с которым Иаков стоял в ночи

 Перед прогулкой мы захотели накормиться. Сын так и сказал:

 — Давай накормимся!

 Ему пять, и он тот ещё едок. Мясо никак, рыбу никак, курицу никак. Я пошёл на обман. С маленькими коварство необходимо. Выгнал сына из кухни — отправил в зал к мультикам. Оставшись один, стараясь не шуметь, вытащил из холодильника полкило фарша в прозрачном пластике, вскрыл упаковку, вытряхнул содержимое на разделочную доску. Фарш немножко блестел. Он был квадратным куском, сверху волнистые толстые макаронины. Я стал шинковать его, работая ножом часто и быстро. Прошёлся по всему квадрату, развернул доску, прошёлся ещё раз. И снова развернул и опять поработал ножом. Подмороженный фарш превратился в гору красных неровных бусинок.

 Пока разогревалась сковорода, я набрал в кастрюлю воды и поставил её на огонь. Достал крупный помидор, нарезал мелкими кубиками. Достал укроп и петрушку, их стебли были ещё пружинистыми, а листья бодрыми. Я ополоснул зелень в холодной воде и нарубил в две кучки. Потом вывалил фарш на сковородку. Яростно зашипело, распределил по площади, равномерно. Немного обождал пока обжарится с одной стороны, шумовкой перевернул на другую. Зашипело, но без агрессии, примирительно. Полез за солью в шкаф. Кинул щепотки в кастрюлю, кинул в сковородку. Под сковородкой убавил огонь и прикрыл её крышкой. Стало тише и прислушиваясь, я опознал в коридоре звуки мультфильмов.

 Осталось развести с водой томатную пасту и вылить смесь в фарш. И ещё отварить спагетти. Мой сын пока не ел ничего с мясным соусом, но помидоры любил. Я его обману. А перед смертью открою правду.

***

 Осторожным взглядом разведчика мой сын осматривал дымящуюся тарелку.

 — Что это с вермишелью такое?

 Я протянул ему вилку и поставил на стол блюдце с огуречными кружочками.

 — Это не вермишель, а спагетти. С ними все в порядке. Я добавил помидоров и зелени. Так вкуснее.

 — Здесь нет мяса?

 — Нет. У нас дома мяса вообще нет. Так откуда же ему в тарелке взяться?

 — И ты не дашь мне сосиску?

 — Сегодня обойдёмся. Ты же хорошо себя вёл.

 Маленькие ноздри сына казались недоверчивыми. Они двигались вверх-вниз вместе с кончиком носа.

 — Хлеб нужен?

 — Да, корочка.

 Первая вилка медленно погрузилась в сынин рот. Он всегда очень долго пережевывал еду, между вилками могли пройти минуты. Я задержал дыхание. Глаза сына сверкали в июльском свете, струившимся с балкона. Наконец, когда он проглотил первую порцию и снова потянулся к тарелке, я выдохнул и сказал:

 — Давай, с огурцом в прикуску.

 Я смотрел в стену и не знал о чем бы подумать (пока сын жевал я успел и поесть и вымыть свою тарелку со сковородкой). Было просто хорошо. Этим летом, вдвоём. Мы постоянно куда-то ходили: в батутный центр, в аквапарк, на рыбалку, на стадион. Вечером читали сказки из «Городка в табакерке» и бились насмерть динозаврами. Побеждал непременно сыновий дунклеостей. В сказках не было динозавров, а в динозаврах не было сказки — настолько детальными были игрушки. Я смотрел в стену и думал, что современное детство съедает фантазию.

 Сын доел, а я почувствовал разочарование: слишком гладким было моё вранье, обошедшееся без длительных убеждений.

 ***

 — Ты горячий, температуры нет? — я завязывал шнурок на уличных шортах и потрогал тугое сыновье пузо. Прикоснулся губами ко лбу.

 — Разве её может не быть? Она у меня замечательная.

 — Куда пойдём? Куда ты хочешь?

 — Хочу клад найти! — это значило, что мы обойдем все песочницы в округе.

 — Пошли. Обувайся.

 — И тётя с нами?

 — Пошли. Я уже говорил, что тётя тебе снится. Она не всамделешняя.

 Сын вспоминал почти еженедельно какую-то женщину. Он говорил, что у неё много динозавров и других «всякостей-какостей». Он ждал, что она придёт гулять с нами. Наверное и я в детстве воображал что-то в таком роде, только забыл об этом.

