МАЛЕНЬКИЙ МАЛЬЧИК РОМАН наПИСАЛ…

#новая_критика #кузьменков #альтерлит #имхоч #рябов

(К. Рябов «Пес»; М., «Городец», 2020)

Не знаю, право слово, смогу ли сказать что-то новое про последний опус Кирилла Рябова. Все, что о нем можно сказать, я уже говорил применительно к другим персонажам: Владимиру Козлову, Анне Козловой, Алексею Шепелеву, Платону Беседину и прочая, прочая, прочая. Ладно, повторение – мать учения. Надеюсь, этим можно утешаться.

В начале 90-х Виктор Ерофеев в «Русских цветах зла», помянув Лимонова, Мамлеева и Сорокина, констатировал: «Онтологический рынок зла затоваривается. Что дальше?» Дальше на рынок нагрянула молодая шпана, которая Ерофеева не читала, – с ведром помоев, охапкой бэушных презервативов и твердой верой, что это черт-те какой товар повышенного спроса. С тех пор всякое новое поколение российских литераторов азартно изобретает велосипед – непременно ржавый, с торчащими из обтерханного седла ершеными гвоздями. Тоже ржавыми. Рябов не исключение.

При всем желании не могу принять российский трэш всерьез. Может быть, потому что нарушен порядок вещей, где канон первичен, а пародия вторична. Но у советских собственная гордость. В наших широтах жанр возник именно в пародийном изводе: «Два мясника на кровавой фанерке / Делали вилкой аборт пионерке…» Позже трансгрессия сподобилась переплета 7БЦ и гарнитуры Times. Но стоит мне открыть… ну, скажем, «Книгу Греха» – тут же между строк мерещится кровавая фанерка. Ибо степень гиперболизации та же, пародийная.

А может быть, потому что тему у нас обычно эксплуатируют яппи. Анна Козлова, литератор в третьем поколении с дипломом журфака МГУ лепечет, как трахалась со старым уголовником, который срал в кровать, – ей-Богу, это смешнее Фернанделя.

Итак, спойлер: некто Бобровский пребывает в полной апатии после похорон жены. Впрочем, и раньше жил точно так же – без работы, без интересов, по инерции. Тут на него наваливаются коллекторы: покойная перед смертью взяла 150-тысячный кредит. Повесть о горе-злочастии продолжается: тесть с тещей просят Бобровского убраться из квартиры – это их собственность. Текст невыносимо похож на артхаусный сценарий: протагонист лунатически бродит туда-сюда, пытаясь решить свои проблемы, – само собой, безрезультатно, – и курит вонючие белорусские сигареты. Других занятий нет и не предвидится. А над городом – изнуряющая жара, все активно потеют и воняют. Кома, ступор, летаргия. Чтобы хоть как-то растормошить вялотекущее повествование, автор затевает и вовсе артхаусную интригу в духе раннего Балабанова: коллектор эксгумирует труп жены Бобровского и начинает шантажировать героя. Под занавес, знамо, всем приходит кирдык – и коллектору, и Бобровскому. «Смотрите, какая луна сегодня. Прям хоть вой», – резюмирует сержант полиции. Безнадега точка ру.

Погодим, однако, выть: поводов пока не вижу.

Трэш обязан вызывать либо страх, либо отвращение, – а лучше все вместе. Для пущей наглядности опять-таки фольклорный пример: «Маленький мальчик варил холодец, – / По полу ползал безногий отец». Совсем не то у Рябова: его вселенной правят апатия, анемия и абулия. Экшен там лишен даже зачатков энергии и потому незамедлительно превращается в буффонаду: «Медсестра районной больницы должна была микрокредиторам почти полмиллиона. Пару дней назад Игнатьев изрезал ножом дверь ее квартиры и оставил на стене надпись: “Верни долг, мразь уродливая”. А теперь собирался, как он сам говорил, “войти в контакт”. Бывший омоновец приготовил литровую банку с мочой. Он собирался вылить мочу медсестре на голову. Трюк с мочой у Игнатьева не получился. Медсестра оказалась проворной стервой. Увидев мужика с банкой, она стала орать и яростно отбиваться сумкой. В итоге часть мочи пролилась на асфальт, а остальное попало Игнатьеву на штаны и футболку». Маленький мальчик роман написал, как дядька плохой сам себя обоссал. Страшно, аж жуть.

