Подземный житель

Весна оказалась ранней. Снег, и так всю зиму едва прикрывавший землю, быстро сбежал; подули ветра с землистыми запахами, набухли почки, по краю канав показалась желтая мать-и- мачеха. И мне захотелось показать что-то весеннему миру. Надевала короткую юбку, чтобы ноги, которыми я гордилась, увидели солнечный свет. Но зима отрыгнула в последний раз, и отрыгнула смачно. Метель не прекращалась два дня. Сугробы вернули все листки отрывного календаря на место. На третий день выглянуло солнце, как ни в чем не бывало, и выгнало меня из дома. Юбка осталась в шкафу. Опять джинсы и теплое стеганное пальто.

Я поругалась с матерью, она постоянно учила меня и диктовала без конца древние правила жизни. Мне нужно было доказать, что я чувствую, то начало, которое поведёт меня дальше самостоятельно. Без её трепетного родительского надзора. Я шла медленно. Проваливалась по щиколотки. Весна откладывалась. Но её топтание на пороге чувствовалось во всем. Скоро, должно быть уже очень скоро. Зимы, лета, вёсны. Мне всегда казалось очень грустным считать года по вёснам. Наверное когда-то очень давно в зиму умирало гораздо больше людей, чем теперь. От недоедания, холодов, болезней. Дожить до очередной весны, пережить лютую пору уже считалось за благо. Человек думал — ну вот, еще побарахтаемся, еще год пошуршим со скрипом. И делал очередную зарубку на березовом стволе. И обязательно хоронил кого-то из семьи. Слабенького младенца или немощного старика. А сам продолжал жить. Изо всех сил.

Я точно знала, что умру зимой, и мне часто снились похороны. Как могильщики долбят стылую, мерзлую землю, как меня торопливо спускают в яму. Горстка родных и друзей ёжаться на остром холодном ветру. Вверх поднимаются султанчики белой крупы. Все спешат поскорее сесть в машины и уехать в тепло кафе. Выпить поминальной водки, съесть порцию кутьи и похлебать щей. И я остаюсь одна. Новый подземный житель. Не будет следующей зарубки на березе, только узкий сосновый ящик, чтобы не убежала сама и никого не потащила за собой. И простой деревянный крест в ногах. На черной табличке бесполезное теперь имя, цифры, тире, цифры. И на девять дней ко мне никто не придет. Потому что МЧС пришлет сообщение о возможном шторме. Я одна до весны. До весны и дальше. Я все думала и думала. Вспоминала свои сны. Бестолковые в последнее время. То снилось, что в комнате пошел дождь, то что кто-то чужой поменял мне шторы с коричневых на алые. Глупости в общем. Я дошагала до магазина. Купила коньяк, коробку конфет и стаканчики. Вызвала такси и отправилась на кладбище. Никогда не видела снег на могилах. Таксист лет сорока, подтянутый и гладковыбритый, ехал молча. Аккуратно и уверенно вёл машину. На меня не смотрел. И это злило. Захотелось показать ему свои ноги. Он бы оценил рельефные икры, тугие бедра. Он должен знать, что везет женщину, а не пассажира. А потом до меня вдруг дошло. Дура! Мы же на кладбище едем.

Мужик просто ведет себя адекватно случаю. Злость прошла, я не удержалась и выпустила смешок. Маленький такой хик. У меня бывает. — К центральному въезду? — Да, — ответила я, — Будьте добры. Справа от кованных ворот стояла маленькая часовня — новодел из красного кирпича. Деревянные двери рассохлись и покосились, как инсультный рот. Лак облупился, как и синяя краска на единственном куполе. Ставни на окнах закрыты. Бог ушёл на карантин. Он уже давно в группе риска. Притулившаяся рядом церковная лавка тоже не подавала признаков жизни. А вот в вагончике администрации дверь была открыта. Какой-нибудь сторож там пьёт сейчас водку. Стереотипно, конечно. Но я думала именно так. С небольшого пятачка перед въездом влево вела асфальтированная дорога. Метров на триста вперед её очистили. Я пошла. На этом кладбище у меня никто не лежал. Некого было навещать. Просто захотелось посмотреть, какого это — быть мертвым зимой. Почти зимой. Солнце поднялось чуть выше и грело немного сильнее. Ветра не было совсем. Скелеты деревьев стояли недвижно. Как и надгробия по правую руку. Чтобы не вспотеть и не простудиться я шла медленно. Вглядывалась в чехарду могил и оградок. Кто во что горазд. Русские кладбища совсем не похожи на киношные забугорные. Нет в них ни упорядоченности, ни прилизанности. Разноцветные деревянные и металлические кресты, современные мраморные, гранитные плиты соседствовали с советскими, увенчанными звездами "пирамидками" ветеранов. Могилы богатые и бедные, заброшенные и ухоженные, с портретами и без. Какой-то калейдоскоп смерти. Я дошла до огромного сугроба со следами экскаваторного ковша. Дальше только направо, в могильные ряды. Еще издали я приметила одну.

