Никогда не вернусь

День был солнечный. И хотя водитель автобуса остановился не там, где обычно, и тяжелые сумки предстояло тащить лишние двести метров, настроение, в целом, было хорошее.

Дождавшись, пока все выйдут, стала выкарабкиваться из автобуса и она. На выходе заметила водителю:

— А почему здесь остановились, поближе нельзя было?

— Вот я еще отчитываться буду перед каждой соплей, — был ответ.

Но даже это не убило ее оптимизма и надежду на новую жизнь.

Именно за этим же вернулась она сюда, спустя три года московской одиссеи.

Теперь родной город казался ей добрым, приветливым (подумаешь, водитель, они везде такие бывают). Это там в Москве она вспоминала о нем с неохотой, а теперь с сожалением осознала, что была несправедлива к нему. А он, ее город, — спокойное тихое место.

Встретил ее дядя. Узнал о приезде от матери. Сам напросился встретить. Чувствует вину перед ней. За тот случай, когда избил их с матерью, пьяный. Давно было, а все помнит. Ведь не засудили тогда, забрали заявление. Вина его мучает, и он ненавидит ее за эту вину. Сам же помогать напрашивается, но делает все со злостью. Вот и сумки рванул с какой-то не нужной силой.

— Кирпичей что ли навалила?

И друг его верный с ним. С красными глазами алкоголика.

Сумки дотащили; дом от вокзала недалеко. Поставили, смотрят на нее радостно.

— Ну что, племяшка, по стакану?

Дала пару сотен — на опохмелку, помогли все-таки. Оставила вещи в коммуналке (бывший муж соблаговолил — разрешил пожить). Сама пошла к матери — проведать. Но уверенности, что останется на ночь, не было.

Так и вышло. Сначала ничего, сидели разговаривали. Потом достала бутылочку.

— Выпьем, доченька?

Доченька отказалась, мать пила одна. Пила и зверела. И слово за слово — началось.

— Да проститутка ты, я тебя кормила...

Орала на дочь и возилась с собачкой. «Мамочка любит свою девочку, ой, ты моя хорошая, кушай, кушай...»

— Сука ты неблагодарная! На мать голос повышаешь!

Чуть до драки не дошло, как всегда. Выдохнула. Взяла кое-какие вещи свои и ушла.

Пока сидела у матери, уже дверь подъездную в коммуналку на засов закрыли.

В соседнем подъезде скинулись и дверь с домофоном поставили, а здесь все на засов старинный закрывают. И закрывают рано, в одиннадцать часов подъезд уже закрытый. Забудешь на ночь запереть, обязательно кто-нибудь на лестнице насрет.

Пришлось в окно стучаться. Повезло, что Женя дома был, сосед.

Вспомнила, как они переехали сюда с мужем пять лет назад. Полы на кухне сгнившие были. Женя табличку самодельную повесил: не входить. Кухней никто не пользовался. Жене мать у себя готовила и ему таскала. Муж ее так же — в кастрюльке от матери борщи носил (она тогда еще и готовить толком не умела). Все рядом жили. В одной части города.

***

Первая ночь стала праздником воспоминаний. Все тот же высоченный, желтый потолок. Весь прокуренный и в паутине. Даже с табуретки шваброй не достанешь. Бессмысленная высота. Те же обои (они с Олегом клеили), поблекли только и от сырости отклеились по краям. Простыня, стертая, как ветошь. Нужно будет новое все купить. Кресло, протертое до дыр (накрыть чем-нибудь).

***

Первое время погода стояла теплая. Бабье лето в разгаре. Ходила, искала работу. Встала на биржу труда. Предложили место вахтерши на заводе, сходила — пообщалась. Обещала подумать. Пока думала, уже взяли кого-то. Ну и ладно, за семь тысяч-то пусть другая работает.

Вернулась домой — соседку сверху встретила.

— Ну как ты, приехала? Не получилось в Москве-то?

В голове промелькнуло — знает уже все.

«Сука».

Хотелось скинуть ее с лестницы и раздавить эту харю, выдавить глаза каблуком. Но сказала, конечно, другое, чуть добавив в голос раздражения:

— С чего вы взяли, что не получилось?

— Да я так...

«Суки, мрази, твари, — металось в голове. — Завистливые злорадные твари».

