Звенели медали(на конкурс)

В те времена, когда служили два года, я пришёл служить на год. Обрезание мне сделало высшее образование. Полноценные солдаты говорили мне: «Везёт тебе», - а в глазах у них мерцало: «Край тебе».

Я оказался стойким бойцом и безропотно выносил всё то, что полагалось «духам». Мыл, драил, «сидел на электрическом стуле» (полуприсед, табурет на втянутых руках), «сушил крокодила» (упираться о душки кровати руками и ногами), «стоял черепашкой» (упираться на ножки перевёрнутого табурета), «ловил лося» (табуретом по скрещенным на лбу рукам) и так далее и далее так.

 Пока не исполнилось полгода моей службе. За эти полгода я испытал столько, сколько двухгодишники испытывают за год. На мне сорвали всех собак, утомились и прекратили истязания.

 К тому же «дедушки» застеснялись меня. Всё-таки вместе увольняться. Всё-таки тоже дембель.

К тому же они и прочие успели зауважать меня. Всем, например, запомнилось, как ещё на втором месяце службы начальник базы Воронов…

Ах, да, надо сначала сказать про базу. Наша база пряталась в глухих лесах, как какой-нибудь староверческий скит. Начальник базы Воронов не относился к староверам, то есть он не потворствовал «дедовщине», он стремился искоренить её, но он был один. Остальные офицеры давно стали неофитами, приняв неуставщину как истину. Сами же во время смены постов в карауле выдёргивали у впереди идущего солдата магазин из автомата, а потом требовали выкуп в виде блока сигарет.

Один, в диких лесах и перед лицом столикой роты Воронов решил противопоставить «дедовщине» не Святой Устав, а беспредельную жестокость. Он старался бить так, чтобы в воздухе повисала кровяная взвесь.

Офицерам приходилось и того хуже. Однажды, например, Воронов явился с проверкой в караул и обнаружил, что начальник караула Сизов спит. Вместо того чтобы отправиться со сменой на морозный периметр, он отпустил бойцов меняться самостоятельно, а сам лёг спать.

По идее, это воинское преступление, и Сизова следовало отправить под трибунал, но Воронов любил кровь. Он взял табурет и опустил его на лицо спящему. Сизов, видимо, спал не крепко и поэтому легко проснулся. Полусидя, он прикрывался руками до тех пор, пока руки, переломанные в нескольких местах, не повисли плетьми.

Так вот, на втором месяце службы он вызвал меня к себе и усадил за стол в своём пустынном кабинете. Стол, окна, сейф…

- Тебе служить только год и ты умный, - сказал тогда Воронов, - Другим служить дольше и они не такие умные. Порядка нет, понимаешь? Мне надо знать, что происходит в роте день за днём.

Перед любым перекрещусь, что не то чтобы не потерял самообладания, а, наоборот, успокоился. С полным спокойствием я ответил:

- Товарищ майор, мне больно смотреть на то, что происходит в армии. Это не армия, это… не знаю что. Но я всё равно считаю, что мужчина, а тем более воин должен беречь честь. Как у Пушкина. Выше этого ничего нет.

Я прятал под столом руки с йодной сеткой после «лосей» и поэтому не притрагивался к предложенному чаю с сахаром.

- У вас же не «дедовщина», а тот самый беспредел, - продолжил Воронов. – Сам говоришь, что это не армия.

Понимая, что через полминуты стану калекой (больше ему не потребуется), я ещё спокойнее ответил:

- Честь, товарищ майор. Мне она дороже всего.

Воронов смотрел и молчал. Я тоже глянул и увидел, что в глазах у него смешались три чувства: привычная психопатическая ярость, ирония и отцовская нежность.

- Иди, - сказал он.

Проходя через большой плац, потом через малый, я замечал, что сослуживцы смотрят на меня и благоговейно приветствуют. Телепатия в армии – нормальное дело. «Не согласился».

А через неделю случилось вот что. Вечером, когда выдалось редкое, как само счастье, свободное время, и когда я мог без спешки написать письмо любимой, меня зычно, из мати в мать, позвали к тумбочке.

- Начальник базы вызывает! - услышал я от дневального, который водружал на место телефонную трубку.

«Или согласился?» - донеслась до меня со всех сторон неслышная догадка. – «Барабан!»

Оказалось, что Воронов получил звание подполковника и устроил в своём кабинете встречу с сокурсниками по учебке. Стол помогала накрывать вороновская жена, а вот пятилетняя вороновская дочка только мешала.

