За что?

1.

Старая Нехама проснулась в этот день рано, как привыкла просыпаться последнее время. Солнечные зайчики, пробравшись в комнату через ситцевые занавески, привычно запрыгали по  спинке никелированной кровати, отразились в висевшем на стене зеркале, потемневшим от времени и усталости, и помчались дальше, в новый день. Из открытого окна тянуло свежестью июньского утра и  пряным запахом  сирени, которая по особенному буйно цвела в этом году у них во дворе.

  В доме было тихо: маленькая Соня тихо сопела на печке, а невестка Ривка, как и собиралась, убежала за сахаром в лавку  еще до ее открытия.  И вернется Ривка, скорей всего, нескоро: то, что вчера из районного центра пришла машина с мешками сахара, знали все немногочисленные жители  в почти забытом богом и властями местечке Калинки, а значит  и очередь в лавку будет немаленькая.

 Нехама тяжело повернула свое грузное тело и села на кровати, спустив на деревянный пол  отекшие ноги. Она уже давно не выходила за ворота, предпочитая греться на солнышке на ступеньках дома, глядя, как Соня возится с кроликами во дворе или как проворная Ривка управляется по хозяйству.

Нехама медленно подошла к столу, подняла салфетку, под которой на тарелке лежали сваренные вкрутую яйца и аккуратно отрезанный кусок хлеба. Рядом стоял глиняный кувшин с молоком. Нехама привычно порадовалась, какая же заботливая невестка ей досталось. Она позавтракала, стараясь не шуметь, и вышла на крыльцо.

 На веранде, на колченогом табурете стоял большой  медный  таз , доверху наполненный  клубникой. Спелые яркие ягоды, пахнущие солнцем, ждали того часа, когда Ривка вернется домой с сахаром и поставит вариться варенье из первого в этом году урожая. Именно с клубничного варенья с незапамятных времен в Калиновках начиналось лето. Нехама улыбнулась. Какой чудесный сладкий день,  скоро, скоро над всем местечком поплывет аромат душистой ягоды, сваренной в собственном соку с любовью и заботой. Nokh vartn, еще поживем!

 Посреди двора уже стояла жаровня – круглая железная коробка на ножках с дырками и решетками внизу, сваренная  еще ее покойным мужем, кузнецом Йоной. Рядом растопырились большие корзины с  шишками. Ривка – молодец, насобирала шишек с Соней в лесу, который начинался прямо за их домом, последнем на одной из пяти улиц местечка.  И то правильно, зачем деньги на уголь тратить, когда шишек в лесу полно. 

Жаровне лет уже было немерено, да без мужчины в доме трудно обходиться, откуда новой жаровне взяться? Йона давно умер, еще после  погрома в тринадцатом. Само несчастье удалось пересидеть, спрятавшись в лесу с сыном. Яшеньке тогда только четырнадцать исполнилось. А вот как домой вернулись, да увидели дом разгромленный,  да родителей повешенных, так и хватил его удар.  Двух дней потом не протянул, пришлось Яшеньке к кузне становиться. Почти двадцать лет не было в округе кузнеца надежнее, потому и пошла за него первая красавица местечка Ривка-сирота, aza a sheyn medl!

А потом и его не стало. В первый раз арестовали сына в тридцать четвертом. Привели ему коня подковать. Конь красивый, вороной, командирский – на лугу целый полк кавалерийский стоял, учения у них были. Яша коня подковал, а тот  прямо перед всем полком взял и рухнул под командиром, придавив его всей массой, Хорошо, хоть не насмерть. Забрали тогла Яшу, сказали, диверсию устроил, специально   коня попортил, чтобы красного командира жизни лишить. 

 Вернулся Яша домой через год, больным и похудевшим. В груди у него что-то свистело и булькало, словно в самоваре. По ночам его гулкий кашель мешал спать всем соседям на улице. Но, видать, не все  части его тела пострадали в тюрьме: ровно через девять месяцев Ривка родила девочку. Вторую половину беременности она ходила по местечку, тщательно пряча надувавшийся живот, стыдясь своего положения в ее возрасте. Старший Миша  школу закончивал, ровесницы  в бабушках ходили, а с ней вон что приключилось.

 Сонечка родилась хорошенькая, голова в кудряшках медового цвета, глазки карие, и росла девочкой веселой, послушной и любознательной.  Счастье такое, aundzer glik. Но недолго радовался Яша своему неожиданному отцовству: забрали его в тридцать седьмом по новой, и вестей от него больше не было. Пока Нехама могла ходить, она сидела с Сонечкой. Потом Ривка стала брать дочку с собой в медпункт, где работала медсестрой.