***

Погода скоро испортилась. Вид из окна удручал. Проезжая дорога — вечно всмятку, всегда слякоть и грязь. Ходить только в резиновых сапогах. И желтые торчат двухэтажные дома послевоенной постройки. Обшарпанные и злые, как бездомные собаки. Бездомные дома. Жилые, но заброшенные. Было такое ощущение.

Каждое утро просыпалась от шума соседки сверху. Перед работой она забегала к парализованной матери.

От нечеловеческого визга хотелось спрятаться под кровать.

— Опять разлила, сука, блядь... — орала соседка надорвано, истерически. — Опять нагадила!..

За всеми ругательствами и матом, хоть не напрямую, но четко рефреном звучало одно: когда же ты уже сдохнешь, сука?!

Она лежала и искренне желала старушке того же.

«Умри, бабушка, хватит мучиться. Пожалуйста, умри. Зачем терпеть это».

И тут же спрашивала себя: а зачем терпишь ты?

***

Между поисками работы гуляла по городу. В голубом своем любимом свитере. В белых «московских» кроссовках. По знакомым местам.

Вот на этом стадионе сидели они когда-то с Олегом, целовались. Стадиона-то самого давно не было, поле заросло и замусорено. Но сохранилась трибуна со скамейками. Здесь до сих пор любят посидеть парочки. Здесь и мать ее первый раз отец поцеловал. Как та рассказывала. А может, прямо здесь и повалил да... Ее заделал.

Отца она давно не любила. Маленькой называла его отстраненно — папа Леша. Потом просто — Леша.

В детстве он казался ей очень умным человеком. Она приходила к дедушке с бабушкой и смотрела, как он сидит за столом, читает книжку и ест молча. Она была уверена, что он все знает, что ему больше нечего сказать этому глупому миру. Он был большой, толстый и мудрый, как Будда. Как китайская статуэтка Будды (видела где-то такую). Только с усами. Но стоило ему открыть рот, и сказке приходил конец. Он был такой же, как и все. И только казался другим, пока молчал.

Бабушка умерла, сидел на похоронах — плакал. Детина такая, плачущая. Пока лежала в пролежнях, не приходил, не ухаживал; сиделку наняли, когда внучка в Москву уехала. «Предала нас! Бросила!» Так ей дед кричал. Но сына своего не обвинил ни в чем. Сыночек родной, любимый.

***

Гуляла по городу; попадались одноклассники или просто знакомые, старалась сделать вид, что не замечает. Разговаривать не хотелось. Баранова прошла мимо, с мужиком солидным под ручку. Таких в городе-герое всегда уважали. Яйца свои и бабу на машине нужно возить. В ногах правды нет. А они как раз из магазина к машине направились. Хорошая — иномарка.

«Отхватила, значит, мужичка».

Подфартило, как говорят. Но дело, конечно, не в везении. По слухам — сосать уже в восьмом классе умела. Отчим научил.

Заметила все-таки, посмотрела презрительно: что, мол, тыркаешься до сих пор, а я вот живу припеваючи, мужиком обзавелась.

«Сука. Шлюха. Мразь».

Весь город — сплошная мразь. Даром что герой. Но ей то что его геройство, если он в один миг оборачивается чужим. Вместе со школьными воспоминаниями. Со слезами изуродованного детства. Люди сделали это место невыносимым.

И эта сука, Баранова, пришла к ним в девятый класс из другой школы, и сразу влилась в коллектив, и стала ее подкалывать, подразнивать; сразу расчухала, кто в классе слабое звено и кого можно обижать. А она не считала себя слабой, просто доброй слишком. Прощала все. И зря, со временем только гуще обростала ненавистью.

Есть, конечно, несколько знакомых, с которыми не противно словом обмолвиться, да и с теми тяжело. Все спрашивают: зачем уехала?

Из Москвы, в смысле. А как не уехать было, если вся Москва только на нем и держалась, только ради него и была. Без него не было для нее никакой Москвы, не мечтала о ней никогда, не нужна была. Не стало его, не стало и Москвы. Хотя оставалась работа. Какие-то знакомые. Хлипкие, но связи. Ее даже ценили. Как человека, как работника. Хвалили. Но все для нее померкло, когда он заявился в тот вечер пьяный, все выболтал и оказался совершенно чужим человеком. То есть всегда им был, но скрывал.