Воронов ждал меня у дверей в кабинет. Дочка тоже. В дутом алом комбинезоне, в алом шарфе и алой шапочке на крохотной, обезьяньей головке. Из-под шапки смотрели подлые обезьяньи глазки.

- Товарищ Макаров, поводись пару часов до отбоя! Дальше плаца перед моими окнами не уходить!

В его голосе звучала не просьба, а приказ. То же эхо по стенам, та же вибрация по полу, но и то и другое отдавались мягче, чем всегда.

Наташа оказалась дочкой дьявола. Через полчаса игр с ней я ощутил, что следующие час-тридцать я не выдержу.

- Вставай, как лошадка, я на тебе поеду! – командовала она. – Давай по кругу! Быстрее!

Я бежал вокруг плаца и ронял с носа капли лошадиного пота. Мотая брызжущей головой, я успевал взглянуть вылупленным глазом на окно вороновского кабинета и время от времени замечал, что там покачиваются жалюзи.

Оставался всего-то час. Наташа придумала новую игру – убегать от меня. Я догонял её, подхватывал и возвращал ревущую на плац. Каждый раз следовало вытирать её лицо своей грязной подшивой.

К этому времени я заметил, что жалюзи больше не колышутся. Про нас не то чтобы забыли. Нас доверили друг другу.

И, знаете, во мне проснулся бес…

Я захотел беситься и играть, как если бы очутился на «гражданке». Наташа летала у меня головой в сугробы, ломая при этом ювелирные кантики, которые сегодня наводил я же и мне же подобные. Она получала комки снега прямо в лицо, а потом я совал ей снег за шиворот. Она заливалась таким смехом, что дрожали звёзды.

Наконец, на плацу вырос Воронов. Как в тех книжках, где переворачиваешь страничку, а там встают новые картонные фигурки.

- Наташа, иди ко мне, - произнёс он вяло.

- Я хочу с ним играть! - заныла девочка.

- Наташ, полночь уже. Солдат должен давно спать.

- Я не хочу с тобой! Я хочу с ним!

Теперь пара слов про Гришу. Деревенщина, злой, спившийся ещё в пятнадцать лет. В отличие от других «дедов» он не «бычил» «духов», чтобы те искали ему деньги на новый телефон и не «бычил» их, чтобы они «собирали его в дорогу». Последнее означало, что «духи» должны были купить новомодную одежду, в которой «дедушка» поедет домой.

Гриша требовал от «духов» только послушания. Чтобы они несли службу, как подобает. Ну, и сигарет там, больше ничего.

Когда я попал во взвод Гриши, мне говорили разное:

- Повезло, он не жадный.

- Не повезло. Вешайся.

Я тогда подумал, что Гриша – то, что надо.

Его боялись даже другие «дедушки». Хотя чего бы бояться? Он же не бил. Он просто говорил и смотрел. Впрочем, иногда и бил.

Первое моё впечатление от Гриши. Как-то утром в роте самым популярным стало слово «крыса». Кто-то «скрысил» телефон приятеля Воронова, который после очередной офицерской пьянки прилёг на свободной кровати в нашей располаге.

Вор искал пропажу вместе со всеми. Его «попалили», когда он сделал бессмысленный жест рукой в сторону чайных кустов. Пошли посмотреть, а там телефон.

Саня Шумов. Без пяти минут дембель.

- Разрешаю его пиздить! – объявил Воронов перед ротой.

«Крысу» били все, вне зависимости от призыва. «Разрешаю». Особенно старались «молодые», чтобы войти во вкус. Чтобы отомстить за себя.

На самом деле, для Шумова всё только начиналось. На вечерней поверке Гриша скомандовал дневальному:

- Жми на тревожную кнопку.

- Гриш…

- Жми.

Дневальный нажал и тут же в дверях образовался боец из караула с автоматом на плече.

- Дай автомат, - попросил Гриша.

- Гриш, ты же знаешь, я не имею права.

- Дай, не ссы.

- Руки на табурет, - скомандовал Гриша Шумову.

- Гриша… - только и вымолвил Шумов, укладывая руки на плаху.

…

Тук!

…

Тук!

…

Тут никакая йодная сетка не поможет, когда прикладом перебиты кости кистей.

Это первое впечатление. Второе, смешалось с третьим, с четвёртым и так далее и далее так.

Воронов ненавидел Гришу, ревновал его ко всем остальным бойцам. Понимал, что не он, не Воронов, правит ротой, а безродный сержант Гриша.

Как-то мы сидели с Гришей в караульной курилке, и он вдруг заговорил с «духом». То есть со мной. Нас было только двое.

