ОДИН В ПОЛЕ НЕ ВОИН: ЗАХАР ПРИЛЕПИН И ДОНБАССКИЙ ТЕКСТ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
#альтерлит #наталия_курчатова #донбасс #прилепин #критика
Несколько дней дней назад на ЛБС — линии боевого соприкосновения — был убит комбат стрелкового батальона 11 полка Народной милиции ДНР Андрей Панькин, позывной Марик. Эвакуировал из-под обстрела тело своего бойца. Я связалась с бывшими командирами и сослуживцами погибшего, написала и отправила заметку в Москву. Заметка не вышла до сих пор. Сегодня похороны; я не знала покойного комбата, но как журналисту мне было бы неплохо там присутствовать. Я немного подумала и поняла что мне будет очень неловко смотреть в глаза другим военным, живым и знакомым, которых я дергала по горячим следам в связи с гибелью их товарища. Заметки-то нет.i
Наверное, это и есть разница между настоящим журналистом и расстригой вроде меня - наша профессия цинична, в ней не должно быть места неловкости. Наверное, это и есть разница между медийными, полумифическими фигурами вроде Гиви и Моторолы и простым комбатом, пусть он и воевал с той же весны четырнадцатого — об их смерти сокрушались федеральные телеканалы, а заметка про Андрея Панькина ждет своего часа после новостей про американские выборы и скандала с футболистом Дзюбой.
Этой осенью вышла новая книга еще одной знаменитости донбасской войны, моего многолетнего товарища Захара Прилепина, называется «Ополченский романс». Книга неплоха, хотя для меня в ней и нет ничего нового. Но отправной точкой этой статьи стала не столько она, сколько реплика критика Алексея Колобродова в «Литературной газете» о так называемом «донбасском тексте»: «Собирает его Захар практически в одиночку – тут и формирование литературного канона недавней неоконченной войны, и прописывание не столько её хронологического сюжета, сколько особого места в общей русской судьбе и свойственного только ей героико-трагического стиля... Захар отрабатывает за целую генерацию авторов.»
Здесь, по сути, сказано о том же — как кругу почитателей той или иной знаменитости, так и широкой публике за деревьями не видно леса того самого «донбасского текста». Так же как и те бойцы и офицеры, кого не показали по телевизору при жизни, желательно — по многу раз, его авторы за пределами круга интересующихся обречены служить своего рода перегноем для нескольких заметных стволов.
Мне видится в этом известная несправедливость.
Что вообще такое «донбасский текст» современной русской литературы? Чем он ограничен, помимо темы — жанром, языком, способом бытования? Местом проживания, родом занятий, известностью авторов? В чем сложность этой темы, очевидная для каждого, кто касался ее непосредственно? Почему при том, что по первому же запросу «проза о Донбассе» вылетает страничка с более чем полусотней опубликованных сочинений, «донбасский текст» в сознании широкого читателя действительно ассоциируется зачастую именно и только с Прилепиным?
На эти вопросы хотелось бы ответить максимально полно и максимально трезво, при всем обжигающем драматизме темы.
Начну с того, что в условиях современного бытования информации текст на любую общественно-значимую тему - в его широком, дискурсивном смысле, пишется не только одновременно с породившими его событиями, не только осмысляет их по самым горячим следам, но и отчасти детерминирует события последующие. В случае драматичных, конфликтных тем это то самое «к штыку приравняли перо». Естественно, что поскольку у любого конфликта есть как минимум две стороны (на самом деле больше), первое разделение проходит по той самой «линии боевого соприкосновения» сторон. Единицы авторов могут похвастаться тем, что физически или ментально побывали по обе стороны этой линии, но и они, как правило, в итоге оказываются приписаны к одной из них. Поскольку «украинский текст» войны на Донбассе принадлежит к культуре, которая основной своей задачей поставила самоисторжение из культуры общерусской, то при всей курьезности того, что тексты его составляющие, как правило, написаны все же на русском, мы на данный момент будем считать их маргинальными по отношению к нашему предмету — пусть и заслуживающими своего исследователя.
Второй вопрос — насколько маргинальными по отношению к «донбасскому тексту» русской литературы считать тексты очерковые, документальные, с выраженной публицистичностью, а также тексты вышедшие в форме интернет-публикаций или же распространенного в последнее время самиздата? Отсекать ли от «донбасского текста» авторов, чей основной род занятий далек от литературы, сегрегировать ли их по уровню известности в литературной среде и/или популярности в массах?
Мне такая попытка представляется заведомо курьезной, напоминающей о классификации животных в китайской энциклопедии из эссе Борхеса - «набальзамированных, прирученных, принадлежащих Императору, бегающих как сумасшедшие» и т. п. В самом деле, если взять за основу каждый из упомянутых признаков, то в первую очередь придется отсечь, частично, самого Прилепина с его документальным сборником «Все что должно разрешиться» и документальным, по сути, романом «Некоторые не попадут в ад». Затем можно попытаться также отделить от сугубо литературного амплуа другие роли Прилепина - гуманитарщика, журналиста, советника главы ДНР и замкомбата 4-го ОРШБ.
