Отважные сыны Польши

- Кавалерийским наскоком эту проблему никак не решить, - заключил ротмистр, приложив бинокль к глазам. За прошедшее с того момента как «Генерал Довбор" вполз в укрытие время ничего не поменялось. Дым неприятельского поезда мирно поднимался за дальней рощицей. Между ним и польским бронепоездом лежало белое поле без следов. – Никаких шансов, Александр! Глянь! Никаких абсолютно! Тут необходимо мыслить стратегически.

Беспечно покуривающий рядом репортер хохотнул. Ситуация его забавляла. Застрять где-то среди снежных просторов Скучного декабря с запасом алкоголя, сиятельным и глупым товарищем, можно было только с его везением. Тем везением, которое каждому скупо отмеряла судьба.

- Любая наша стратегия заключается в Перно, Станислав. Что в три листика, что на войне. Ну в твоем случае в нее включены еще и рукава.

Уколов приятеля в очередной раз, Дюбрен затянулся и выпустил в чистый воздух клуб дыма. Тур-Ходецкий поморщился и глянул на собеседника. Злопамятный француз проделал рукой жест будто вынимал из рукава карту.

- Налей, - тихо приказал пан Станислав стоящему чуть позади телеграфисту. Тот угодливо подул в два стакана и налил говорившим.

- Так что будем делать? Выкатим прямо - попадем под прямую наводку. Два три снаряда и нам крышка, как ни крути, - предсказал командир бронепоезда. – С тремя дюймами шутки плохи.

 Вспомнив, как чуть не попался под замаскированное орудие красных под Равой Русской, он поежился. Хорошо еще, что у противника было только три снаряда и разбитый прицел. Два выстрела неуклюже легли вдоль насыпи, подняв фонтаны щебенки и черного дыма. Камни еще стучали по броне, когда стремительная атака охранной роты помешала сделать третий. Все висело на волоске, но закончилось благополучно. Теперь фортуна могла повернуться к ним задом, командир броневика колебался, не дать ли команду к отступлению.

- Пшепрашам бардзо. Необходимо разведать, пан командир, - подал голос молчаливый хорунжий, неслышно появившись на контрольной платформе. – Если вы изволите посмотреть направо, то увидите, что вдоль поля тянется небольшая лощина. Вся в кустарнике. По ней можно подобраться к врагу незаметно. Как только у нас будут сведения, мы можем ударить.

- Вы считаете, пржиятел? – небрежно бросил сиятельный ротмистр. Досадливо осознавая, что подчиненный в очередной раз предложил самый приемлемый выход.

- Так есть, пан командир!

  Делая вид, что размышляет ротмистр влил в себя Перно из стакана и занюхал рукавом. И как он не заметил этот кустарник? Холера мац! Чертов хорунжий. Корчит из себя великого полководца. Если припомнить, то он из мещан. То ли бухгалтер, то ли податной. Сургучная душонка. Вид совершенно не боевой: шинель грязная, небрит, глаза красные, нечищеные сапоги с налипшим снегом.

- Я об этом уже размышлял, - наконец произнес пан Станислав. – Самоубийственная миссия, совершенно безумная!  Я хотел поберечь экипаж. Но если найдутся два отважных добровольца, готовых положить животы на алтарь Отчизны, такое возможно. Почему бы нет, как думаете? Это как блеф на двух тузах и восьмерке. Для этого нужно иметь стальные нервы, господа! Стальные нервы!

Продолжив свою мысль, он высказался в том ключе, что добровольцы - герои, кроме общего уважения получат еще речь перед экипажным строем и благословление пана Крысика на подвиг. Возможно их даже представят к награде посмертно. На этом моменте его размышлений, с контрольной платформы бесследно пропали холуи-телеграфисты, оставив в покрывающем ее настил сене бутылки Перно и стаканы.

- Думаю, если разведчики не вернутся я сам напишу их родным, какие-нибудь теплые слова. В этих отчаянных обстоятельствах необходимо чувствовать трепет и мобилизацию! Полный трепет и полную мобилизацию! Хорунжий! Объявите экипажу, что нужны два храбреца для опасного дела. Скажите им: Родина и командир нуждаются в их смелости. 

