Владимир Козлов “Школа”

Я в шоке, волосы дыбом. Словарь пополнился матным наборчиком. Такой литературы не бывает. И такой жизни не бывает. Но все так реально. и похоже на кино начала 90-х. После книги хотелось бежать и смывать всю эту грязь. Автобиография автора, что ли? Ужас. Нет слов.

(мнение читательницы)

 

Автор очень сильно сгущает краски, пишет отнюдь не литературным языком с обилием мата и дворового сленга и не гнушается подробными описаниями всяких нелицеприятных вещей, но это выглядит настолько уместно и соответствующе общей атмосфере того времени, что упрекать его в этом совсем не хочется. Очень тяжелая книга. Казалось бы, никто не умирает, и никакой трагедии не происходит, но все равно очень не по себе от мысли, что многие люди так живут. Хотя, если подумать, такое сплошь и рядом.

(мнение читателя)

#imhoch #книги #козлов
 

Владимир Козлов “Школа” 

 

Владимир Владимирович Козлов - современный белорусский писатель, хоть и живет сейчас в Москве. Он практически моего возраста - ему 48. Козлов родился и вырос в Могилеве, и первые его романы - “Школа” и “Гопники” - о районе Могилева, который называется Рабочий, о детях из рабочих семей, предоставленных сами себе, пока их родители трудятся на заводах. Эта книга - о старшеклассниках времен перестройки, о сексе, насилии, дружбе и немного - об учебе. Эта книга - полный антипод всему чистому и светлому, что показывалось в фильмах и писалось в книгах о советских школьниках. Эта книга - сама изнанка и сама грязь, которая происходила в действительности в школе на окраине белорусского города. 

В этом небольшом романе каждый, я уверен, сможет найти что-то, что затронет его лично. Люди моего поколения вспомнят свою школу и поразятся, как же в их детстве было много общего с детством автора. Молодежь в очередной раз охуеет от ужасов советского времени. Хотя и в современных школах реалии отнюдь не безоблачны.

 

Ромен написан специально достаточно примитивным языком. Пока читаешь, словно вселяешься в голову гопника, и смотришь на окружающий мир его глазами. Погружение полное - не роман, а какая-то виртуальная реальность. Вот только в нашем детстве она была совсем не виртуальной. 

 

Итак, “Школа”. Белоруссия, Могилев, год, скорее всего, 1988-й. Старшеклассник Сергей не знает, чем себя занять - он шляется по району, бухает, пытается снять девчонку, ввязывается в драки и дружит с сомнительными, по мнению его родителей, сверстниками. 

 

Включаю телевизор – ничего хорошего: первая программа днем не идет, а по второй какие-то колхозники трындят про свои колхозные дела. Магнитофон тоже не послушаешь: сгорел на той неделе, вонь была на всю квартиру. Правда, и магнитофон такой – старая батькина «Комета». Ей уже столько лет, сколько мне.

 

Выхожу на балкон, закуриваю, плюю вниз. На качелях катаются малые. Дед Семен со второго подъезда колупается со своим «Запорожцем».

 

Сегодня вечером иду базарить с Танькой Василенко с восьмого «б». Йоган говорил – она сейчас ни с кем не ходит. Классная баба, хоть и малая еще.

 

У меня встает – я иду в комнату, сажусь на диван и дрочу. Хорошо, когда родоков нет дома, – не надо прятаться в туалет.

 

У пацанов очень много свободного времени, они не знают, куда себя деть - по телеку идет туфта, а книг они не читают. Сейчас бы они залипали в своих телефонах, а тогда - залипали по синьке.

 

Минут через двадцать приходят Батон и Крюк с двумя пузырями самогонки – стрясли бабки у малых с Лилейного.

Поднимаемся к Батону, садимся в кухне на табуретки. Батон достает из холодильника банку с желтыми шкварками в белом застывшем жире, ножом выкрвыривает их и бросает на сковороду. Крюк режет хлеб. Мне никакой работы нет, и я смотрю в окно Около магазина два мужика трясут у прохожих копейки, чтобы пойти в пивбар и шахнуть по кружке.

Сало на сковороде начинает шипеть, Батон снимает ее с плиты и ставит на стол. Он берет с подоконника стаканы, разливает, и мы пьем по первой.

