Не до ступы

Была весна. Был я. И я был на пустыре. Вдалеке виднелись потемневшие от времени бараки. А солнце не виднелось. Редкий оно гость в Сызрани, даже в конце марта. Я аккуратно вышагивал по склизкой тропинке к лотку. Прошлогодние пучки травы попадались под ноги. На одном пучке я поскользнулся. Упал. Лёг. Сел. Встал.

 Пустырь и хлипкие деревянные домишки вокруг него назывались Манчжуркой. Прабабушка говорила, что здесь в русско-японскую формировались полки перед отправкой на фронт. Прабабушка была пацифисткой. И жить в Манчжурке отказалась. Поэтому жила на Монгоре. На монастырской горе, если что. Если что, в Бога прабабушка верила. А вот верил ли Бог в прабабушку – я не знаю. Ветеран труда она все-таки. Должно быть, верил. Она заслужила.

 С июня по октябрь на манчжурском пустыре цвёл и голосил базар. С наступлением ощутимых холодов ларьки разбирались, шатры сворачивались, палатки снимались, и люди уходили до следующего лета. Базар дичал. На пустыре оставался один лишь обшарпанный лоток под жестяной крышей. Лоток башкира. Единственное место в Сызрани, где торговали добром. Задорого. Башкир был буддой.

– Привет, башкир!

– Привет, малой! – будда смотрел на меня вроде бы и приветливо, а вроде бы и глазами сорокалетней мыши. Бронзовая кожа и лазоревый хохолок придавали торговцу легкомысленный вид. А ещё эти кожистые перепонки между длинных строгих пальцев. Счастливчик.

 Жадная слюна предательски громко сглотнулась. Ещё бы, у него все тридцать два великих признака, а у меня только один. И тот... Скрытый лингам. А я, может, тоже хотел себе тело бодхисаттвы. Я, может, прирожденный Чакравартин, вот только гены подвели. И щёки не львиные, и ноги не черепашьи, и походка не гусиная. Одним словом – урод.

 Вообще-то башкир торговал добрыми делами. Захочет, к примеру, негодяй какой карму рихтануть, так будда ему за хорошую цену предложит сделать добро: выпустить птичку из клетки, поселить у себя дома бомжа, накормить белку. В таком духе. Но из-под полы нелегально-контрабандно приторговывал барыга болванками. Разжиться у него можно было неплохими чистыми бодхисаттвами. Воплотишься в заготовку, и вот тебе пожалуйста – ты уже просветлён. Прощай немытая сансара, хеллоу нирвана. Хотя мы-то знаем, что они суть одно. Ом, ёпта.

– Как сегодня? – спросил я.

– Да вот, – сокрушенно ответил будда, – хомяк почти готов. Может, освободишь?

– Нее... – отказался я, – не люблю грызунов, да и воняют они изрядно.

 Хомяк, перебиравший до этого передними лапками малюсенькие перекладины пластикового колеса (задние парализовано влачились следом), услышав предложение будды, сверкнул на меня бусинками надежды. Какая это была надежда!! Пропасть целая. Целая вселенная надежды. Но я отказался. Хомяк замер и вывалил безвольный алый язык. Колесо остановилось.

– Тогда, может, потаскуху? Помоги потаскухе! – не дожидаясь ответа, будда стукнул перепончатым кулаком по лотку, и из-под прилавка показалась грязная, нечёсаная голова.

– Привет, потаскуха! – я старался быть джентльменом.

– Привет, малой! – поздоровалась дама и прижала измызганный платочек к уголкам рта. Ей было больно говорить. Каждое движение губ беспокоило покрывшиеся гнойной корочкой язвы.

– Ей-то я чем могу?

– Как это чем? Женись.

Я поперхнулся. Воняет потаскуха посильнее хомячка. А гель для душа на дороге не валяется.

– Я за бодхисаттвой, так-то.

– Еще не получил. Пограничники в Непале не выпускают. Санкции.

 Я вздохнул. Пожалуй, надежды в моих глазах было на небольшой овраг. Заметив мое разочарование, будда вынул из-за пазухи сверток, бережно развернул и показал мне фарфоровую фигурку соблазнительной брюнетки. «Хороша, чертовка», – подумал я и присвистнул.

– Возьми пока дакини. Попользуйся, а на следующей неделе будет тебе боди.

– Спасибо, дружище, – я убрал подарок в рюкзак. – Так, значит, не шибко дела идут? Ну так поставил бы рядом с лотком белокаменную, позолоченную ступу, запихнул бы в неё зуб свой или ещё что ненужное. Глядь, и народ бы потянулся к реликварию. Ты же будда или где?

– Нет, – сказал башкир. – Не до ступы мне сейчас.

 Мартовское небо просветлело и выглянуло солнце. Лизнуло охряную крышу ларька. Та в ответ оскалилась пятнами ржавчины. Небо просветлело, а я нет.