После аферы с эксгумацией текст окончательно съезжает к незабвенным садюшкам: коллектор прячет труп в кладовке у знакомой проститутки. Странное дело, но та принимает это как должное. Рассказать вам, что происходит с мертвецом после нескольких недель в могиле? – впрочем, и без меня знаете. Шантаж выглядит и вовсе по-идиотски: достаточно позвонить 02, и злодею мигом нарисуют 244-ю статью УК РФ. А-а, понятно: в эфире была вечерняя сказка для маленьких. Предупреждать надо.

Веллер давным-давно вынес приговор трансгрессивной литературе: «Уберите все взломы табу – и от текстов ничего не останется. Исчезнет смысл и суть. Останется серое текстовое полотно из заурядных фраз». Вычтем из «Пса» фрик-шоу, мертвечину, литровую банку мочи, аборты, перманентный смрад (слово «вонь» с однокоренными встречается 24 раза) – что в сухом остатке? Удручающе линейная композиция с двумя, кажется, флешбэками – почти незаметными. Полное отсутствие характеров: «Герои подчеркнуто функциональны», – констатировала Елена Васильева. Соглашусь, пожалуй, с оговоркой: функция у них на всех одна – демонстрировать публике усталость и неприкаянность.

Кроме того, в наличии пародии на коучинг и телевизионные ток-шоу. Не высший пилотаж, между прочим: Науменко написал своего «Гуру из Бобруйска», если не ошибаюсь, в 1982-м, за год до рождения Рябова. А российское ТВ и пародировать не надо – Соловьев с Малаховым сами по себе пародия.

И, конечно, серое полотно из заурядных фраз: «В дверь позвонили. Бобровский слез с кровати и открыл». Русский трэш мыслит точь-в-точь по группенфюреру Мюллеру – существительными и глаголами. Впрочем, тут Рябов совершенно прав: шаг влево, шаг вправо влекут за собой ощутимые проблемы. «Тесть приехал. Он был похож на больного и усталого члена политбюро на трибуне Мавзолея, встречающего последний парад». Простите, кто на ком стоял? – парад встречал Мавзолей или член политбюро? «По спине потекли ручейки пота, жирные и горячие, как растительное масло», – а мне почему-то в магазинах исключительно холодное попадается. Еще смешнее застенчивая имитация живаго великорусскаго: шесть раз герои назовут друг друга мудилой, 11 раз – мудаком и девять раз – пидором. Иной обсценной лексики болезные не ведают.

Ах да, вот еще что. Денис Горелов, было дело, писал о возрастном сочетании детсада и дряни, тяга к которой с головой выдает детсад. Но в чистом виде инфантильный интерес к отбросам – не комильфо. Поэтому у трэшевых авторов он обычно является в социокритическом камуфляже. Подробности у Игоря Иртеньева: «Глаз заплыл, пиджак в пыли, / Под кроватью брюки, / До чего же довели / Коммунисты-суки!» И Рябов, не мудрствуя лукаво, сочинил протагонисту слезоточивую биографию – контуженный он в первую чеченскую. Трюизм, а потому не работает.

Но: когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой. «Это не чернуха, дорогие мои, хорошие, это жизнь миллионов», – уверяет Александр Снегирев. Надо же, миллионов. Пойду, пожалуй, поищу мертвяка в кладовке, – вдруг Снегирев прав. «Помимо яркого и динамичного сюжета, точных характеров, узнаваемых мелочей, каждый читатель найдет что-то свое», – сочится патокой Аглая Топорова.

Кстати, об акафистах, мадригалах и прочих высоких жанрах. В начале нулевых, помнится, критика носилась с Козловым, как дурень с писаной торбой. Чуть позже грянула коллективная любовь к Шепелеву. Потом настал черед Беседина. Где же вы теперь, друзья-однополчане? Козлова нынче вспоминают, когда он сам себя номинирует на «Нацбест». Шепелев затерялся где-то в Анапе, а его opus magnum, изданный девять лет назад трехтысячным тиражом, все еще продается в интернет-магазинах. Беседин пишет вполне благонамеренную прозу – без блевоты, кр-ровищи и отрезанных клиторов. Не говорю про Баяна Ширянова, Факoffского, Лялина и прочий планктон – уж сколько их упало в эту бездну…

История – великий учитель, но где ее ученики?