- Дома мать и отец пьют. Ни одной посылки за всё это время. Ни одного звонка. Куда возвращаться  - не знаю.

- А если по контракту остаться? – подал я голос.

Он посмотрел на меня, как на худшего из всех людей на земле.

- А девушка ждёт? – ещё раз болтнул я.

- Есть одна, но… - Гриша отвернулся. – Помнит ли только. Тоже не пишет. По-первой три письма написала, а потом затихла.

Нас, дембелей, набралось с дюжину. Из всех один лишь я решил вернуться домой в дембельской форме.

- Зачем тебе? – спросил тот же Гриша.

- Произвести впечатление, - честно, как всегда, ответил я.

Над формой старался Ваня Скобеев, отслуживший год. Убейте, не скажу, почему он взялся за это дело. Я ничего ему не обещал, и он знал, что мне нечего ему обещать.

Ваня старался, как если бы над ним стояли палачи с топорами. Он не жалел себя целыми ночами и за месяц сконструировал нечто, над чем сейчас потешаются в интернете. Высокий, до ушей ворот с многослойной подшивой, белый хозяйственный шнур вокруг карманов и обшлагов, аксельбанты, ордена и медали с гравировкой «Дембель – 2005»…

Получилось настолько хорошо, что Ваня сиял. Для меня сиял. Не для себя. Я всё-таки сослужил уважение от сослуживцев. Ума не приложу, за что. Наверное, за то, что ни разу не жалел себя. Помню, пьяные «дедушки» взялись среди ночи просто-таки казнить «духов», а я такой же пьяный («деды» позвали меня пить с ними), объявил:

- Если с ними так, то давайте и со мной так. Я с ними одного призыва.

На том всё и закончилось. Все ушли спать.

Форму я прятал под ненужным уже бушлатом. Весна пекла из нас кислые, потные пироги.

Одним весенним и жёлтым, как фон «Одноклассников», утром я посмотрел на бушлат и всё понял. Бушлат висел, а не дыбился. Дембельская форма из-под него исчезла.

Я бросился к дневальному, спросил:

- Кто у меня шарился? Форма пропала!

- Не знаю, - ответил дневальный, глядя в застрявший в его голове сон.

- Сокол! Проснись! Где моя форма?

- «Скрысили»? – очнулся Сокол.

- «Скрысили».

Если кто-то когда-то скажет, что это я донёс начальнику базы, тот опять же ошибётся. Не я, не Сокол, а неизвестно, кто. Такие люди, как правило, остаются вне видимости и безнаказанности. Да и какая разница, кто? Кто бы ни был, а форму нашли у Гриши.

С благословения начальника базы искала её вся рота. Так-то виноватым должен был остаться только я. Не по Уставу обзаводиться дембельской формой, но Воронов приказал, а приказы не обсуждаются.

Если точнее, то форма нашлась в автобоксе под самым потолком. «Сдали» водители, рассказав, что у Гриши там «нычка» и им было доверено следить за её сохранностью. Вместе с формой хранились три письма.

После окончания поисков Воронов объявил:

- Разрешаю его пиздить!

«Вороны», «черпаки» и, главное, «духи» отвели Гришу за сеновал и принялись валять его по земле, сокрушая сапогами и прыгая на нём. Так они развенчивали лидера и деспота. «Крыса»!  Били с ликованием толпы.

Один я стоял и осознавал себя догоревшим до страшного заряда фитилём.

Гриша был живуч, как собака. Воронов приказал ему надеть мою форму и весь день маршировать строевым шагом вдоль казармы.

Тот оделся и маршировал. Час-два-три…

Я подошёл к нему и почти шёпотом произнёс:

- Гриш…

На форме звенели пустые медали. Его слёзы выбирали чистые от крови протоки. Виляли, спотыкались.

- Гриш! Перестань ходить. Воронов всё равно не видит.

Гриша маршировал.

Я ушёл в казарму, но и там не мог не видеть мельтешащую тень.

Я ушёл в Ленинскую комнату, но и там не мог не слышать чёткого шага и не мог не видеть сквозь окна того, кто потерял сам себя.

В Ленинскую вбежал Гуля, Саня Гуляев. У него прыгали щёки. Он обладал способностью съедать по две порции, когда тот же я получал ожоги рта, не успевая доесть первую.

- Теперь мы его задрочим! – расхохотался он. – Будет на полах «угорать» и «очки» драить!

Домой я ехал в той самой форме. Кто-то фотографировал меня, кто-то отворачивался. Звенели медали.