Послушав глупости командира бронепоезда, хорунжий вяло козырнул и потопал на поиски добровольцев для представления к обещанной ротмистром посмертной награде. На спине его худой шинели, обожженной поездными печками, явственно читалось: «Цо бы цие цьорти вжяли, болван».

Черти деятельного ротмистра не взяли, он засуетился, велев разыскать ксендза Крысика и объявить общий сбор свободных от вахты членов экипажа.

В любом подразделении, на любой войне начиная с войны палками бородатых веков заканчивая современной: с использованием аэропланов, отравляющих газов и пушек, опасное дело отпугивало рядовых несмотря на обещания самых блестящих наград. Солдатское правило быть незаметным для начальства в боевой обстановке свято соблюдалось не смотря ни на какие обстоятельства. Даже если сам Сатана отдал бы приказ, даже в этом случае он потерпел бы сокрушительное фиаско.

Хорунжий об этом знал, поэтому, не размениваясь долгие поиски двинул по направлению к карцеру, в котором томился весь личный состав поездной кухни, в количестве двух человек. В том самом достаточном для совершения подвига с последующим посмертным награждением количестве.

 Его решение основывалось на простом и неколебимом факте: во все времена обитатели гауптвахт считались лучшими кандидатами для совершения неприятных и самоубийственных дел. Карцеры были благодатной почвой, на которой прорастали всходы героизма и чистки выгребных ям.  Три - четыре дня заключения делали из самого махрового преступника идеального солдата. А диета из плесневелого хлеба и воды была лучшим средством от трусости и брезгливости.

Загремевшие в двери замки прервали громко излагаемые мысли санитара Пшибыла, согласно которым на войну, должны были призываться в первую очередь интеллигенция, как самый бесполезный кусок общества.

- Интеллигент он что? – спрашивал санитар из Берднарца, и сам себе отвечал, - в мирное время существо бесполезное. Сидит, полирует себе штаны на заднице! Думает, ага? Мне вот не понятно, где интеллигент, а где его задница. И никому непонятно, курва мац. Предположим: за скотиной он не ходит, ежи не готовит, даже рубаху захудалую и ту не сошьет. А таких, скажу я тебе, надо посылать до фронта в первую колежносч. А ще нужно…

Развить свои соображения он не успел. Вошедший хорунжий бросил короткий взгляд на арестантов, снял фуражку и устало потер потные волосы. В слабом свете, пробивающемся через открытую бронезаслонку его лицо с ввалившимися глазами, казалось Адамовой головой.

- Пшибыл, Штычка, - произнес он.

-Тутай, пан хорунжий!

- Готовы послужить Родине?

- А что не послужить, пан командир? – начал было пан Штычка, — вот предположим на Запецеке….

- Дощч! Хватит!! – быстро прервал его хорунжий, припомнив чем заканчивались разговоры с худым, лупоглазым пехотинцем, которого «Генерал Довбор» подобрал в Городе. - Все расскажешь пану ротмистру. Он такие разговоры любит. Идите за мной.

Они вышли из карцера и двинулись темными переходами к контрольной платформе, остановившись на пару минут у кухни. Куда отпросился Пшибыл, чтобы прихватить забытые при аресте кисет с табаком и трубку.

- Только быстро, лайдак, - разрешил хорунжий, который несмотря на мрачный вид относился к солдатам хорошо.  Пройдя полутемный пулеметный вагон они выпрыгнули из него на свет, к обложенной мешками с песком контрольной платформе. На которой все было готово к отправке смельчаков на смерть: стоял сиятельный Тур-Ходецкий с саркастически улыбающимся Дюбреном, а рядом опасливо терся ксендз Крысик, щурившийся на свету в поисках исходившей от снежных полей Скучного декабря опасности. Отцу Бенедикту хотелось поскорей отделаться от священной обязанности напутствия героев на убой и скрыться в убежище за броней. Внизу на насыпи построились экипажные страдальцы, тоскливо разглядывающие усевшихся на деревьях ворон.

- Глянь, Мацек, какая жирная, - переговаривались в рядах.

- Справа? То да, как гусь, - подтверждал Мацек. – Курррва! Як только ветку не обламывает? Такую хоть в котел, хоть запечь – везде пойдет. Курить есть, братцы?

- Ниц нема. Солома только.