С двумя пожелтевшими туями и тремя вертолетными лопастями. Лопасти вкопали позади надгробия. Памятник красноречивей трудно придумать. Проваливаясь уже по колено я пробралась к мертвому летчику. Смахнула снег со столика и скамейки. Достала конъяк и конфеты. С портрета, в военной форме, на меня смотрел красивый мужчина. Майорские погоны с одинокими звездами навевали тоску. Я открыла и выпила. Дышать стало легче. Словно и из меня с приятным "чпоком" вынули пробку. Я села на скамейку и принялась разглядывать его лицо. Скуластое и волевое, а вот глаза очень мягкие, и смотрят так тихо-тихо, будто шепчут что-то доброе на ухо засыпающей дочке. Редкие глаза. Не ожесточенные. Не больные миром. Я снова выпила. На легком солнечном морозе запах коньяка и шоколадных конфет скрадывал ощущение смерти. Мне стало хорошо. Я озиралась по сторонам — вдруг еще кто-то есть рядом, с кем можно разделить покой и выпивку. За тонкими стволами рябин разглядела невысокий зеленый забор, а за ним частокол полумесяцев. Мусульманское кладбище рядом. Но отгородилось. Опять выскочил непроизвольный хик. Еще глоток и еще конфетка. Мертвый майор продолжал шептать глазами.

Не надо, майор, не надо. Я уже давно выросла, а ты уже давно тут лежишь. Каждый останется при своём. Скажи мне лучше, когда в последний раз перед смертью ты трахался? За месяц до неё, за три? А может быть за полгода. Или дрочил в своей холодной палатке под неуютным шерстяным одеялом, торопливо кончая чуть услышав сигнал тревоги? И как есть, с засыхающей спермой в трусах ты забирался в кабину и летел бомбить врагов? Ответь мне, майор с добрыми глазами? Я достала один стаканчик. Сначала хорошенько глотнула сама, а потом вылила остатки в мягкий пластик. Перешагнула ограду и поставила коньяк рядом с надгробием. Конфеты оставила на столе. Для бомжей. Высокого блондина в черном пальто, с букетом белых роз в прозрачной слюде я заметила, когда, попрощавшись с лётчиком, собралась уходить. Он стоял, склонив голову, у скромной могилы метрах в тридцати от меня. Не знаю почему, но я тут же юркнула за лопасти. Так он меня не увидит. А я присела на корточки и смотрела на парня, как на чудо. Живое и теплое. Только белые розы отвлекали мои мысли. Вот сейчас он положит их на снег и они сольются с мертвым.

Словно и выросли здесь. Из белого загробного безмолвия. Солнце разыгралось, коньяк в крови разгонял по телу жар, а такой красивый блондин принес цветы любимой. Сука! — подумала я. Ты мертва, тебе не нужен ни он, ни цветы. А мне, мне живой, это необходимо! Я завелась, я возбудилась. Пальцы шустро растегнули пальто и молнию на джинсах. Да чтоб вас всех! Почему нет? Хотелось дышать глубже и чаще, и я задышала. И почувствовала, что теку. Немедля ни секунды я приспустила джинсы и трусы и похоронила два пальца в своей вагине. Они зажили там своей, подземной жизнью. Мелькали образы: летчик в палатке; алые шторы; блондин, трахающий свою бабу, розовощекую пышную брюнетку; повзрослевшая, сексуальная дочка летчика; блондин, трахающий меня под дождем; я, отсасывающая и блондину и летчику; я, трахающая себя букетом роз. Я, я, я...

Я кончила и привалилась спиной к лопастями. Ноги онемели, а дыхание никак не выравнивалось. Я с трудом поднялась и привела себя в порядок. Взяла майорский стакан и выпила залпом. Закусила горстью снега с его могилы. Посмотрела в сторону блондина. Никого. Я взяла со скамейки сумочку и побрела к могиле с букетом роз. И почему пышная брюнетка? Может тощая блондинка. Сейчас я это узнаю. Надпись на табличке « Федорко Валентина Ивановна 03.06.1938 — 11.11.2002 » Букет лежал перед крестом. Слюда блестела на солнце. Я взревела и побежала. Домой, домой. К маме. Назавтра была весна. Настоящая. Живая и чистая.