Писатель-функционал (глава 6)

А пока уличный и внутри-шалашный огни разухабисто потрескивали, Андюха и Коля взлохматили лапник, подоткнули его под свои тела; повертелись, укладываясь поудобнее, покосились на героя-испытателя, и посоветовавшись друг с другом, тронули Ивана за плечо:

— Господин писатель, а хочешь, мы тебе расскажем одну теорию, которую разработали наши учёные, но только она никогда не сможет стать официальной, потому что связана с потусторонним миром.

Немного проспавшийся, а оттого и более трезвый Иван Петевич грустно повернулся к ним спиной, тоже укладываясь поудобнее:

— Ладно уж, травите свой ужастик. Может быть и я усну.

Тихонов и Бабкин оживились, приподняли торсы на локтях и хряпнув ещё немного горючей жидкости из фляжки, загадочно зашептали:

— Наши теоретики пришли к выводу, что нет никакого толстоматериального и тонкоматериального миров, а соответственно нет толстой и тонкой материи. Есть лишь один мир — тонкоматериальный, и всего лишь одна материя — тонкая, которая и образует оба мира: тонкоматериальный и толстоматериальный, но они по сути своей — есть один всеобщий тонкоматериальный мир.

Спина Ивана вздрогнула то ли от хохота, а то ли передернулась от холода.

— Объясняем подробнее. Вот представь хоть на немного, что ты душа. И допустим, ты летишь, а на своём пути встречаешь другие души. И эти души для тебя какие — тонкая материя? Тонкая. Ты же можешь проникнуть в другую душу целиком и также легко выйти из неё.

— Ой ли? — буркнул Иван Петевич.

— Конечно. Ну, а тело человека, дом, почва да и вся планета (для твоей души) — тонкая материя? Тонкая. Душа легко проходит сквозь эти предметы, не нарушив целостности своей структуры и структуры этих предметов. Так? Так. Вот поэтому-то с точки зрения души, любая материя — тонкая! Это их мир. Вообще весь! Наш мир — это не наш мир, а мир душ. Ведь даже физическими телами управляют они — души. А далее делаем вывод: тонкоматериальные частицы, сцепляются между собой и образуют более плотные сгустки, но от этого не перестают быть тонко-материальными и непроницаемыми для другой тонкой материи. Оказывается, мы живем в тонко-материальном мире, но даже и не догадываемся об этом. Это они, души, проводят над нами эксперименты и совершают свои открытия, как психические, так и сугубо научные: овладевая знаниями о частицах и проводя различные эксперименты с тонкой (толстой) материей.

— Да уж...

— Вот ты сейчас лежишь, Витя Олегич, урчишь животом и не догадываешься, что для кого-то ты сам  — всего лишь сгущенно-материальный призрак, почти такой же, как и он сам, но иного вида, иного рода и тонко-материальной составляющей. И вот кто его знает, какой невидимый экспериментатор сидит в данную минуту на тебе и рассматривает твои кишки?

Иван вполуха слушал щенячий бред недо-космонавтов и засыпал, засыпал и наконец заснул. А во сне увидел, как на него уселся (и не летающий даже, а именно ходячий) дух, свесил ноги в его кишки и стал медленно ими болтать. Петевич почувствовал от этой болтанки вздутие в животе, а следом и диарею. От страха нагадить под себя, Иван вылетел из тела. Душа писателя, как птичка, выпорхнула в дымоход шалаша, и ни одним глазочком не взглянув на своё тело, на насильника на нём, пустилась по направлению к звёздам.

А полёт во сне тем и отличается от полёта наяву, что во сне ты летишь бездумно, в полной релаксации и без бздежа; а наяву наоборот, черт знаешь чего передумаешь, особенно если это твой первый полёт… особенно с парашютом!

Поэтому Ивану очень нравилось лететь и одновременно пребывать в состоянии прострации и полного бездушия, ибо своей души он и вовсе не чувствовал, а следовательно не боялся упасть, ну и прочее, прочее, прочее. Эх, подобные мелкие радости имеют свойство быстро заканчиваться даже во сне. Вдруг душа беззаботно парящего в пространстве Водкина-Безделкина, наткнулась на огромные космические глаза, он бы назвал их Глаза Вселенной, если б мог хоть что-нибудь соображать, но он к сожалению, не мог. Поэтому глаза сообразили вместо него, они подумали немного, подумали и придумали приветственную речь:

— Здравствуй, Ваня.

Иван промолчал, а что ему ещё бедному оставалось делать во сне? Глаза же продолжали приветственно думать вслух:

— Говорят, ты Ваня, хочешь описать настроение космонавтов?