Он съехал, забрал «свои вещички», оставил ее одну. Никто ее не выгонял, могла дальше работать и снимать квартиру. Так и на работе сказала ей одна: было бы о чем переживать, найди мужичка, москвича, с квартирой, да живи себе, чего ты все, не знаю даже...

Но все как-то надоело. Казалось, она специально делает все без усердия. Назло всем. Небрежно относиться к работе, чтобы это заметили и оценили. И выгнали ее, наконец. Сама она не могла, как всегда подводил характер. Не могла сказать: не хочу больше, хватит. И все работала, работала насильно.

— Может, тебе надоело у нас? — спросила, наконец, как-то начальница. — Может, тебе другого чего-то захотелось?

И та ухватилась за это «предложение»: да-да, увольте, пожалуйста, увольте меня, я больше так не могу. Мне не нужен этот огромный пустой без него город.

Так она и ушла с «хорошего места». И новую работу искать не собиралась. Мать написала, что кошка ее потерялась. Расстроилась еще больше. С собой нужно было взять. Не надеяться на пьяницу. Собрала вещи и уехала.

***

Здесь уже другую кошку подобрала. Булкой назвала. Булка все убегала, дикая. Дверь откроешь — сразу смоется. Один раз к соседке наверх убежала, пришлось стучаться. Открыто было, она зашла. Бабушка попросила ей спину почесать. Она почесала, забрала кошку и ушла.

Иногда вместо дочери к бабушке внучка приходила. Они с ней тоже одноклассники. В школе хорошая девочка была, прилежная. Всегда с мамочкой. Мамочка любит ее, свою мать ненавидит (чтоб ты сдохла сука старая) свою же дочку обожает. «Эличка, красавица моя, Эличка, моя умница». Выросла Эля, но осталась какой-то маленькой. И злой стала. В вечном оцепенении злобном, будто всегда на пределе, еле сдерживается, чтоб не сорваться. Маленькая злобная собачонка при мамочке. И свою мать так же уже ненавидит, как та бабку. Хоть и всегда с ней везде. Если замуж выйдут, то только вместе. Наверно, и на свидание вдвоем ходят.

«Что, не вышло в Москве?»

Так хотелось всех их убить. Особенно потрясало, это желание ничего не менять. Равнодушное тупое стадо. Совершенно потерявшие надежду на другую жизнь, обозленные люди.

Главное ведь, что «Пятерочка» под боком, а недавно еще и «Красное и белое» открыли, и вообще хорошо.

Вспомнила, как муж ее каждую среду и пятницу заваливался с другом — с десятью «сиськами» пива в охапку. Сосали их часов до двенадцати. Мужские дни. Не смей мешать. Сколько-то времени терпела, потом надоело. Все сразу. Возненавидела их всех, мать его особенно. Православную. Ходила все (сука, набожная) проверяла. С высоты своей моральной недосягаемости судила.

Как-то сразу она невестку невзлюбила. С колец. Показали ей кольца. Сказала: ну Олешка вряд ли будет такое носить. И правда — не носил. Будто мамашу слушался. Недолюбила она его, вся к богу подалась, а его так мимоходом, отсюда и обожание это его мамочки всесветной. Мамочка супчик сварит, обчмокается от удовольствия, не кончает разве что. Счастливый такой. А как жена приготовит, так извините, но что-то не то. И счастья сразу меньше. Ест вроде, а рожа кислая, будто давится. Мама пришла, мама сказала, сразу свет в глазах засиял, бежит за ней, как мальчишка. Может, и трахал бы мамашу свою, зачем женился вообще...

Ладно, не так уж она и злилась на него. Спасибо, хоть разрешил пожить в мамашиной коммуналке. Хотя не просто так, рассчитывал, наверно, поживет, а потом и вернется к нему. И будут они, как раньше. Втроем. С Женей за стенкой.

Этот раньше ничего был, даже бабы какие-то ходили к нему. Готовить все любил, пироги чумовые делал, гренки по утрам, угощал всех. Мол, смотрите, какой я рукодельник. Они с Олегом тогда и пол на кухне постелили новый. «Подсоблю молодоженам». Но за три года эти спился совсем. Ничего не готовит уже. Ест что мать принесет. Пообносился лицом, ссутулился. Все чаще приходит со своими собутыльниками — бухать. Только она унитаз отмоет, придут — зассут весь. И в раковину насморкают. Был унитаз белый, — стал желтый, проссанный. Такая моча ядовитая, что одной попойки хватает, чтоб въелась и не отмыть потом без порошка.