 На улице сияло совершенно счастливое солнце. Будто оно сидело с нами за одним столом и накармливалось спагетти, и, сытое, вышло гулять. Искать клад. Сын почувствовал это солнечное счастье. Он вдруг встал, едва отошёл от подъезда и уставился в небо. Он так никогда не делал. Да и вообще вверх смотрел редко, чаще пинал камешки и высматривал интересные ветки. А сейчас вот стоял, запрокинув голову. Его волосы, уже темнеющие, но ещё русые, немного трепетали под горячим ветром. Ветер был таким, что почти становился водой — медленной, уютной. Вей ветер июля. Вей ветер лета. Вей неземной ветер, рождённый на солнце, остудившийся в пути. Вей ветер-чертенок. К ночи он разыграется. Успокаивать его примчится гроза. Утешать его спустится дождь.

 Мы пошли в соседский двор с этим небом, с этим солнцем за плечами, с этим попутным ветром. И мы шли от песочницы к песочнице, перешагивали деревянный бортик, ковырялись палочкой и руками, вздыхали отчаянно, не обнаружив клад, хоронили пустые жуковые панцири, карабкались по турникам и лестницам, визжали на качелях, не скользили на глупых горках, вспоминали детский сад (он нас утомляет), брались за руки на переходах и вырвались в конце зебры. И небо над нами, и солнце над горизонтом, и ветер в каштанах.

 Из предпоследней песчаной коробки, какая оставалась на маршруте, нам не удалось выбраться просто так. В неё забрался мальчик с машинкой. Его мать стояла метрах в пяти и смотрела мимо нас. У меня чуть не вырвалось «Здравствуйте», но раз она смотрела мимо, то и не вырвалось. А мальчик с машинкой был очень активным и дружелюбным. Нас с сыном насторожила такая избыточность. Мальчик с машинкой представился Тёмой, опустил свой синий автомобиль в песок и принялся хороводить им у наших ног. Я вновь посмотрел на хозяйку ребёнка. Она обязана была принять меры, чтобы пресечь дружелюбие. Но женщина вытянула из холщовой сумки лопатку, раздумывая о чем-то. Смотрела по-прежнему мимо. Я проследил этот взгляд. Ну кусты там. Сирень там, шиповник, рябина в палисаднике и бархотки в шинах. А здесь мы и её бесцеремонный отпрыск.

 Сын встал у моей ноги, вцепился в ладонь и потянул на себя, и когда я наклонился он тихо сказал:

 — Лучше бы остались дома и съели ещё вермишели с мясом.

 Я посмотрел в серо-голубые глаза.

 — Это спагетти с мясом, а не вермишель.

 Тем временем Тёма сбегал к своей женщине, отнял у неё лопатку и вернулся к нам.

 — Вы ищете клад? Я первый его найду, — мальчишкин синий автомобиль валялся в песке. «Какашку ты найдешь» — сказал я про себя и глянул на женщину. Она смотрела теперь на крышу и теребила бахрому на своих джинсовых шортах. Мы все вчетвером были в шортах. Со стороны, как семья шортофилов.

 Тёма ушёл в угол песочницы и трудолюбиво копал лопаткой нору. Мы остались на месте, но отдавать клад нахальному автолюбителю не собирались. В запасе у меня имелась хитрость. Запас — это старинная монета. Две копейки серебром. Тяжёлая и тёмная. Мы с сыном опустились на корточки.

 — Тут попробуй расковырять, — я указал на небольшой холмик, а сам незаметно вытащил из заднего кармана монету и воткнул её, и присыпал тремя горстями песка.

 — Теперь тут пробуй, — я указал на нужное место, куда запрятал монету.

 Сын послушно довернулся, не меняя позы. Опустил руки в песок и стал рыть.

 Клад мы нашли, но не монету. Я по запаху понял. Сын раскопал какашку, а две копейки серебром почему-то не раскопал. Завоняло на весь двор. Какашку (она была похожа на рыбьи кишки, как если бы их запанировали в толченых сухарях) я выбросил из песочницы. Аромат все же заставил женщину посмотреть на нас. И я посмотрел на неё, а потом крикнул:

 — Ну чего стоите-то? Чего стоите-то? Давайте сюда скорее ваши треклятые салфетки!

 Женщина почти подпрыгнула от таких требований, но стрелой бросилась помогать. Пока она бежала к нам бахрома её шорт даже не шелохнулась.

