Воскрешение лиственницы. Варлам Шаламов

Восемь лет назад мне посоветовали почитать что-нибудь пожёстче, чтобы и проза перестала быть такой розовой. Рекомендовали Астафьева — его я уже читала — и Шаламова. Эту фамилию я слышала впервые, с него и решила начать. Взяла книгу, прочла «По снегу», проглотила «На представу» и «Сгущённое молоко»… И понеслось.

 

«Лиственница – дерево Колымы, дерево концлагерей».

Это фраза из рассказа Варлама Шаламова «Воскрешение лиственницы». Это фраза обо всех Колымских рассказах: о концлагерях и о том, как выживал в них, вопреки всему, вопреки даже своему желанию, человек.

 

Сам Шаламов побывал сначала в Вишерском лагере, потом, осуждённый за антисоветскую пропаганду, был этапирован на Колыму, где провёл шестнадцать лет. В середине двадцатого века он вернулся из ада в Москву и начал работу над «Колымскими рассказами». Так появились сборники «Колымские рассказы», «Левый берег», «Артист лопаты», «Очерки преступного мира», «Воскрешение лиственницы» и «Перчатка, или КР-2».

 

«Очерк документальный доведен до крайней степени художественной» — так говорил писатель о своих рассказах. А сегодня их и вправду рассматривают не только как художественное произведение, но и как документ эпохи. Это действительно похоже на документ — документ, заляпанный гноем, замусоленный в огрубевших отмороженных пальцах, согнувшихся по черенку лопаты или кайла. Это документ, в котором говорится о буханках хлеба, пролетавших во снах, словно болиды или словно ангелы. Это документ о лагерных больницах-городах, о приисковых конторах и громадных бараках с нарами в четыре этажа. Это документ о шурфах и золотых забоях, о местах, где «труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства». 

 

В этом документе говорится о блатарях и романистах, о начальниках и Иванах Ивановичах, о вшах, фельдшерах-лепилах, секретаршах, горячих уколах и селёдке, съеденной с костями и шкурой. О чае — тёплой безвкусной воде из растопленного снега. О полушубках с отрезанными полами, подедшими на краги — каждая пара которых стоила как целый полушубок… О том, как слоями отмерзают, замирают и вымирают человеческие чувства в лагерях. Об ослепительно-яркой колымской весне с грубо вылепленными ландышами, фиалками размером с кулак, сухой жарой и оглушительным кратким цветением среди усеянной черепами вечной мерзлоты. О лиственнице, даурской лиственнице с изогнутыми стволами, гнущимися и сплетающимися на пути к свету. Лиственнице, шестьсот лет которой — не срок. Лиственнице с твёрдой деревянной кожей, засохшей и изломанной, но способной ожить — как оживают, рвутся к свету и солнцу, несмотря ни на что, люди. «Я не пишу и рассказов — вернее, стараюсь написать не рассказ, а то, что было бы не литературой. Не проза документа, а проза, выстраданная как документ».

 

«...Во всех героях всех рассказов — он сам. А тогда и понятно, почему они все — на одну колодку. А переменные имена — только внешний приём сокрыть биографичность» — вот как писал Солженицын.

 

Детство Шаламова пришлось на годы перед Революцией: его отец был священником, мать окончила учительские курсы, но занималась домом и детьми. После 1918-го в семье наступили сложные времена: прекратились полагавшиеся отцу выплаты, ограбили, а затем уплотнили квартиру, вместо закрывшейся гимназии Варламу пришлось доучиваться в Единой трудовой школе. Школьный совет ходатайствовал о том, чтобы Шаламова, как одного из лучших учеников, командировали для поступления в вуз. Однако, по воспоминаниям писателя, заведующий отделом народного образования показал Шаламову и его слепому отцу фигу со словами: «Вот именно потому, что у тебя хорошие способности — ты и не будешь учиться в высшем учебном заведении — в вузе советском». Осенью 1924 Шаламов пошёл работать на кожевенный завод, затем, уже от завода, поступил в институт и постепенно погрузился в литературную жизнь Москвы и сблизился с представителями «левой оппозиции». В 1929-м был арестован во время облавы на подпольную типографию, оказался в Бутырской тюрьме и был приговорён к концлагерю как социально опасный элемент. Преодолев путь по железной дороге и почти стокилометровый пеший этап, Варламов оказался в Вишерском лагере на Северном Урале, где встретил будущую жену: она приехала на свидание к своему мужу, но Шаламов умудрился её отбить. 

 

«Что мне дала Вишера? … Необычайную уверенность в своей жизненной силе … Один, без друзей и единомышленников, я выдержал пробу — физическую и моральную. Я крепко стоял на ногах и не боялся жизни. Я понимал хорошо, что жизнь — это штука серьёзная, но бояться её не надо. Я был готов жить». 

 

Затем было возвращение в Москву, брак, начало литературной деятельности, новый арест по обвинению в «контрреволюционной троцкистской деятельности» и возвращение в лагеря — на этот раз лагеря Севвостлага на Колыме.

 

Джелгала, Атка, Аркагала, Ягодное, Беличья, Спокойный, Алмазный… Среди этих мирных, поэтичных названий случилось новое уголовное дело (антисоветская пропаганда — в числе прочего Шаламов назвал Бунина, эмигранта и критика советской власти, великим писателем) и новый срок… Попытка побега, работа санитаром и культоргом, «ягодная командировка» и штрафная зона, курсы фельдшеров и последующая работа в главной больнице УСВИТЛага… После формального освобождения Шаламов провёл на Колыме немало времени: из-за бюрократических проволочек право на оплаченный проезд домой было потеряно, и ему пришлось остаться, чтобы заработать деньги на дорогу. Вернуться в Москву, как бывший заключённый, он тоже не мог, а потому поселился в Калининской области и устроился товароведом, продолжая писать стихи и начав работать над «Колымскими рассказами».