 Советскую власть Нехама не любила. Погромов после переворота, конечно, не было, как при царе. Но и жизнь стала другая, чужая какая-то. Черту оседлости отменили, и молодежь потянулась прочь. Кто в Винницу, кто в Киев, а кто и в Москву. Все больше старики в местечке оставались, они болели и умирали, а их дома занимали приехавшие украинцы да русские. И страшно подумать – свиней позаводили. Все лето и осень хрюкали эти грязные животные на всю улицу, а к зиме их закалывали, сало солили и везли на рынок. Чтобы в их штетле появились свиньи? Йона, наверное, в гробу сто раз перевернулся.   Когда умер старый кантор, с трудом десять мужчин в синагоге набралось, чтобы кадиш прочесть. А потом и вовсе синагогу закрыли. Закрыли и хедер – еврейскую школу. Детей стали называть по-новому, а никак раньше принято было. Не было бы советской власти, был бы Мишенька ,  meyn kind, как положено, Моисеем, мог бы стать кантором или даже раввином.  А Миша?  Vos iz  миша? Миша  -это такие маленькие серые зверушки с хвостиками, что бегают у них в огороде. Хотя Нехаме грех жаловаться – после окончания школы в соседнем селе , куда внук каждый день ходил туда и обратно по пять километров, уехал Миша в  Киев на врача учиться.  Самым желанным гостем стал в их деревне почтальон Зосимов. Миша писал часто и каждое лето приезжал  к маме, бабушке и сестричке с подарками и учебниками. А злая Парасючка своим поганым языком в лавке молола, что вовсе не на врача он учится, а  сидит в сапожной будке на рынке в Виннице и набойки прибивает. Божилась соседям, что сама видела, когда сало на рынок возила. Вот же ведьма, do iz di mekhasheyfe!

 Вот и этой медный таз с деревянными ручками, в котором грелась на  утреннем солнышке  и ждала своего часа клубника, привез Мишенька в подарок из Киева в первые свои каникулы. Все соседи собрались смотреть на это чудо на двенадцать литров, а Парасючка чуть от зависти не лопнула. Таз был таким надутым и важным, что напомнил Нехаме старого польского барина, у которого она работала еще до замужества. Особенно, когда тот кричал на своих работников, уперев руки в боки, краснея и надуваясь от злости,  Барина звали Людвиг, и таз Нехама стала называть Людвигом, а за ней и Соня, и Ривка. И вся деревня. Как Людвига у Мазуров доставали, считай, все, лето началось.

 2.

Немцы появились в деревне неожиданно. Ближе к вечеру, в конце августа, выехали на главную улицу штетла два мотоцикла, а на них по три солдата, рукава закатаны, лица грязные, квадратные каски по самые глаза натянуты. Первым они убили местечкового дурачка Зяму. Он уже родился убогим, жил со стариками-родителями. Зяма всегда выбегал навстречу редко приезжавшим в их местечко грузовикам или мотоциклам и радостно махал руками, приветствуя гостей бессвязными криками. Немец выстрелил из него из автомата коротко, буднично и равнодушно, словно комара на щеке прихлопнул.

 Через три дня в хату Нехамы ввалились двое: Парасюк с винтовкой и белой повязкой на рукаве, и еще один, незнакомый, тоже с белой повязкой и с немецким автоматом.

-       Ну что, старая. – просипел Парасюк.- Хватит, пожила. Собирайся, и девок своих с собой прихвати.

Нехама замерла. С начала войны беженцы, изредка забредавшие в их местечка, рассказывали, что не жалуют немцы евреев, собирают их толпами и отправляют на верную смерть. Трудно было в это поверить. Нехама помнила, как в первую большую войну в их деревне тоже стояли немцы. Так они даже курей не трогали, нето, что людей.  

-       Давай, давай, пошевеливайся, – продолжал командовать Парасюк,

ощупывая жадным взглядом небогатое убранство дома.

Из-за занавески выскочила Ривка и заметалась по комнате:

-       А куда нас, далеко? Не ходит ведь мама совсем?

-       Недалеко, недалеко, - противно захихикал второй.- Дойдет как-нибудь. До рва за деревней. И ждет вас там новая, счастливая жизнь. На том свете.

-       Убивать будете? – удивленным голосом спросила Ривка.

-       А что с вами, жидами, еще делать? – радостно заржал Парасюк.

-       И за что?- прошептала помертвевшими губами Ривка.

-       А за то, что – жиды! – торжественно заключил незнакомый и плюнул на чисто вымытый пол.

Нехама с трудом приблизилась к Парасюку и прошептала, глядя ему прямо в глаза                -    

  -      Соню не трогай. Что хочешь,  бери, а девочку оставь.

-       Тю, - удивился Парасюк. – Так с вами сейчас покончим и сами возьмем, чего хотим.

-       Не скажи, - неожиданно возразил второй. – Пан офицер велел ничего из домов не выносить. За мародерство – расстрел на месте. Немцы – народ серьезный, что сказал, то и сделает.