Иван не ответил. Но Глаза невозмутимо продолжали:

— А почему бы тебе, Ваня, не описать настроение самого первого космонавта на свете?

Иван попытался сглотнуть, но тщетно; попробовал пошевелить губами, но не смог и тогда просто подумал:

— Гагарина что ли?

— Нет, Ваня, не Гагарина. Я же сказал: самого первого на свете, а не на планете. Мои, Ваня, настроения ты не хочешь ли описать?

— А ты кто? — продолжали беседовать друг с другом никчемная маленькая душа-безделка и обширные вселенские очи.

— Я то кто? Я, Ваня, бог.

И тут душа писателя затрепетала и довольно внятно ответила:

— Бог? Не, меня ни читатели, ни заказчики не поймут. Да и какой из бога космонавт, когда Вселенная —  это всего лишь сон бога? Помню, я писал об этом… то есть Пелевин писал… то есть это основы дзен-буддизма.

— Бъед, бъед, бъед! —  воскликнули Глаза голосом Ленина (что означало «бред») —  Бог самый настоящий космонавт. Да, да, и самый что ни на есть первый. Вот посмотри на меня, Ваня, что ты видишь?

Писатель постарался под другим углом зрения рассмотреть говорящие Глаза. На душу писателя в упор смотрели две галактики удивительной красоты: два золотых внутри-галактических зрачка окружали млечные пути белков. Иван по привычке близоруко сощурился, и оба невероятных глаза слились в одну-единственную галактику Хога, и устаканились в своём безбрежном пространстве среди других не менее красивых галактик.

Объект Хога — кольцеобразная галактика, её крупное желтое ядро образуют старые звезды, а в бледном белом кольце, которое расположено на значительном удалении от ядра, находятся молодые звезды.

Иван недоуменно ответил:

— Не знаю.

— Чего ты не знаешь, Ваня?

— Я не знаю, что я вижу. Вроде как солнце в кольце.

— Это оттого, что ты не читаешь астрономию, Ваня.

Ивана начало раздражать это постоянное повторение слова «Ваня», так его называли в детстве; а детство он, ну, никак не хотел вспоминать; и вовсе не оттого, что оно у него было плохое, а слишком уж несамостоятельное и зависимое от взрослых: родителей, учителей и даже участкового милиционера. Но бог этим!

— Моя задача — описать настроение космонавтов, и не лезть глубоко в астрономию, — парировал писака, беспомощно болтаясь в космической бездне.

— А как ты думаешь, Ваня, каково настроение бога, если в него глубоко не лезть?

— Неисповедимо, — пронеслось в псевдо-голове Водкина-Безделкина, но на 

— Вот в том-то и дело, Ваня, что исповедимо!И настроение, и каждый шаг мой - всё во мне исповедимо. Неисповедимы лишь твои, Ваня, мысли. Вот зачем тебе прям так сильно-сильно хочется стать ведущим писателем? Знаешь, нет?

Водкин и трезвый, то есть неспящий, не смог бы ответить на этот вопрос, а тут ещё и во сне... Но всевидящее око не обратило внимания на зомбическое состояние подсудимого и назидательно-равнодушно прогудело:

— А я знаю, гордыня в тебе, Ваня, взыграла, гордыня! — галактика Хога вздохнула, немного помолчала и добавила. — Шучу. Бабла просто хочешь. Не славы даже, бабла.

— Плох тот солдат, который не мечтает.... — вспомнила душа Ивана Петевича, но как-то вяло она это вспомнила.

— И бла, бла, бла, — передразнил её глазастый космо-объект. — Вот как засядешь в глуши… как начнешь строчить Вовану Вовановичу его публичные президентские выступления… так никем и неопознанный счастлив будешь до усери!

Галактика Хога широко и громко рассмеялась. Но увидя смятение Ивана, небрежно добавила:

—  Не бери в голову, Ваня! Не засирай её такой ерундой. А то засрать её можно... даже благими общепризнанными постулатами. Тебе ж, Ванюша, о другом думать надо.

— О чем?

— О буквах, Ваня, о буквах!

— Я и так о них думаю каждый день, —  буркнул Водкин.

Хога окатила его холодным взглядом, как врач алкоголика и дыхнула в псевдо-лицо Безделкина перегаром:

— А не так ты, Ваня, о буквах думаешь, не так!

—  А как надо о них думать?

—  А вот так. Как сядешь что-либо писать в очередной раз, так представляй, что каждая твоя буква — это маленький метеорит, который в космос летит, летит и летит! А если встретит на пути глаза людские, то пронесется сквозь них, оставив внутри глубокий обожженный след. И чем чернее этот след, тем светлее твой путь, тем глубиннее твоя задача.