 

Развод, новый брак, инвалидность по заболеванию, приобретённому ещё в детстве и усугублённому лагерями. Работа корреспондентом и рецензентом, первые стихотворные сборники, знакомство с Солженицыным, который даже приглашал Шаламова участвовать в работе над «Архипелагом ГУЛАГ» — Шаламов, впрочем, отказался, считая Солженицына не очень талантливым, но прижимистым «дельцом».

 

В Союзе прозу Варлама Шаламова упорно не издавали; по рукам ходил самиздат, но единственным из колымских рассказов, легально опубликованным в СССР при жизни писателя, стал «Стланик». Однако его рукописи — уже без его ведома — попали в зарубежные эмигрантские «Посев» и «Новый журнал». В 1972-1973 годах Шаламов был принят в Союз писателей СССР. Последние свои годы, больной и немощный, провёл в доме престарелых и инвалидов Литфонда

 

...Как мне судить, о чём они — Колымские рассказы? Чтобы понять их, нужно испытать то же, что человек, их написавший. Но я постепенно, раз за разом перечитывая, осознаю, о чём они — для меня. О силе духа, о воле  и инстинкте жизни. О воскрешении лиственницы и погоне за паровозным дымом. О том, как в холоде, голоде, пустоте, истощении моральном и физическом, человек находит в себе тепло. Или не находит. Но ногтями, зубами, отмороженными пальцами вцепляется в жизнь, ползёт по ледяному насту, взбирается по вырубленным в снегу ступеням, хватаясь за обрывки тальника, и — иногда — всё-таки выползает, и возвращается из ада, и приходит в былую жизнь, опробованный страшной и великой пробой Севера. Но и в этой былой жизни — среди тёплых квартир, гудков машин, горячего чая, белого пшеничного хлеба, столовых приборов, кресел и книг его то и дело настигает память.

 

«Колымские рассказы» — это вопрос памяти. Все мы хотя бы единожды в год вспоминаем о Великой Отечественной войне. Многие знают о войнах в Чечне и Афганистане. В учебниках мы читаем о революциях, переворотах, катастрофах. А концлагеря, о которых пишет Шаламов, — словно изнанка всего этого, та пропасть, куда ковшом гигантского экскаватора сгребают неугодных. Пропасть заваливает брёвнами, засыпает снегом; оттуда не слышно криков, до большого мира не доносятся голоса и не доходят письма. Ехать туда нужно на поезде, на самолёте, на пароходе, на автомобиле, на оленях. В вечной мерзлоте, на которой зиждется эта пропасть, лежат миллионы людей — истощённых, обескровленных настолько, что трупы не пахнут. Но память о них должна стоять в ряду со всеми остальными — войнами, революциями, Хиросимой и концлагерями, доносами, расстрелами. 

 

Вот об этом, как по мне, «Колымские рассказы».

 

Сложно сказать, чем меня, девушку двадцать первого века — а тогда, когда я только познакомилась с Шаламовым, ещё девочку — привлекли эти страшные, окровавленные и гнойные колымские художественные документы. Спрятанные в гипсе ножи, пеллагра и болота, бесконечные северные дороги с выныривающими из тумана фурами, холодные чёрные реки, бешеная природа, метели и ледоставы, утки, взятки, окурки… Есть среди рассказов история «Заклинатель змей». В чём-то и сам Шаламов — заклинатель. Его проза завораживает. Его жизнь поражает.

 

Год назад я наконец купила бумажный сборник «Колымские рассказы» — из серии «Проверено временем». Долго думала, почему же такая обложка: зелёная с чёрными полосами. Проверила — цвет называется «ледяной зелёный». Мне кажется, это отсылка к воскрешению лиственницы.

 

«Человек на Дальнем Севере ищет выхода своей чувствительности — не разрушенной, не отравленной десятилетиями жизни на Колыме. Человек посылает авиапочтой посылку: не книги, не фотографии, не стихи, а ветку лиственницы, мёртвую ветку живой природы.

 

Этот странный подарок, иссушенную, продутую ветрами самолётов, мятую, изломанную в почтовом вагоне, светло-коричневую, жёсткую, костистую северную ветку северного дерева ставят в воду.

 

Ставят в консервную банку, налитую злой хлорированной обеззараженной московской водопроводной водой, водой, которая сама, может, и рада засушить всё живое, — московская мёртвая водопроводная вода.

 

Лиственницы серьёзней цветов. В этой комнате много цветов, ярких цветов. Здесь ставят букеты черёмухи, букеты сирени в горячую воду, расщепляя ветки и окуная их в кипяток.

 

Лиственница стоит в холодной воде, чуть согретой. Лиственница жила ближе к Чёрной речке, чем все эти цветы, все эти ветки — черёмухи, сирени.

 

Это понимает хозяйка. Понимает это и лиственница.

 

Повинуясь страстной человеческой воле, ветка собирает все силы —   физические и духовные, ибо нельзя ветке воскреснуть только от физических сил: московского тепла, хлорированной воды, равнодушной стеклянной банки. В ветке разбужены иные, тайные силы.

 

Проходит три дня и три ночи, и хозяйка просыпается от странного, смутного скипидарного запаха, слабого, тонкого, нового запаха. В жёсткой деревянной коже открылись и выступили явственно на свет новые, молодые, живые ярко-зелёные иглы свежей хвои».

 

«Воскрешение лиственницы» Варлам Шаламов