– Ну как Василенко? – спрашивает Крюк.

– Никак. Говорит – времени нет, к экзаменам надо готовиться.

– Пиздит она все. Ты ей просто не нравишься. А вообще, на хуй она тебе упала – малая эта? Подкололся бы лучше к Черняковой с десятого. Эта, хоть и отличница, а ебется – не надо баловаться. И со старыми пацанами, и с мужиками из общаги. Йоган говорил – она и ему дала.

 

Пацаны уже взрослые, и почти всё время думают о бабах, о том, кто бы им мог дать, и кому они дают вообще, и почему другим, а не им.

 

Воскресенье. Родоки на даче. Я курю на балконе. На скамейке около песочницы сидит пьяная Нинка – ее дерет Андрей с первого этажа. Андрею лет двадцать пять, два раза был на зоне по малолетке – возьмет машину, покатается и кинет. Раньше лазил за Рабочий, но «основой» не был. Зато баб у него – море. Он постоянно с новой, хоть и урод.

Нинка разводит ноги и сразу сводит назад – мелькает черное. Она что, без трусов? Я наблюдаю за ней – делать все равно нечего. Вот если б она чуть-чуть задрала платье или развела ноги…

 

Азаренок сидит в углу, на скамейке. Черная короткая юбка – чуть жопу закрывает – черные колготки и синяя кофта. На пацанов вообще не смотрит – типа, она не с ними.

– На хуя тебе с малыми связываться? – говорит Косой.

– Тихо ты, это свой пацан. Пусть засадит ей. Ты ж еще мальчик, да?

– Какой, блядь, мальчик?

– Ладно, не психуй, а то конь откусит хуй. Не сцы – у нее триппера нет, это точно знаем. Если хочешь – ебани сначала.

Куля дает мне бутылку чернила, я отхлебываю из горла. Он говорит:

– Ну, давай, смелей. А мы посмотрим.

Я тусуюсь, не знаю, что делать. С любой другой бабой – всегда пожалуйста, а с этой дурой – ну ее на хер. Она не только на хер пошлет, но и въебать может. Я, само собой, дам сдачи, но все равно как-то коряво при пацанах.

– Ну что ты сцышь? Она тебя не укусит, только если за хуй.

Подхожу. Азаренок на меня не смотрит. По роже размазана помада, глаза мутные. Сейчас скажет – иди отсюда, малый, – вот будет перед пацанами неудобняк.

– Давай, становись раком, – командует ей Куля.

Азаренок поворачивается ко мне жопой, берется руками за скамейку. У меня уже стояк, я задираю ей юбку и тяну трусы с колготками вниз. Жопа и ноги у нее слизкие, все в малофье, а трусы вымазаны говном. Вокруг пизды – густой черный волосняк.

– Засаживай, что ты целишься? – орет Куля.

Остальные ржут.

Я расстегиваю ширинку и засаживаю. Начинаю двигать хуем туда-сюда и чувствую, что сейчас спущу. Дергаю еще пару раз и спускаю. Вытаскиваю хуй – он весь липкий, а вытереть нечем. Ладно, херня. Прячу его в трусы, застегиваю ширинку.

– Что-то ты быстро, – говорит Косой. – Ладно, не сцы, все хоккей.

Азаренок подтягивает трусы – типа, все как надо, – поправляет юбку и садится на скамейку.

– Дайте еще чернила, а, пацаны?

Голос у нее грубый – как у пацана.

 

Ленка открывает в стенке бар. Там вместо бутылок – японский маг «Тошиба». Она включает кассету с нерусской музыкой. Мы сосемся, потом идем к дивану, ложимся. Я одной рукой лезу к ней под майку, трогаю груди в лифчике, тяну майку верх, а другой рукой вожу по ногам, задираю юбку.

Юбка уже на животе, видны трусы: резинка, кусок материала – и все. Я пробую их снять.

Ленка говорит:

– Я сама.

Она садится на диване, стягивает трусы и бросает на кресло. Я дергаю пуговицу на ширинке – заела. Вырываю ее на хер, расстегиваю замок и сдираю штаны с трусами. Ленка ложится, раз двигает ноги и рукой направляет мой хуй.

– Только не спускай туда.

– Не бойся.