Иван хмыкнул:

— Ишь ты, черный след! А как же человеку жить потом с этим обожжённым следом внутри глаз?

— А это не твоя забота, Ваня, его след — ему с ним и жить, — закончила нравоучения галактика, и крутанувшись пару раз вокруг своей оси, скрылась в мерцающей среде других, не менее манящих галактик, оставляя внутри каждой черный, обожженный след. 

От разговоров с вседержителем Водкина-Безделкина оторвал сильнейший шум: все галактики вдруг начала закипать, бурлить и вспениваться. Иван уже приготовился ко второму большому взрыву, который разнесет нашу обитель к чертям собачьим, и Вселенная расширится ещё в два, в три, а то и в десять раз!

Гул нарастал со всей космической дурью, какую сам же мог себе и позволить. Писателю пришлось очнуться и проснуться, так как продолжать спокойно слушать этот всё нарастающий гул у него не было мочи. Он с трудом вытащил больное воображение из не менее болезненного сна, потому как еловый сук  уперся в его правую почку и грозился проткнуть оную нахрен! А пока сук вовсю трудился над протыканием яркого комбинезона Безделкина, хозяин почки кое-как развернулся на спину и распахнул слипшиеся от сна веки .

Еле-еле застланный дымком дымоход, открывал его взору кусочек неба, который переливался голубоватым светом и призывно махал парой лысых веток лиственницы. Дыра в кровле шалаша звала Ивана явно не в дикий космос, а к более здоровым и явно  дневным развлечениям: например, прыжкам с парашюта...

Прогнав морок окончательно, Иван взмахнул своими поросячьим ресницами, и уже бодрствующим мозгом прислушался к внешним звукам. А те оказались вовсе и не звуками, а мощнейшим гулом-свистом.

— Блин!

Безделки содрал с головы капюшон и синюю войлочную шапку — всё то, что закрывало уши. Странно, но гул-свист никуда не ушёл, а стал ещё сильнее. Поднять на ноги затекшее тело в неуклюжем одеянии оказалось занятием не из легких. Но выполнимым.

И вот шалаш в ужасе трясется от приливов уличного ветра, пузырями раздувая желтую парашютную крышу. Писака решился высунуть голову наружу. На улице помимо постороннего неизвестного гула, тревожно завывал ещё и ветер. А костер напротив, вовсю веселился, неистово облизывая дрова до черных головешек. Внезапно огонь в костре вспыхнул, стал ещё ярче и прошипел:

— Извини, братан Иван, съел я Андрюху, съел и Колю. Я съел их прямо до угольных головешек.

Безделкин втянул голову обратно в палатку и огляделся. И правда, вещмешки кандидатов лежали целехонькие, а сами парни куда-то пропали.

— Скорее их съел буран, чем костер, — обреченно предположил Водкин. —  Или злой бог льда и холода Карачун.

А вот не угадал! Хозяину севера Карачуну и дела не было до крохотного пятачка с теплющейся жизнью в далекой Амурской области. Всё оказалось намного проще: над еловой палаткой, празднично распушившейся от ветра, завис самый настоящий спасательный вертолёт, он невыносимо свистел лопастями и отважно жужжал двигателями. Эта белая махина с оранжево-синей полосой на боку и огромной надписью «МЧС России RF32937», казалось, заполонила собой всё пространство вокруг!

Но самое интересное вовсе и не это, а то что над открытой дверью вертолета верхняя балка усердно наматывала на себя трос и поднимала с земли человека, бережно завернув его жопу в оранжевую тряпку-седушку. Тем человеком был как ни странно, Коля Тихонов. А Анрюха Бабкин стоял в аккурат под вертолётом и махал пилотам руками.

— Куда, а я, а меня? — прохрипел Иван, но его сиплый голос ветер отнес в сторону.

Иван с трудом подполз к Бабкину и повторил вопрос:

— Вы куда? А я, а меня?

Андрюха немного странно посмотрел на писателя и прокричал тому в ухо:

— А ты, Витя Олегич, остаешься тут. Завтра за тобой приедут твои работодатели! — Андрюха запустил руку в карман, достал большую чёрную рацию и протянул её Ивану. — Держи, дружище, средство связи, не скучай!

— «Ты» «тут» «тобой» «твои», — писака по инерции сосчитал все слова-повторы в первой фразе Бабкина и беспомощно мотнул башкой — Так писать нельзя, это НЕ-КРА-СИ-ВО!.

— Что? — гаркнул космонавт «Пелевину» в ухо.

— Ничего! — огрызнулся Иван, до боли в костяшках сжимая подарок: головешку-рацию.