 Чистить руки моему сыну она мне не доверила, но я смог выпросить душистую и мокрую салфетку для своих ладоней. Вытертый женщиной сын, как сбитый лётчик, обречённо смотрел на небо.

 — Скажи тёте спасибо.

 — Тётя, спасибо!

 — Пожалуйста! Скажи папе, что у кладоискателей должна быть лопатка.

 Мы ушли и не попрощались с Тёмой. При должном везении ему светила старинная монета, которую я украл в гостях у одноклассника двадцать лет назад.

***

   Позорное фиаско не отвратило моего сына от мечты. Его решительность посетить последнюю песочницу восхищала. Этот двор, разбитый и ветхий, в квадрате двухэтажных сталинок, словно уже умирал. Вместо деревьев — широкие пни, одинокая ржавая качель без сидушки, косая серая лавочка и гора речного песка.

 — Я покурю, а ты ковыряйся.

 Он попрыгал к горе, я прошаркал до лавочки. Достал сигарету, прикурил и уселся спиной к сыну, к несуществующему кладу, к давнишней краже. Мне стоило серьёзно обдумать свою способность к коварству.

 И солнце и небо и ветер присели на перекур. Их зной, их цвет, их дыхание касались моего затылка, временно воплощаясь в воспоминания. Я наклонился, чтобы подобрать с земли веточку изогнутую восьмеркой. Отдам сыну. Я затоптал окурок и повернулся к песку. Сына не было. Скрипела ржавая качель. На горе стояла женщина. Не та, которая мать Тёмы. Совершенно незнакомая. Я встал и пошёл к ней. Она спрыгнула с горки, зеленый её сарафан заметался волной. Мы встретились у широкого пня. Незнакомка протянула навстречу раскрытую ладонь. В ней темнела моя-не-моя монета.

 Я смотрел на ладонь и вспоминал как называется такой вот маникюр с розовым лаком и белым кантом. Французский, вроде.

 — Где мой сын? Скажи, ради Бога!

 Женщина сухо усмехнулась. Она сказала:

 — Открою вам тайну. Бог ещё не решил, стоит ли ему существовать.

  ***

 Подвох всегда есть. Слишком большим было это лето. Необъятное лето. В него умещалось приятное множество «всякостей-какостей». Столько картинок, столько несуществующих красок, столько бесплатного спокойствия — хоть обернись им, как бесконечным одеялом тысячи и тысячи раз. И этого неба много умещалось, и мультиков полно, и динозавров. Но каким бы огромным ни получилось теперешнее лето, оно не умещало нас с сыном. По одному, пожалуйста. Но не вместе. Это мне объяснила женщина в сарафане. Женщина-бог. Она очень хорошо всё рассказала. Настоящий просветитель-профессионал. Ещё и внимательная такая. Видно — сопереживает.

 Мы на лавочке косой сидели. Она говорила и говорила, я сразу догодался, что женщина эта та самая. Из снов сына. Солнце успело коснутся линии горизонта и расплавится на ней розовым парафином. Ветер улетел на восток. Через степи к горам.

 — Вы поймите меня правильно, я устала всем и каждому докладывать, что Бог не Тимошка, что суперпозиция, что нельзя просто так взять и в игольное ушко, что самим надо творчеством заниматься. Тот нумизмат, кстати, у которого вы монету спёрли. Да. Так я его как и вашего сына. Ну да. Это нормально. Так есть хочется. Обед пропустила.

 Я пригласил женщину в зелёном сарафане к себе на ужин.

  Она сидела на кухне и сверкала отраженным закатным светом, пока я разогревал еду, нарезал огурец, цедил из банки вишнёвый компот. Из коридора доносился звук мультиков. Про опилки в голове, которые не беда.

 Когда я ставил перед женщиной тарелку красноватых квантовозапутанных спагетти, в глазах, по-божески зелёных (как сарафан), плескалась теплота, знакомая до чёртиков. Женщина инстинктивно принюхалась, дернулись крылья носа, отчетливее обозначились носогубные складки.

 — Вы мне простите... Не сочтите за хамство. Я мясо не ем.

 — Здесь нет мяса. Я добавил помидоров и зелени. Так вкуснее.

 Успокоенная гостья взялась за вилку, блеснув лунными кончиками ногтей.

 Я смотрел в стену и не знал о чем бы подумать. Было просто.