Как-то набралась духа, пошла — сказала ему. Он на кухне сидел, с похмелья. Мать его пришла, продукты в холодильник загружала. «Еще одна корова православная». Мать ему:

— Что ж ты, Женя, все пьешь?

— Мамань, дай на пивко.

— Эх... в последний раз даю на пиво, учти.

При ней сказала специально, думала, — может, поддержит ее. Как женщина. И ничего. В ответ — тишина.

А как-то пьяный к ней ночью стучался. Открыла. Мычал что-то нечленораздельное. Мол, бабы у него давно не было. Так и мычал. И бубнил. «Бабы... бабу... мне...бы...м-м-м...» Захлопнула дверь перед воспаленной красной мордой. Потом матери его сказала. То же самое. Благостное равнодушие в глазах.

— Знаешь, когда мне что-то не нравиться, я наедаюсь конфет и ложусь спать, и мне так хорошо.

«Старая блаженная сука, ханжа. Тварь».

Она наконец начинала понимать за что конкретно она их всех ненавидит. Равнодушие неистребимое, тупое скотское равнодушие ко всему.

***

Пришла как-то к товарке по училищу. Светке Белоконевой. У нее муж давно, двое детей. Приходит она с работы и орет на старшую безостановочно. Как из рупора. Ребенок задерганный весь. А в Инстаграм пишет потом: «Доченька моя, милая, я так тебя люблю!»

Сказала ей:

— Может, хватит орать-то на нее?

Ответила стандартное:

— Вот своих детей родишь и будешь их воспитывать.

***

Работу, в конце концов, нашла. По блату — не просто так. На почту устроила мамина подружка. Мать общаться с дочерью не хотела, но через подружку решила показать свою «силу», мол, смотри, сама-то ты никто, без меня никуда.

На почте она очень быстро поняла, что все «места у компьютеров» уже заняты, и она здесь будет вечно журналы раскладывать и на побегушках бегать. И отношение это, как к салаге какому-то. «Хотя с чего бы?» Она работала не хуже их в Москве, и работа у нее была престижней, в офисе; и к ней относились нормально, и опыт есть, а здесь все равно своя иерархия, все сначала начинай. Посматривай да поглядывай и учись, а потом, может, и возьмем в компанию.

«Суки, бляди. Ненавижу».

Все-таки осталась, крутилась. Деньги кончились, нужно было что-то зарабатывать. Терпела.

Из плюсов единственное — перестала по утрам слышать животный визг: опять ты здесь обгадилась, понамазала везде, сука, старая, когда же ты сдохнешь уже?..

***

Город давил все больше. Разочарование разъедало. Город-герой и победитель. Всех победил. И этот вид из окна вечерами. Она поняла, как важно жить там, где из окна не видно разбитую всмятку дорогу, помойку с грязными голубями и красный угол «Пятерочки». Как важно жить там, где за окном красиво.

Как-то задержалась, пошла в кино (их городишка отличался собственным кинотеатром), пришла поздно и забыла закрыть за собой дверь. Этой же ночью в подъезде кто-то насрал. Убрала потом соседка напротив, которую она никогда не видела; она уходила и приходила незаметно, и так же незаметно убирала дерьмо.

«Здесь есть два варианта, стать сукой или стать такой же незаметной мышью, убирающей дерьмо за другими».

В следующий раз она немного задержалась, а дверь уже закрыли (будешь знать, сука, как дверь расхлебенивать). Кидала камушки в окно, стучала к Жене: его не было, загулял где-то. Пошла — купила вина и стала пить, расстелила пакет на бордюре и села. Напилась — разревелась. В первый за все время, как вернулась.

Услышала, как кто-то открыл дверь. Сосед с верхнего этажа. Что с бабкой лежачей жил, из соседней комнаты. Молчаливый тихий мужик. Работал грузчиком, ездил в выходные куда-то на старом своем велосипеде. Или в гараже возился; гаражик у него был напротив. Женя его не любил, потому, наверно, что тот не пил ни с кем. Не пьет, значит, не уважает.

