Автор эпохи застоя

#новая_критика #альтерлит #морозов #иличевский #матис #перс #чертеж_ньютона #большая_книга #ничто #пустота

 

Писать ни о чем сложно. Это серьезное испытание.

Я уже пробовал неоднократно и убедился окончательно.

 

А. Иличевский

 

После такого начала можно и не продолжать, настолько все очевидно.

А ведь это действительно начало – цитата из самого первого романа Иличевского «Соляра» (он же «Нефть», он же «Мистер Нефть, друг»).

 

Автор совершает каминг-аут, и уже, вроде бы, нет смысла разоблачать его далее.

Все так, все романы Иличевского – ни о чем.

 

Но разве не такова нынешняя отечественная литература? Поэтому недавний триумф в рамках «Большой книги» закономерен: Иличевский – лидер современной прозы, типичный представитель, выразивший суть российской словесности коротко и ясно уже в младых летах. «Сложно и ни о чем» - предмет и метод не только Иличевского, но и многих его коллег, особенно тех, что проходят по гильдии «интеллектуальной прозы». Но многим не удалось добиться таких успехов. Тот же собрат по «интеллекту» Шаров скорее известен, чем отмечен, а Иличевский и известен, и обласкан. Третье десятилетие на сцене – и все на первых ролях: премии и слава самого большого умника, мастера сложной прозы.

Невозможно понять, как так сложилось, что в нашей литературе ум стал сочетаться с писанием ни о чем. Версия имеется. Времена такие, черное стало белым.

 

Ничто влекло Иличевского всегда. С первых дней в прозе. Одержимость им присутствует почти в каждом романе. Все пронизано пустотой, утверждается в «Доме на Мещере», загадкой неживой материи («Матисс»), темным участком, который содержит самую важную информацию («Перс»). Даже Бог должен быть пустотой («Анархисты»), если он добрый, конечно. Вот и в «Чертеже Ньютона» герой, очередное намечтанное второе Я автора, задумывается о темной материи.

 

Иличевский последователен. Тяга к ничто у него не только заявлена, но и реализована на практике. Его романы, в сущности, и есть концентрированное ничто. Пробежав любую книгу, сразу после, уже с трудом вспомнишь было ли там что-то такое, ради чего стоило читать. Не вспомнишь и чем кончилось. Мелькали чудаки всех мастей, странные истории, экзотические места. Но что они, на что они? Нет, не помню.

 

Но ничто это не пустота, а что-то вроде черной дыры, манящей неясности, некоего сокрытого иного. Какого, сказать прямо нельзя. Остается ходить вокруг и щупать, как слепой слона. Туманность и неопределенность становится у Иличевского методом изложения, оправданием его языковых взбрыкиваний, шокирующих читателя в ранних романах и утомляющих своей серостью, стертостью, обыкновенностью, унылостью в более поздних вещах.

 

У Иличевского происходящее, окружающее отображается неживыми словами, мертвым ничего не говорящим антиматериальным языком. Он пытается синтезировать «научную» подачу с выморочной боллитровской «художественностью».  Обычная ситуация для его прозы - длинные путаные натужные сравнения, обороты, что-то занудно описывающие, но не формирующие у читающего никакого внятного четкого образа. Полная безОбразность и тривиальное неумение, да и нежелание объяснять. «Чудо послоговых мычаний».

 

Иличевский раз за разом фальшивит, считая это стилем:

 

«Находя себя в ее близи (даже сейчас, о ней только вспоминая, я испытываю нечто вроде смыслового головокружения) легче всего почувствовать безосновательность своего собственного существования – это, как вирус, передается телу чувств».  («Соляра»)

 

«Жизнь, как баба с пустым ведром у полыньи, слабо охнула и неуклюже, беспомощно подломилась, плюхнулась, сверзилась на часть свою основную: и то ли больно, то ли досадно, а может быть и хуже: затылком – вон и напрочь в непроглядное» («Дом в Мещере»)

 

«Подзорная труба позволяла столкнуть лавину впечатления и сполна воспринять драму масштаба»  («Ай-Петри»)

 