Если же мы соглашаемся воспринимать фигуру Захара и порожденные ею тексты во всех проявлениях и объеме, то нам следует признать что и письменные сообщения журналистов, волонтеров, добровольцев и даже иных полевых командиров также могут быть при определенных условиях отнесены к «донбасскому тексту» современной русской литературы.
Каковы же эти условия?
Они очень просты - поскольку мы сейчас говорим о «донбасском тексте» не как о социальном явлении, а как о явлении литературном, то и главным критерием будет критерий литературного качества, грубо говоря — способность автора донести до читателя свои мысли и впечатления о предмете хорошим русским языком, в единстве формы и содержания, в идеале — с некоторыми приметами художественности.
В таком случае наш «донбасский текст», с одной стороны, окажется достаточно разнообразным и представительным, с другой — не будет напоминать ничем не структурированный поток сознания многочисленных очевидцев. В таком случае туда по праву войдут не только очерки и памфлеты Захара Прилепина, но и репортажи журналиста Марины Ахмедовой из сборника «Уроки украинского», и рассказы волонтера Евдокии Шереметьевой из книги «Здесь люди», и документальные работы Александра Жучковского об обороне Славянска и Алексее Мозговом, и книга военкора Семена Пегова о Мотороле «Я и рыжий сепар», и книга Егора Воронова «Быть горловчанином», где анализ ситуации изнутри сочетается со взглядом очевидца, и даже записки Андрея Морозова с позывным «Мурз», иные из которых отправлялись в «Живой журнал» прямо с передовой. Да и заметки ключевых участников событий — например, лаконичные, подчас отчаянные сообщения Игоря Стрелкова о ходе боевых действий или полемика Александра Ходаковского с администрацией Захарченко, которая постфактум читается как своего рода документальная драма.
Все эти тексты, что важно, представляют разные позиции, разные взгляды и разные грани донбасской войны — чтобы понять в ней хоть что-то, их необходимо рассматривать в комплексе.
Если же говорить о сугубой литературе, то здесь и Борис Евсеев с фантасмагорией «Казненный колокол», и ополченец Алексей Ивакин с его вполне художественными рассказами, и фантаст Андрей Кокоулин с «Украинскими хрониками», и ряд фантастических рассказов сборника «Живи, Донбасс!», в котором приняли участие такие авторы как Сергей Лукьяненко, Андрей Лазарчук, Иван Наумов и многие другие. Кстати, все больше склоняюсь к мысли о том что приемы фантастического арсенала могут быть чрезвычайно уместными в художественном осмыслении этой очень, очень причудливой войны. Недаром и сам Прилепин дал своим «Некоторым» авторское определение — роман-фантасмагория.
Таким образом, мы видим что на поле этой сложной, до сих пор кровоточащей темы Захар Прилепин — вовсе не единственный воин, медбрат и военкор.
Отсюда мы закономерно переходим к следующей доминанте — в чем же сложность разговора о войне на Донбассе?
Для человека, работавшего здесь, ответ на этот вопрос не просто лежит на поверхности, скорее он стоит комом в горле. Я уже упомянула о закономерном снижении интереса к теме после того, как конфликт перешел в позиционную фазу и отсюда в массе уехало федеральное телевидение. Второй аспект — подводные камни при освещении либо осмыслении войны так или иначе не оконченной, длящейся.
Читая в свое время тех же «Некоторых», я иной раз подзадыхалась от откровенности автора. При любом рассказе об этой странной, к тому же определенно гражданской войне автор ходит по минному полю не только и не столько военных тайн и неизбежных по горячим следам умолчаний, но в буквальном смысле по судьбам как погибших, так и живых людей. Даже и без литературного бэкграунда мои журналистские очерки отсюда очень быстро обрели приметы литературы — то и дело приходилось менять имена героев, обозначать места действия условными названиями, корректировать непринципиальные моменты биографии, которые, при этом, могли бы указать на личность источника и обеспечить ему или его близким существенные проблемы.
Причем проблемы с украинскими властями — далеко не единственное, чего могут опасаться жители так называемой Территории. Ситуация военного времени непременно порождает возможности для произвола собственных властей, зачастую ограниченного лишь доброй волей вооруженного человека. Махновщина первых месяцев смуты, неизбежная активизация криминала — все это было, и все это загонялось в стойло весьма жесткими методами, инерция которых ощущается до сих пор.