Парасюк призадумался. - Чего хочешь, бери, говоришь? Нехама кивнула.

         - И Людвига отдашь?

         - Бери,- Нехама махнула рукой невестке, и та сняла с гвоздя медного красавца.

Ривка на секунду заскочила за занавеску, прижала с себе Соню, и,  целуя ее доверчивое личико, быстро зашептала:

-       Сиди дома тихо, никуда не выходи. Как стемнеет, беги к Курченкам.

Выходя на улицу, незнакомец сказал:

-       Зря ты это, Семен. Узнают – тебе несдобровать.

-       Да, ладно,- ухмыльнулся Семен. – куда сопливка денется, сама сдохнет.

Когда на улице стало совсем темно, Соня выскользнула из дома и побежала по пустынной улице к Курченко. Старика Курченко знало все местечко – его сын был военным летчиком. Он даже прилетал в их деревню на своем самолете. Тогда все сбежались посмотреть и на крылатую машину, и на красавца летчика.

Соня свернула со своей улицы на соседнюю и остолбенела – дома Курченко больше не было.  На его месте дымились догорающие бревна, а там , где когда-то были ворота, лежал мертвый Курченко.

 Первые дни Соня ела хлеб, который еще оставался в доме,  и пила воду из колонки, пробираясь к ней по ночам. В погребе она нашла немного прошлогодних картошки и лука и съела их сырыми. Там еще стояли банки со свежим клубничным вареньем, но полки были высоко, и Соня не могла до них дотянуться. Когда еда совсем кончилась,  она пробралась через дырку под забором к Парасюкам, которые жили в соседнем дворе, прошмыгнула в сарай, где жил противный боров Борька, и стала быстро есть из его корыта, зачерпывая двумя ладошками противную жижу. А потом незаметно для себя уснула, прижавшись  к шершавому Борькиному боку. Ее разбудил истошный крик  Парасючки:

-       Сеняяяя, тут Сонька-жидовка нашего Борьку объедает!

Соня вскочила и, оттолкнув стоявшую в дверях Парасючку, бросилась к дырке под забором. Она только успела проскользнуть под деревянными досками, как в дырке засопел, зарычал лохматый пес Парасюков, спущенный с цепи.

Соня бежала как испуганный кролик, мимо своего дома, на огороды, из огородов  на улицу, а потом в сторону леса, бегом, бегом, царапая маленькие босые ножки, не оглядываясь, прочь от пустого дома, от злой собаки, от Парасючки, от ее жуткого крика.

Через пять дней, ее, без сознания, в жару и бреду,  случайно нашел почтальон Зосимов. Он отнес Соню к себе домой, где он и его жена прятали девочку до холодов. А потом ушли с ней к партизанам. Оттуда Соню переправили на большую землю первым же прилетевшим самолетом с пилотом Курченко.

 

3.

Это был уже седьмой детский дом, куда ехал Миша. То, что его сестра осталась жива после расстрела евреев Калиновки, ему рассказала вдова почтальона Зосимова. Сам он погиб летом сорок второго во время немецкой облавы на партизанский отряд. В списке детских домов, куда отправляли детей, вывезенных из партизанских отрядов, было десять адресов. Еще четыре адреса, и если Соня не найдется, он будет искать дальше, хоть всю жизнь искать свою маленькую сестричку, веселое солнышко с медными волосами. Только бы она была жива.

-       Соня Мазур?  - переспросила уставшим голосом директор детского дома. – есть у нас Соня Мазур. Но Ваша ли она сестра, сказать трудно. Она почти не говорит и ничего не помнит. Сидит себе в уголочке целыми днями и молчит. Попробуйте, может быть у Вас получится.    

-       Сонечка? Ты – Соня Мазур? – спросил Миша, присев на колени перед  худенькой  девочкой лет десяти. Девочка кивнула.

-       - А меня ты помнишь? - Соня покачала головой. – а маму Риву? А бабушку Нехаму?  Соня пожала плечами и опять покачала головой. – А как мы с тобой играли с кроликами? У нас были кролики, и цыплята, и петушки? Девочка молчала.

-       -Ну, Вы сами все понимаете, вы же врач,- сказала директор, покосившись на значок на погоне  Мишиной шинели.

-        Понимаю, - вздохнул Миша, - Что же мне делать? Может быть, побыть здесь пару дней, она привыкнет и что-то вспомнит?

-       Конечно, побудьте,  - согласилась директор. – Детишек наших посмотрите, а то у нас своего врача нет. Сонечка, а ты иди пока к детям.

 Соня повернулась и медленно пошла к дверям. Открыв дверь, она вдруг остановилась на пороге, и,  обернувшись к Мише, поправляя застиранное платьице,  почти беззвучно произнесла:

        - Людвиг. У нас был Людвиг.