 Черные птицы гастрономических убеждений жолнежей не разделяли, почему сохраняли безопасную дистанцию – на которой подбить их выстрелом было невозможно.

Когда на платформе появились санитар с паном Штычком, сопровождаемые тенью скользившим за ними хорунжим, Тур-Ходецкий ласково улыбнулся и развел руки, как дядюшка, встречающий голодных племянников из города. Перно мягко переливалось в нем и его сиятельство даже приобнял каждого, приказав им налить.

Проследив за тем, как бывшие арестанты, ошеломленные свалившимся на их головы счастьем, пьют, он повернулся к притихшему строю:

- Мои солдаты! – громко сказал он, - Камраты! Сейчас мы отправляем на жестокий бой, двух наших солдат. Двух отважных сыновей Католической церкви, истинных патриотов Польши, согласившихся пожертвовать собой ради нашей победы. Своими возможными смертями они проложат дорогу нам, их благодарным товарищам! Впереди их ждет коварный враг, который затаился, чтобы ударить по нам. Холерни большевики, эти варвары с востока, несколько веков угнетали нашу с вами Родину. Настал момент пожертвовать собой ради…

Пшибыл, до которого стало доходить, что его в данный момент посылают на смерть, растеряно булькнул и раскрыл рот.  И тут же закрыл, встретившись взглядом с хорунжим, в глазах которого читались самые неприятные последствия невысказанных возражений. Из рядов построившихся под платформой солдат послышались смешки: там виднелись разбитые губы, носы и синяки. Всего несколько часов назад часть из экипажных дралась в узком проходе у кухни. Теперь каша из лошадиной задницы выходила кухонным боком, и это не могло не радовать. Хотя были и сочувственные лица, солдатская доля на войне одна на всех, просто кому-то везло больше, а кому – меньше. И неизвестно, что случится с тобой дальше. Весь этот голод, холод, обиды и ссоры Скучный декабрь перекрывал с лихвой.

- Посмотрите в их лица! Взгляните в лицо истинного польского патриотизма и самопожертвования! – театрально жестикулируя, продолжил речь пан Станислав.

На лица будущих героев стоило посмотреть: санитар с заплывшим, налившимся фиолетовым синяком под глазом, вымазанный засохшей кровью, растеряно скользил по собравшимся взглядом, а отставной флейтист вытянулся во фрунт.

«Все равно хуже уже не будет. Что случилось, то и случилось». – размышлял он. - «А то и схожу в разведку, может медаль дадут».

«А может и крест тебе деревянный выдадут», - встрял пан Вуху, появившийся из пустой бутылки, валявшейся в соломе. Покойный закрочимский десятник сноровисто встал на крыло, как откормленная мясная муха и присел на погон, продолжавшего разглагольствовать о долге и смерти ротмистра Тур-Ходецкого. – «Каждому по делам его отмеряют».

«А какие у меня дела?»- поинтересовался музыкант. –«Служу, никого не трогаю».

«А это неважно. Все служат, но каждому уже свое отмерено», - уверил его назойливый собеседник, - «Кому медаль, а кому крест без имени. Покурить трошки есть у тебя?»

«Нету», - признался Леонард, -«Может на дорогу выдадут. Чтоб веселей было разведывать. Идти -то далеко, мало версты две».

«Может и две, а может идти и ехать потом». – загадочно произнес пан Вуху и брызнул в сторону, где с еле слышным хлопком исчез. Потому что закончивший речь ротмистр снял рогатувку, настала очередь благословления отца Крысика.

Боязливый падре вышел вперед и с больным недоумением узнал в одном из будущих героев худого пехотинца, который кукарекал на заменявшей завтрак проповеди. Из- за этого обстоятельства благословление мучеников на подвиг вышло скомканным, ксендз проблеял несколько дежурных фраз о долге сынов перед церковью, по большей части повторяя слова командира бронепоезда, потом зачем-то вручил музыканту свои четки. А потом наскоро осенил Пшибыла и Штычку крестным знамением и торопливо отбыл в командный отсек «Генерала Довбора». 

 Топая по насыпи к открытому люку падре благословил еще железнодорожную команду броневика, трусящую шлак из топки под руководством инспектора. Благословленные механики прекратили безостановочную матерную ругань, сдернули шапки и замерли, наблюдая как тщедушный ксендз карабкается в броневагон.