Иные же события этой войны попросту сложно уложить в голове, не то что отрефрексировать. Наверное, точный тон рассказа о происходившем (и происходящем) на Донбассе будет где-то близок к оруэлловскому «Памяти Каталонии» - сочетание окопной правды с малопонятными обывателю играми великих держав на истерзанной территории, с тайной войной разведок и противоречиями вооруженных групп — как идейно заряженных, так и криминальных, с ресторанами, работающими в нескольких километрах от линии фронта и жителями прифронтовых районов, иной раз буквально жующих «петушиный хер», с тотальной тревогой и неопределенностью будущего.
А ведь помимо жестокой прозы жизни существуют еще и особенности ее восприятия публикой.
С первых дней событий на Донбассе начал писаться еще не литературный, а медийный ее текст. Ее миф, ее история. Думаю, для тех кто следил за развитием ситуации, не будет неожиданностью то, что медийный текст, тем более развившийся до уровня мифа, массового стереотипа, существенно отличается как от реальности, так и от попыток ее художественного осмысления — которое, в идеале, все же отталкивается именно от реальности.
В этом, кстати, едва ли не главная проблема восприятия романа Прилепина «Некоторые не попадут в ад», за который его подняла на штыки не только западническая, но и часть патриотической интеллигенции: атмосфера и коллизии слишком сильно разошлись как с телевизионной картинкой войны на Донбассе, так и с медийным образом самого автора, которого публика уже привычно воспринимала этаким поручиком Толстым из «Севастопольских рассказов» и ждала от него той самой «окопной правды».
Раскрою страшную тайну: большинство тележурналистов, — бравых, безусловно, парней и девчонок, создававших картинку с т. н. «передка» тоже не находились там днями и ночами, не кормили вшей и не отстреливались до последнего патрона. Они выполняли собственные, медийные задачи и — так или иначе — сформировали у публики тот самый «героико-трагический стиль» этой войны. Мог бы Прилепин дать ту же самую незамутненно-пафосную картинку, опустив рестораны, выходы за «ленточку» и заграничные поездки, возмутившие многих дончан пьянки с Захарченко? Да запросто. Но я считаю большим преимуществом этого текста как раз то, что реалии этой странной и в чем-то очень современной войны описаны автором с собственной точки зрения и с максимально, наверное, возможной степенью откровенности.
И еще одно. Попадая в фокус широкого общественного внимания с важной и болезненной темой, автор непременно сталкивается с т. н. профанным восприятием своего текста. Попросту потому что у человека так сказать не испорченного постоянным чтением и осмыслением литературы существует своего рода иерархия степеней правды. Это сравнимо с восприятием допустимых или запретных действий в зависимости от места и ситуации — в церкви молятся, а не пляшут; в этом, например, скандальный эффект подзабытой уже истории с группой Pussy Riot в храме Христа Спасителя.
Расскажу историю из собственной биографии. В свое время я описала в прозе одну драматичную, хоть и вовсе не позорную историю из последних месяцев жизни моего прославленного деда — теряя память, он общался с окрестными бомжами как с командой своего корабля, со своими «ребятами». Некоторые члены семьи были до глубины души возмущены «поклепом» на адмирала Рассохо, мне буквально было сказано о том, что я написала ЛОЖЬ. Особую странность ситуации придавало то, что от этих же людей я эту историю и услышала. Но правда, сказанная в кругу семьи, в сознании многих людей превращается в ложь, будучи написанной в книге ли, статье — то самое «написано пером, не вырубишь топором», сакральность письменной речи и так далее. Вероятно, такое восприятие уходит корнями в те времена, когда единственной книгой в крестьянской семье была Библия.
Интересно, что в «Ополченском романсе» Прилепин как будто учел пожелания трудящихся и, во-первых, если не вывел себя за скобки, то разложил часть собственного опыта по разным персонажам, во-вторых — дал более привычную, ожидаемую картинку этой войны: истории ополченцев, волонтеров и просто гражданских людей, для которых курица на столе — праздничное блюдо. «А пули свистят, пули, командир отдает приказанья» - без буржуазных штучек, парадоксов и странностей. Что сказать? Получилось ровно, даже нормативно, как говорится - «для широкого круга читателей».
Не соглашаясь с Колобродовым и иными апологетами Захара как одинокого певца во стане русских воинов, необходимо признать, что наличие того самого широкого круга читателей «донбасского текста» было бы невозможно без прилепинского медийного таланта, подразумевающего и его выраженный нарциссизм. В той самой ситуации не только окопной, но и медийной войны человеку, работающему над осмыслением подобного материала недостаточно даже редкого сочетания ума, таланта и решимости; необходимо еще и умение заставить мир слышать себя.
Но — все же — не только и не главным образом себя.
В конце-концов, за каждым из тех голосов «донбасского текста» что я назвала, а также теми, кого не упомянула, стоят десятки, сотни, тысячи людей, которые или же не смогли вложить в него свое слово, или же, попросту, не успели.
iСтатья о гибели комбата Панькина вышла пару дней спустя и ожидаемо оказалась в тени заключения «полуночного мира» в Нагорном Карабахе