«Столпотворение знаков, мет, примечательностей – все это действовало на Королева благотворно, сообщая о неудаленности словно бы воздушных городов забвения, полных душевной анестезии и упоительности зрения»  («Матисс»)

 

«В степи много разных ветров, незримые вещи оплодотворяют воображение различием» («Перс»)

 

«Меня изводило любопытство; зловещее молчание и резкий всхлип, шорох и неясный звук какого-то страстного напряжения заставлял напрягаться мой скальп, и глаза мои засвечивались боковым зрением, в слепом пятне которого пылала шеренга одинаковых существ»  («Орфики»)

 

«Восхитительно украдкой смотреть, как возлюбленная, желанная каждой частичкой твоего существа, насыщается из твоих рук. Как розовеет лицо, как проворно и деликатно  блестят нож, вилка, как кусочек пищи, вкус которой раскрывается и в твоем рту, соединяя органы наших чувств и вкусовые участки мозга, сплетая корни нейронов – аксоны, дендриты, - исчезает в губах, осторожных, готовых принять с языка обратно обжигающую частичку сытности» («Орфики»)

 

«Этот мемориал в точности вторил самому принципу иерусалимского ландшафта, пространство которого есть сумма террас, подпорных стен, висячих садов, скверов, клумб, балконов, крыш – некая лестница, карабкающаяся на небеса, с поставленными вразнобой ступенями, ведущими к некоему смыслу» («Чертеж Ньютона»)

 

Сейчас это мало удивляет. Теперь так пишут многие. И, может, потому Иличевский стал чуть более сдержанным. Не очень хочется походить на поколение нынешних блогеров. А ведь он мог бы считаться их идейным вдохновителем.

За счет пустых, разлапистых описаний нагоняется объем без ясности и особого смысла. А читатель вязнет в нем, искренне полагая, что имеет дело с чем-то умным, хотя здесь одни симулякры смысла.

 

Идеалом изложения когда-то являлась  точность, верность, меткость. У Иличевского всегда мимо, речь аморфна, вяла, туманна – а все ради создания эффекта многозначительности, тайны, которую «главное искать, а вовсе не найти».

 

 

Языковые вихляния, нетвердая языковая походка ставшая фишкой имеет под собой прочное идеологическое основание. Для Иличевского уверенность  - всегда уязвимость, все естественное - неверно, изменчиво. Добиваясь искусственной устойчивости, делаешь все  лишь искусственным:

 

«Я вообще ни в чем не уверен. А люди, обладающие (пусть даже сторонней) уверенностью, вызывают во мне отвращение». («Соляра»)

 

Определенность, ясность для Иличевского, как и для его героя – испанский сапог («Анархисты»).

Так медитативная музыка речевой безграмотности – становится признаком большого ума, интеллекта.

 

Несмотря на то, что романы Иличевского полны скитаний и кем-то возводятся, чуть ли, не в травелоги, в его книгах, даже тогда, когда они написаны от третьего лица (а он любит по преимуществу первое), ощутимо назойливое и липкое присутствие автора, а вовсе не ландшафта, к которому он апеллирует из романа в роман. Иличевский то и дело пытается убедить читателя в том, что субъектом действия может быть неживое, то самое ничто, о котором речь шла выше. Однако читая его, наблюдаем обратное. Ни о каком взаимодействии с миром и другими людьми не может быть и речи:

 

«Диалог – это неэкономная форма монолога, симулирующая обратное понимание» («Дом в Мещере»)

 

В общем, все так и есть. В романах Иличевского нет диалога. Одна прямая речь и сменяющие друг друга монологи.

Это вновь удивительно гармонирует с авторской тягой к ничто, за которое и ценятся реальные объекты.

 

«Катя любила лес еще и за произрастающую в нем невидимость. Только в невидимости, считала она, можно по-настоящему оказаться одной». («Дом в Мещере»).

 

Романы Иличевского, подобны бразильским сериалам, они принадлежат к тому роду книг, которые можно читать с любого места: ничего не упустишь и не потеряешь. Более того, если бы страницы из разных его опусов перемешались между собой, ничего страшного бы не случилось. Ведь из книги в книгу одно и тоже никуда не ведущее бессвязное бормотание о главном в его творчестве – ни о чем.