А равнодушное жерло винтообразной машины уже поглотило первого клиента, и сильно раскачивающийся на ветру трос спускался за вторым. Бабкин с трудом уселся в оранжевое седло; и под ненавистным взглядом писателя, полным отчаянного негодования; медленно, но верно стал подниматься всё ближе и ближе к трапу вертолёта. 

— Кач-кач-кач-кач... — забавлялся сильно раскачивающийся трос.

Из раскрытого зева вертолетной двери высунулся Тихонов и озорно махал Андрюхе и Ивану. Последний отвернулся и чуть было не заплакал от обиды. Ведь Водкину не казалось и не снилось, что его обманули, его действительно все обманули: и Розгов, и кандидаты, и даже пилоты МЧС. И ледяной ветер тоже жестоко обидел —  смахнул с его глаза слезу, которую никто, никтошеньки не увидел!

А когда ненавистная срака Бабкина скрылась в оглушительно гудящем монстре, Иван всё ещё верил по наивности, что кандидаты в космонавты пошутили, и сейчас вот-вот прошуршит спасательный трос, поскрипит немного, и кряхтя, и елозя по воздуху, опустится за ним — за третьим героем-испытателем.

Но ни сейчас, ни вот-вот... Ничего не произошло, железная дверь захлопнулась, и вертолёт RF32937 медленно и уверенно стал покидать зону бедствия.

И пока ветер потихоньку стихал, тайга понемногу приходила в себя, стряхивала последние хлопья снега, ежилась сосновыми иголками и пыталась преодолеть остатки шока:

— Бр-р-р-р!  

Сигнальный костёр наоборот, вдруг разгорячился, вспыхнул, и разглядев острую психопатию Ивана Петевича, попросил срочно залить себя жидкими отходами человеческого организма.

Острая психопатия Ивана на удивление ловко стянула с себя неудобную спецодежду и нацелилась добротной струёй на адово зло костра, но не успела: у Ивана Петевича пробудился в голове разум и направил мочу в другую сторону:

— Костёр нам ещё пригодится.

Но острая психопатия не сдавалась:

— Ну вот, мы уже и «мы», прекрасно! Мы хотим есть, мы хотим пить, мы хотим повеситься во-о-он на том суку.

Иван послал острую психопатию нахрен и уперся взглядом в суровые стволы даурской лиственницы и в мелкие редкие елочки между ними. Запланированные 48 часов «зимнего выживания» истекали завтра. 

Иван заправился и оправился от стресса. Задумался:

 

— Но как так? Кандидаты пробыли в лесу: плюс-минус 24 часа. Как будто это не им надо было пробыть двое суток в экстремальных условиях, а мне. Мне, а не им... мне, а не им... мне, а не им...

Воспаленному от последних перипетий мозгу даже понравилась эта песенка, и с ней на устах Иван полез обратно в палатку:

— Мне, а не им... мне, а не им… мне, а не им... мне, а не им… мне, а не им... мне, а не им...

Внутри палатки он палкой поворошил еле-тлеющий «домашний» беззлобный костерок, рукой пошарил в своем рюкзаке, нашел термос с остатками борща и хлеба, и с тоской обвел взглядом опустевшую юрту, пытаясь найти якобы забытую  космонавтами фляжку с водкой. Не нашел и принялся хлебать щец «на сухую», а заодно умно разговаривать с борщом —  психопатия сменилась апатией. Впрочем, во всём последующем разговоре поедаемый был умнее едока в разы! 

Борщ видел, что он сам уже заканчивался, перетекая в желудок Водкина, а посему хотел успеть сказать человеку что-то очень важное и весьма утешительное:

— Мы довольно часто разочаровываемся в жизни только лишь потому, что реальность не совпадает с нашими ожиданиями. И тогда мы начинаем обижаться на окружающих, выставлять претензии, сетовать на неудавшуюся жизнь. А почему?

— Почему? —  вторил Иван борщу, его же и прихлёбывая.

— Да потому что не получили то, что ожидали.

— Нет, не получили. То есть... да, я не получил.

— И как правило, мы сразу же стремимся выплеснуть свою злость по этому поводу на людей, которые, по нашему мнению, не оправдали наши ожидания.

— Но ведь эти двое и правда не оправдали моих ожиданий!

— То-то! Мы решили, что наше представление о способах вращения в этой жизни — единственно правильное, и все должны поступать так, как мы навоображали себе в данную конкретную минуту. А любое препятствие на пути воспринимаем не как подарок судьбы, не как шанс преодолеть обстоятельства и стать сильнее, а орём на весь лес «Нас кинули! КИ-НУ-ЛИ!» 

