет.

А вообще, для прозы с выраженным местным колоритом у меня существует тест, подсказанный Веллером: перенести действие в другие широты. Замените бухту Золотой Рог на речку Убля или Вобля, – гусары, молчать: реальные среднерусские топонимы, – морского гребешка на кильку в томате, Nissan X-Trail на трактор МТЗ-82. Будете читать? То-то же.

ГЛАВНАЯ ИНФОРМАЦИЯ

С «гео», кажется, разобрались. На очереди «лирика».

Опусы Авченко числятся документальными романами. Но это, право, лишь по недомыслию. У автора, во всяком разе, другие приоритеты. Из эссе «Размышления на дальневосточном гектаре»: «Главнее содержания становится интонация, атмосфера. Сюжет любого романа можно пересказать несколькими предложениями. Значит, дело в чем-то другом. Содержание было важнее раньше, в эпоху дефицита информации. Интонация – вот главная информация, действующее вещество текста».

Я не зря поставил геолирику Авченко рядом с иванóвской геопоэтикой: обе сделаны по одной и той же схеме – собранье басен площадных, с пятого на десятое, без малейшей попытки как-то упорядочить текст и обилием произвольных ассоциаций.

Вообще-то, формулу такой прозы еще полтора века назад открыл Дружинин: «Я сказал вам двадцать слов, и вы из них не в силах сделать двадцати страниц печатных?.. Слушайте же и трепещите. Говоря о сапогах, вы можете припомнить трогательные эпизоды своей юности, первую любовь, битву Горациев с Куриациями, наконец, Тезея, убивающего Минотавра, и кольтовы револьверы, продающиеся в магазине Юнкера…»

С тех самых пор интонация и рулит – у Авченко правым, естественно, рулем. Интонационное разнообразие у В.А. под стать тематическому – главенствует театральный пафос, ценимый в антрепризах, и театральные же словеса: «Я родился в СССР. Моей родины больше нет. От нее в наследство мне достался ваучер, который благополучно сгинул в “Русском доме селенга”. Теперь я – лицо автомобильной национальности».

Не ведаю, что такое «лицо автомобильной национальности», но у Авченко не только национальность такова. Сексуальность тоже: «Я поймал себя на непроизвольном и необратимом эволюционировании в области сексуальной ориентации. На улице мой взгляд стал останавливаться уже не на женских выпуклостях и вогнутостях, а на кузовных линиях, выражении оптики, узоре литых дисков». Автопробегом – по бездорожью и импотенции!

Люблю я детей перестройки – поколение с начисто ампутированной логикой, источник вечного веселья. В горячо любимом СССР после таких откровений пациенту А. были бы гарантированы статья, как минимум, 7а в военном билете и отдых на закрытой даче, где, к сожаленью, навязчивый сервис. Хотя у пациента А. не только логика ампутирована: «Находкинские “протестанты” сжигали несчастный древний “Жигуль”. Краска пучилась. Жирное пламя вырывалось из-под капота. Автомобиль был похож на казнимого фашистами пожилого генерала Карбышева». Для справки: Карбышева не сжигали –наоборот, на морозе из брандспойтов поливали. Остается только гадать, с кем Авченко товарища генерала попутал – надо думать, с Сергеем Лазо: дальневосточный мэтр такой дальневосточный.

Простите, отвлекся. Логических связей в опусах Авченко, как и было сказано, не ищите  – вместо них произвольные ассоциации. Скажем, есть в Фадееве глава «Братья по краю: Фадеев и Арсеньев»: «Владимир Клавдиевич и Александр Александрович ходили буквально по пятам друг друга. По итогам экспедиции 1906 года Арсеньев писал: “Между устьем Бэйцухе и Иманом приютилась небольшая корейская деревушка Саровка”. Через два-три года в Саровке поселятся мать и отчим Фадеева, здесь будущий писатель пойдет в школу». Притянутая за уши параллель не делает Фадеева яснее. Более того, может быть заменена на любую другую. Предлагаю свой вариант: «Братья по крови: Фадеев и Хемингуэй». Оба юнцами попали на войну: один на Гражданскую, другой на Первую мировую. Оба были ранены в ноги: Фадеев – пулей, Хемингуэй – осколками мины. Оба написали романы о партизанах: Фадеев – «Разгром», Хемингуэй – «По ком звонит колокол». Оба были в Испании на стороне республиканцев; во время Второй мировой оба стали военными корреспондентами. Фадеев получил Сталинскую премию I степени, Хемингуэй – Нобелевскую. Оба спились с одинаковым результатом: депрессии и хронический гепатит у Фадеева, депрессии и цирроз печени у Хемингуэя. Оба в итоге застрелились – один из нагана, второй из двустволки Vincenzo Bernardelli. Фадеев оставил после себя два незавершенных романа, Хемингуэй – «сорок фунтов неизданных рукописей».

Могу еще и про Ромена Гари потолковать, но это уже перебор. Вернемся к Авченко.

Вновь процитирую «Дальневосточный гектар»: «Нужен какой-то Россловнадзор, речевая ЧК по контролю за эмиссией слов и борьбе с фальшивками». Врачу, исцелися сам. Геолирика как минимум на четверть состоит из безбашенного и бесконвойного пустословия. Вроде этого: «Мрамор – вот самое подходящее название для памятного, могильного камня. В нем и мра-, и -мор, “смертию смерть”». О-о, как смертельны морковь, морошка и морс. Морзянка – просто вылитый Marche funèbre. А морда – вообще второе имя смерти. Задорнов с его цирковой этимологией на том свете рыдает от зависти.

Но пассаж про мрамор – это пустяк, для разминки. Бывает и страшнее. Как, например, в биографии Куваева, написанной в соавторстве с Алексеем Коровашко. Очень похоже на погорело-пустовую логорею: «Креационистская версия писательского генезиса, апеллирующая к моментальному сотворению “Таежного сторожа” из недр собственного таланта, оказалась принесена в жертву эволюционистской истории о медленном вызревании прозаического мастерства из пристальных наблюдений за повадками центральноазиатских горных козлов. И пусть эта история не очень соответствовала фактам, зато легко вписывалась в линейно-прогрессивные каноны советского литературоведения. Бесконфликтное взаимодействие с ними обеспечивало автобиографическому мифотворчеству Куваева необходимый оттенок достоверности».

Это вообще про что? Моя твоя понимай нету, сказал бы Дерсу Узала. Уж не знаю, кто из соавторов тут старался, но на обложке стоят две фамилии. Значит, и ответственность солидарная, как в Гражданском кодексе прописано. Хотя ответственность и современный литпроцесс суть вещи несовместные. Тем паче, когда интонация – главная информация.

ЗА ЧТО, О БОЖЕ МОЙ?

По многочисленным заявкам радиослушателей в эфире прозвучала песня братьев Покрасс на слова Евгения Долматовского «На Дальний Восток». Нашу программу продолжает терцет из оперетты «Летучая мышь»: «За что, за что, о Боже мой?»

Лычки живого классика, бесчисленные шорт-листы, несколько премий, пусть и не слишком статусных, – за что? За какие аномальные успехи? За средней руки фрондерскую публицистику, какой в «Новой газете» пруд пруди? За сожженного генерала Карбышева? За линейно-прогрессивные каноны?

Про примат семиологии над онтологией не забыли? Вот и не спрашивайте, за что. Алфавит Василий Олегович знает. «Жи-», «ши-» пишет через «и». А большего и не требовалось. По всем статьям мэтр.

Так что все претензии к эпохе. К Авченко – ровно никаких: не стреляйте в пианиста, он играет, как умеет. Не он такой, времена такие.