 

С точки зрения потребителя книжной продукции ситуация идеальная: можно либо ничего не читать и в то же время легко прослыть знатоком творчества, либо прочитать одну книжицу и таким образом составить мнение как об уже вышедших, так и о тех, что он еще напишет.

 

Впрочем, да, можно и не читать. Потому что романы Иличевского подобны компьютерным спортивным симуляторам: выходят регулярно, а различия небольшие – поменяют состав, графику, список стадионов, прикрутят пару новых возможностей, и, – получайте вашу новую старую игру.

Что же такое роман Иличевского?

Выглядит это примерно так.

 

Молодой/зрелый известный/ безвестный математик/физик начинает испытывать некие смутные ощущения чего-то. Он либо скитался по миру, либо скитается, либо собирается скитаться. Тут идет развернутый мемуарий о лихих девяностых и трудностях начала нулевых. Семьи, и уж тем более постоянной женщины (с этим связаны кочующие из одного романа Иличевского в другой грезы о ночных девушках, внезапно одаряющих героя своим телом) у него либо еще нет, либо уже нет. Бывает еще папа, но тут ситуация «Лягушонок ищет папу», папа либо тоже скитается, либо его надо разыскивать.

У героя есть друг или знакомый – откровенный чудик, теоретик всего, одержимый таинственным учением, специфическим видом знания или какой-либо таинственной исторической фигурой.

Герой чувствует присутствие мировой загадки, сокрытой в ничто.

Пока он это чувствует, нам рассказывают о связи кружевного или еще какого-либо искусства с геологическими изменениями эпохи мезозоя, или процессом образования звезд в Галактике. Также нас посвящают в тонкости какого- либо дела (игра на варгане или  ковроткачество) или чьей-либо судьбы. Мы сталкиваемся с неизвестными страницами истории – например, война чукчей и якутов и ее воздействие на эпоху великих географических открытий.

Между делом мы также узнаем о каком-нибудь реальном или нереальном дядечке (всегда дядечке, никогда тетеньке, перед тетеньками у Иличевского робость, а может, о ужас, он думает, что они не сотворили ничего исторически значимого!), который изобрел либо искусственную реинкарнацию, либо новый вид социального фаланстера. И то и другое, разумеется, должно спасти человечество, но в каком виде это случится, мы, разумеется, не прочитаем. А пока наш герой кочует из Мангышлака в Калахари и в тающие льды Гренландии. Ведомый запахом тайны, присоединяется, или просто наблюдает за жизнью какой-нибудь секты или общины, несущей свет человечеству. И естественно ничего не добивается по существу, испытывая в процессе всей этой маеты, однако, просветление.

 

Такое примерно содержание накладывается на периодическую систему современного интеллектуального бестселлера и самой ходовой беллетристики. Наиболее характерным примером подобного синтеза стал роман «Перс», выбивающийся из общего ряда книг Иличевского не столько объемом, сколько вот этой бестселлеровской сделанностью. И здесь никакого падения, никакого отступления от собственной дороги. Иличевский всегда отличался необыкновенной чуткостью к набору тем, ставшему ходовым в последние лет 20-30. Поразительное чутье.

 

В его якобы высоколобых романах (на самом деле это обыкновенная помпезная боллитра с разлапистыми описаниями, «языком» и якобы высоким устремлением дум, за которым, да, ничто, симулякр) вы найдете полный набор вошедшего в активный обиход литературного ширпотреба: травма, мигранты, семейные тайны, загадки истории, большие скитания по большой земле, экзотика географическая и историческая, авантюрная сторона жизни «бывших людей» - бичей и бомжей и прочее тому подобное.