Один раз только до этого с ним пересекалась, когда кран сломался. Кран потек, она перекрыла стояк, а воду — так получилось, что всем вырубила. Пришла соседка сверху, возмущалась, бабку мыть надо. Соседка и попросила его кран посмотреть. Пришел, посмотрел, принес инструменты и сразу сделал. Молча сделал. И молча ушел.

И сейчас услышал ее как-то.

«Разревелась на улице, дура. Не могла до комнаты донести горе свое».

Услышал, спустился. Молча открыл и молча ушел.

Подумала вдруг, вернее, поняла. Что если с кем и можно было бы жить здесь, так это только с таким мужиком. Остальные все — дерьмо.

Но он был старый для нее. Старый одинокий холостяк. Наверное, все уже давно перехотевший. Со своим гаражиком по выходным. А может, и показалось просто. Может, он такой же, как отец был. Молчит, чтоб дураком не выглядеть. Четко следует мудрой поговорке.

***

После очередной (проклятая менструация) стычки на почте с работы ее попросили уйти по собственному желанию. «А то и по статье могу!» — грозилась начальница. По статье, конечна, не могла. Потому что ничего она такого не натворила, да и срок еще испытательный не прошел. К чему эти угрозы. И так уволить имела полное право. Но и она сразу как-то согласилась, спорить не стала, доказывать ничего; коллектив ее сразу невзлюбил, и она их всех ненавидела и этого не скрывала. Ушла спокойно и без сожаления.

***

Скоро выпал снег. Присыпал грязь. И на следующий день растаял. Снова грязное месиво на дороге. Она лежала дома и ничего не делала, не искала работу, не ходила гулять. Деньги заканчивались.

В коридоре торчал из потолка старый ржавый крюк для люстры. Люстра отсутствовала, висела лампочка на проводах, но крюк торчал давно, никто его не думал отпилить. Женя рассказывал, что на этом крюку после войны дед один повесился. В ее комнате жил. Одинокий был и старый, инвалид.

Как она его понимала. Этого деда. Иногда тоже хотелось взять и повеситься.

***

Но этого она не сделала. И как-то утром проснулась и не услышала визга. Сверху кто-то прибирался — было слышно. Но никакого крика.

«Отмучилась старушка», — с облегчением решила она. Тихая прочная радость разлилась в ней. На лестнице встретила соседку с пустыми глазами.

— Соболезную вам, — сказала, хоть сама и не видела, а точно знала, что все. Чувствовала.

— Да? Спасибо.

Вид у нее был довольный. Какое-то животное торжество. Звериная радость.

«Неужели и она такая? Или «у нее другое»?»

***

В этот же день она пошла на вокзал и купила билет на поезд. Денег оставалось совсем мало. Но ей хватит, думала она.

«Мне хватит. Только бы зацепиться. А там...»

Подумала, может, хоть Новый год с матерью отметить, но вспомнила, как та как-то опрокинула елку, которую они с бабушкой наряжали, а потом всю ночь ломилась к ним в комнату и орала:

— Как я вас ненавижу, откройте, чего вы заперлись от меня! Ух, как я вас всех ненавижу...

«Получится, в Москве отмечу. А не получится, так и не надо».

Пришла домой, вещи все брать не стала, только самое необходимое собрала. Посмотрела на крюк в коридоре и подумала: не дождетесь.

Засунула в переноску кошку, снова нассавшую на половик в коридоре, и ушла.

Решила для себя:

«Умру, сдохну, но зацеплюсь, зубами вгрызусь. В землю вроюсь. Убью, если надо будет. Но сюда больше не вернусь. Подыхайте здесь сами.

Я лучше там с голодухи... Но сюда — никогда».

И уехала.

***

Прошло лет семь. Может, восемь. Многое наладилось у нее. Муж, ребенок, квартира подмосковная. В ипотеку. Не Москва, но и не «город-герой».

«Город-призрак».

И вид достойный за окном. Лесок, какой-никакой. Воздух даже есть. Где погулять с ребенком.

Муж умница, послушник великий. Покладистый. И сынок — любимый. Живут не богато, но и не нищенствуют. Даже за границу летом выезжают. В Турцию, например. Или в Крым — на худой конец. Дочку собираются. Завести.

Мать раз в год, на дочкино день рожденье, пишет в «Одноклассниках», пьяная, открытки шлет со зверушками: «Доченька, моя милая, я так тебя люблю!»