— Как лохов ки-ну-ли! —  подтвердил Водкин.

—  Как лоха, а не лохов. Тебя —  лоха (единственное число), —  поправил Водкина борщ. —  Ну не суть важно. Посмотри на сегодняшнюю ситуацию с другой стороны, только скорее, пока ты меня всего не съел.

— Как я ещё должен смотреть, куда, на что?

— А на то! Посчитай-ка, дружок, количество часов, отведенных Розгиным вам всем троим на выживание в тайге.

— Нам троим?

— Да, троим.

— А что их считать то! Арифметика простая: мне нужно болтаться тут 48 часов, а им и 24 часа с лихвой хватило.

— А если посчитать по другому: их 24 часа + твои 24 часа = 48 часов.

— Как это?

— А так, собирай манатки и вали отсюда прямо сейчас! — борщ перестал «выкать» и перешёл на «ты». — На дворе ни метели, ни пурги; следы то, поди, не замело, доберешься до барака, не сахарный, не растаешь!

Иван почесал затылок:

— Хочу чай.

— Обойдёшься, снежка поешь.

— А и правда, чего это я тут рассиживаться собрался? — Иван твердо решил уйти отсюда самостоятельно. —  Пока утро, пока светло и слава богу, цель недалеко, километра четыре, не больше.

— Километра четыре! Ой держите меня, сейчас со смеху помру! — заржал финальной фразой борщ и умер в желудке Безделкина.

Покончив с борщом, Иван спешно засобирался. На сборы ушло полчаса. А пока он собирался, то конечно же и прохлопал свои карманы, а там... подаренная Бабкиным рация. Писатель достал её, потрогал, сдул с черного корпуса пепел, понажимал кнопочки и поорал в неё минут десять:

— Заберите меня отсюда! Заберите еб вашу мать! 

Но та молчала. Бездыханную рацию Иван засунул обратно и махнул рукой:

—  Не суть важно, я уже решил уходить. Сам!

Оба костра он присыпал снегом — и это был самый тяжёлый акт для застрявшего в снегах. Хоть Водкин и был мужчиной, но он вовсе не был уверен, что в случае необходимости разожжет новый так же лихо, как Андрюха-Коля. А вот расставание с шалашом и с жутким желтым парашютом-крышей далось Ивану очень легко. После некоторых раздумий, он всё-таки решил потянуть за собой пустой ложемент, то есть теперь уже санки-волокуши. 

— Дорога расчищена, довезу, брошу их у капсулы, да и рюкзак пожалуй тоже. Потом всё барахло кто-нибудь да заберёт. Ну, а сам потихоньку, потихоньку и поползу налегке по снегу, —  рассудил писатель. —  А там уже и рукой подать!

Ну вот, план намечен, пора трогаться в путь. Путь тронулся, палатка жалобно простонала, но Иван не пожалел её и не забрал с собой. А пока наш путешественник волок сани-волокуши по направлению к космодрому Восточный, солнце распахнуло свои объятия и подняло температуру аж на два градуса. Где-то невдалеке этому факту очень сильно обрадовался дятел и звонко застучал по дереву. 

Иван повеселел и даже засвистел какую-то песенку, но веселье длилось недолго. Вдруг откуда ни возьмись, к нему прицепилась ещё одна математическая задачка, но на этот раз скорее всего неразрешимая:

— Получается, что вторые 2 километра от капсулы до леса космонавты расчистили лопатами, а первые 2 километра от капсулы до Восточного мы ползли по горло в снегу —  якобы по следам снегохода! Почему? Почему эти бравые ребята не расчистили (для меня, возвращающегося из похода)эти первые 2 километра?

Он никак не мог понять, что весь мир крутится не вокруг него одного,  и всецело погрузился в несложное математическое уравнение, чтобы хоть как-то отвлечь свой мозг от столь крупной философско-мировоззренческой проблемы.

2 + 2х = 4   

2 + 2:х = 4

Почти свихнувшийся от быстротекущих в своей жизни необычных событий писатель не мог представить себе не очищенный от снега путь как-то иначе, нежели [2х] или [2:х], где [х] - это то самое неизвестное волшебное слово, которое должно ответить на один-единственный вопрос: почему 2 несчастных километра всё-таки  остались не почищены?

— Ух-ух-ух-ух-ух... — недовольно пели за спиной героя-второпроходца сани-волокуши.

— Срип-скри-скрип-скрип... — пел под ногами чистый амурский снег.

И лишь одно солнышко веселилось молча, неизбежно подкатывая левым боком к зениту, излучая геометрические кривые своих суточных вращений по небесной сфере.