 

Однако Иличевского трудно назвать современным автором. Его восхищающие критиков скитания – бегство от современности.  Он не хочет отягощать себя ее тяжелой материей. Антиматерия, как и олени, лучше. Поэтому везде легок, всегда над действительностью, ищет таинственного вневременного и безлюдного. Его проза поэтому, проза туриста, космополитического Фердыщенки, верхогляда. У него никогда нет погружения вглубь. Я бы назвал манеру Иличевского безразличием в деталях. Он столь подробно расписывает  места и людей, что заражает и тебя собственным к ним безразличием. Что вполне справедливо. Ведь вся эта детализация имеет солписическую природу и существует лишь в глазах смотрящего. Он то тут, то там, то за одну тайну схватится, то другую пожулькает в руке. У него нет мысли, которая была бы четко сформулирована и которой можно было бы возразить.

 

Проза Иличевского – опасная проза упоения состояниями без всякой мысли. Бесконечное нанизывание историй, анекдотов, портретов, сумбурных идей, запечатленных интеллектуально-воспаленных пейзажей.

 

Чего нет в прозе Иличевского, так как раз ума, потому что для ума недостаточно любования тем и этим. Ум должен идти к какому-то результату, завершенности. А тут сплошное эхо девяностых.

 

Вы, может быть, помните эти газетенки и книжки на газетной и папиросной бумаге,  заговорщицки повествующими о тайнах вселенной, переполненных сенсациями, разоблачениями, фактами, о которых вы не знали (и которых по правде никогда не было), телепередачи, предлагающие сделать «шаг за горизонт». Вот этим дешевым иррационализмом, папиросно-бумажной таинственностью, затхлостью очередного шоу экстрасенсов и астрологов полны книги Иличевского.

 

Иличевского хвалят за научность. Но эта его научность, я бы сказал, специфического алхимического, оккультного свойства. Еще в «Доме на Мещере» он недвусмысленно высказался о науке как «смерти, наступившей при вскрытии тайны». Наука для него – род некрофилии, надругательства, разоблачения магии.

 

Наука ведь не занимается скрещиванием ужа и ежа, мистической эклектикой. А научность Иличевского отдает энциклопедизмом паранауки, торсионными полями, чашками Петрика, ездой в неограниченные возможности психики от Кашпировского и Чумака. Человек, который пишет о том, что физика и есть метафизика («Чертеж Ньютона») в действительности считает науку мистикой, некромантией, компилятивных искусством магией, вызывающей ничто. Вот эта, улавливающая дуновения ничто сфера – и есть для него правильная наука в отличие от науки, разоблачающей и проясняющей, оголяющей истину. В «научности» Иличевского ощутим  совковый плоский позитивизм, скакнувший вдруг враз к таинственному, «неясному и нерешенному» после долгого гетто в рамках «антологии таинственных случаев».

 

Но при всем при том при этом нельзя не снять шляпу перед Иличевским.

Четверть века твердить одно и то же, не сдвинувшись ни на миллиметр. Стойкий оловянный солдатик. Продать десять раз одно и то же издателю и читателям (не думаю, что надвигающаяся на нас «Исландия» будет полна новаций – зачем? для чего?) – это достойно уважения. Это почище торговли Эйфелевой башней. Я аплодирую этому великому человеку.

 

Однообразие и отсутствие новизны – родовые черты прозы Иличевского. Никакого движения вперед – лозунг нашего времени.

Даже «Матисс», который формально можно прочитать как роман о девяностых, остается очередной хроникой скитаний интеллектуального бомжа.

Да, ничто двигаться не может. Для нечто нужна жизнь.

 

Иличевский -  это вечные девяностые, прозаический и человеческий памятник им. Не потому что он о них пишет. А потому что он ими выпестован, он сам воплощение той неуверенной эпохи, открывшей для себя способность восхищаться ничем, эпохи незнания, неопределенности, очарования поэзией скепсиса и нигилизма. Он - живое свидетельство того, что те годы не завершены, что ничто той эпохи могло породить лишь ничтожество, ставшее образцом интеллекта.

 

В этом причина его успеха, признания, помещения в пантеон.

Что ж, говоря заплетающимися словами новоиспеченного лауреата, выступившего на вручении «Большой книги» в стиле незабвенного Бориса Николаевича: «Я очень доволен за ваш выбор». Он лучше всего говорит о глубине сегодняшнего культурного и социального падения.