Диван скрипит, наверно, на весь дом, но мне это до лампочки. Кайф подходит резко и сразу Я выпрыгиваю из Ленки, малофья брызгает ей на живот и на юбку.

Достаю из штанов пачку «Космоса», вытаскиваю сигарету, подкуриваю.

– Тебе дать?

– Не надо. Потом.

Мы лежим на диване, я курю и смотрю в потолок. Балконная дверь приоткрыта, за ней шелестят листья.

– Сережа, ты меня любишь? – спрашивает Ленка.

– Да, – говорю я. Это неправда, но какая разница?

 

Начинается новый учебный год. А на дворе - Горбачев и перестройка, еще социализм, но уже с “человеческим лицом”.

 

В середине урока заваливает директор. Мы лениво встаем.

– Здравствуйте, ребята. Можете садиться. Я вот хотел бы поближе познакомиться с нашими десятиклассниками. Зашел сейчас в десятый «а», теперь вот – к вам. Вы все-таки выпускные классы, пример для всех остальных.

Язык у него подвешен лучше, чем у Гнуса – надрочился в своем обкоме. Пацаны про таких говорят: «Когда ты пиздишь, я отдыхаю».

– Вот у вас сейчас урок истории, и я хочу задать вам вопрос из области новейшей истории. Скажите, как вы думаете: в какой стране на сегодняшний день наиболее вероятна пролетарская революция?

Все глядят на отличников – Князеву и Антонова. Князева уставилась в учебник – она никогда не высовывается. Если спросят, – всегда все знает, а сама руку никогда не подымет. А Антонов – этот, наоборот, любит повыделываться. И сейчас уже руку тянет. Директор кивает ему, Антонов встает.

– Думаю, что пролетарская революция на сегодняшний день наиболее вероятна в Италии. Рыжий смотрит на него, кивает головой.

– Достаточно смелое предположение, должен сказать. И не лишенное оснований: коммунистическая партия в Италии достаточно сильна. Но думаю, что если там и будет иметь место пролетарская революция, то произойдет это нескоро, а может быть, и вообще не произойдет. Ситуация в мире меняется, и ваши учебники, к сожалению, не всегда за этими изменениями поспевают. То, что еще вчера было реальностью, становится достоянием истории, и в нашем меняющемся мире пролетарская революция уже не является большетем, к чему этот самый мир стремится. Надо это понять, ребята. Успехов вам.

Рыжий выходит из кабинета, мы привстаем, садимся. Антонов – весь красный. Обосрался пацан.

 

Русица вообще любит потрындеть на уроке, и это хорошо: лучше такую бодягу слушать, чем про руслит. Ненавижу литературу.

– А «Маленькую Веру» смотрели? – говорит она. – Кто смотрел, поднимите руки.

Поднимают Князева и еще несколько баб. Я слышал про это кино и тоже хотел посмотреть – оно в «Октябре» идет. Подвалил к «Октябрю» после УПК, а там очередь – километр. Плюнул и пошел домой.

– Ну и как вам? – спрашивает русица.

– Мне понравилось, – говорит Князева.

– Очень жизненный фильм, – продолжает русица. Она если завелась, то не остановится. – Очень жизненный. Ну, про откровенные съемки я не говорю – это, конечно, дело режиссера, а вот что жизненный, то это да. Через меня столько таких, как эта Вера, прошло за двадцать лет – люди без цели и смысла. Вот он-то умнее намного, он ведь спрашивает: а какая у тебя цель в жизни? А она хихикает, как дура: мол, цель у нас одна – коммунизм. Но еще хорошо, что он взял ее замуж, а то ведь мог бы и не взять – мало ли, что они переспали, сколько там их у него было, и у нее тоже, само собой. А я вам одно скажу, девочки: наутро парень совсем другой – не тот, что вечером.

Русица смотрит на Болдуневич. Пацаны говорили, что Болдуневич ебется уже давно, с восьмого класса. Типа, ее изнасиловали летом в деревне три пацана, потом суд был, и их посадили, а она пошла по рукам. Наши пацаны к ней особо не подкатывали – она некрасивая и рыжая. Йоган говорил:

– Если у нее и пизда рыжая, то у меня на нее никогда в жизни не встанет.

– А что вы на меня так смотрите, Галина Петровна? – говорит Болдуневич. – Вы это всем говорите или только мне? Если мне, то я это и без вас знаю, не надо меня учить.

 

Ну и куда же без старого доброго насилия.

 

На остановке на Рабочем Батон отходит за навес посцать, а ко мне подваливает мужик:

– Э, зёма, подскажи, где здесь сто восемьдесят первый дом?

– А ты что, не отсюда?

– А разве не понятно? Был бы местный – не спрашивал.

– Хули ты тогда делаешь на нашем районе, если не местный?

– Тебя не спросил, что мне делать. Ты что, указывать будешь?

– А если и укажу… Или, может, скажешь – основной?

Я бью мужику прямого, добавляю ногой. Он падает. Я цепляюсь за него, тоже лечу на асфальт. Переворачиваюсь – мужик на мне. Что-то обжигает живот. Он слезает с меня, в руках – нож.

– Может, хоть так до тебя дойдет. Хотя горбатого могила исправит. Таких уродов, как ты, надо давить.

Мужик поворачивается и уходит с остановки. Я ору:

– Э, ну-ка стоять! Тебе пиздец!

Из-за навеса выходит Батон.

– Батон, меня пописали.

– Пиздишь.

– Посмотри, если не веришь.

– Ага, точно.

Мужика уже не видно. Живот горит. Я сую руку под куртку – кровь.

– Надо «скорую» вызвать, и в больницу тебя.

– Какую, бля, больницу? Лучше доведи до дома.

Батон помогает подняться, и мы с ним переходим дорогу. Дома мамаша сразу идет к Маневичам в первый подъезд – звонить, вызывать «скорую». Батька бухой спит на диване. Я ложусь на свою кровать. Больно, но терпеть можно, тем более что бухой.

 

В романе нет каких-то особо выдающихся любимых моих моментов - книга хороша вся, но самый запоминающийся - про покупку куртки аляски. Моя семья была откровенно бедной, и об аляске я мог только мечтать. Ходил просто в каком-то говне. Поэтому очень хорошо представляю всю эту сцену покупки вожделенной вещи.

 

Идем с батькой на базар покупать мне «Аляску». В этом году мне она уже не нужна – зима кончилась. Но мамаше дали на работе премию, и она говорит:

– Надо Сереже купить хорошую куртку. Может, все-таки поступит, студентом станет, так надо будет поприличнее одеваться. Школьник – это одно, а студент – совсем другое.

Той зимой, в девятом классе, я еще часто ходил в телогрейке – и в школу, и гулять, а в восьмом вообще носил ее на постоянке. Тогда на Рабочем мода была такая: телогрейка и шерстяная шапка, как с помпончиком, только помпончики все отрывали – «основы» решили, что по Рабочему с помпончиками ходить нельзя. И не только своим пацанам обрывали, а всем вообще – и лохам тоже. И хлястики на телогрейках обрывали. А некоторые пацаны набили на спине белой краской трафареты: «АС/ DC», «Accept» или «HMR». Я тоже сначала хотел, а потом что-то забил на это дело.

Батька с утра трезвый и потому без настроения. В троллейбусе мы всю дорогу молчим.

Барахолка – на Быховском базаре, около старого моста через Днепр. Там, в основном, продают всякую жратву и меховые шапки, а в углу, за туалетом, есть пятачок, где толпятся фарцовщики. Эти продают нормальные шмотки: куртки, вареные джинсы и еще много такого, чего в магазинах нет, а можно достать только по блату через базу. У моих родоков на базах блата нет, а в магазинах «алясок» и вообще нормальных курток не бывает.

Я родокам говорил: дайте мне деньги, я попрошу пацанов – достанут нормальную «аляску», чтоб и размер, и цвет какой надо. А они тусанулись, что я бабки пропью или кому-нибудь отдам, и не будет ни денег, ни куртки.

С крыш капает, все тает, ноги мокрые. Идем по рядам с медом, солеными огурцами, капустой и шапками. На толкучке – человек тридцать продавцов, а вокруг них крутится, может, сотни две таких, как мы с батькой. «Аляска» есть у низенького лысого мужика. Цвет не очень, конечно, – зеленый, – но ладно, сойдет для сельской местности. Я спрашиваю:

– Сколько?

– Триста.

– А размер?

– Как раз на тебя. Померь.

Я снимаю свою старую зимнюю куртку на меху, даю батьке подержать и мерю «аляску». Вроде ничего. Рукава чуть-чуть коротковаты, но это ерунда.

– Говорю же – самый раз на тебя. Ну что, берете?

– А дешевле не будет? – спрашивает батька. – Триста – это дороговато.

Вообще, он не любит торговаться, но мамаша будет его пилить, что дорого, скажет, типа, надо было торговаться, – вот он и спросил.

– Ну, пятерку могу скинуть, но не больше. Нормальная финская «аляска». Эта у меня последняя, а к следующей зиме она уже, знаешь, сколько будет стоить? Четыре сотни, не меньше. Это только что сейчас не сезон, а деньги нужны, так отдаю за триста. А то бы придержал до следующей зимы.

– Ну что, пап, берем?

– Если нравится, то берем.

Снимаю «аляску», отдаю мужику. Он скручивает ее, помогает всунуть в батькину сетку. Батька отдает ему деньги, мужик пересчитывает их и сует в карман.

– Ну, все правильно. Носи на здоровье.

– Спасибо.

 

Несмотря на примитивизм, эта книга - действительно ЛИТЕРАТУРА. Если соберетесь прочитать роман - очень рекомендую прочитать вместе с ним другое произведение Козлова - “Гопники”. В каком порядке их читать - не имеет никакого значения.

 

«То, что вчера было реальностью, становится достоянием истории» — конек этого произведения. У меня только один вопрос: Кто придумал эту крылатую фразу: в СССР секса не было? 

(Москал)

 

С интересом прочитала. Ты знаешь, я вот помню, как появились первые китайские пуховики и мы ходили на них просто смотреть в магаз тк жили тоже совсем небогато и денег на такое не было. Это в 9 классе было. Я пошла за хлебом вечером, зима была, темно. И на пустынной дороге нашла пачку денег натурально. Подняла в замешательстве постояла, почему-то было страшно, не понятно сколько, но понятно, что очень много по нашим нищим меркам. Вокруг ни души. Положила в карман, пошла за хлебом, принесла домой. И на них мне мама торжественно купила тот самый вожделенный пуховик потом) и холодильник! Очень близко поэтому тоже прочитанное.

(Просто читатель)

 

Я росла в Беларуси, если то не знал. По полгода там жила лет до 14. Что имею сказать по представленному ИМХОЧу - безотносительного обзора - я такое читать бы не стала.  Скучно это всё и как бы это неуместно не звучало - вычурно. Про помпоны особенно. Может у меня такое впечатление потому что я младше автора и из 1988 года помню только плодовое мороженное. Не знаю. За обзор спасибо, уберегли от светоча современной литературы.

(ХЛМ)

 

Одно предложение вырванное из текста скажет всё и о литературном уровне и о необходимости читать этого автора.

" Балконная дверь приоткрыта, за ней шелестят листья."

За такие "шедевры" в Германии 1939 г. вполне могли бы к стенке поставить за пропаганду "говно-культуры".

(Шесть Грустных Букв)

 

"Гопники" у Козлова посильнее будут, как мне кажется. Такое впечатление, что "Школу" он свалял из обрезков и отходов  того, что не вошло в его дебютную книгу "Гопники".  Кстати, "Гопники" были в литмире замечены, ими впечатлилсь,  даже "новый Лимонов!" некоторые критики сгоряча закричали. Правда, ничего нового к "Гопникам" второй книгой Козлов не сказал. Единственный плюс "Школы" - что это уже не цикл рассказов, а попытка сведения их в повесть (романом это никак не назвать потому что). Козлова прочили и в "русского Сэлинджера", помню. Наверное, если бы он не распылился на несколько тонких книжек "про гопников", а свел бы их воедино в действительно роман - было бы  хорошо. Но мы имеем что имеем - в конце концов, у героев его книг рефлексий практически нет, вот и у меня их тоже нет относительно литературной стези Козлова. И не надо ему быть ни новым Лимоновым, ни Сэлинджером отечественным. Козлов он и есть Козлов. Перефразируя известный анекдот: "Для вас же, Козлов, современную литературу сделали!" Для литературы начала нулевых все так и было.

(Вадим Чекунов)