Бархат, мрак, серотонин
Деточка, все мы немножко падали, каждый из нас по-своему падаль.
Бархат Европы
Иногда во сне, какие-то неведомые, смотрящие, кажется, только за тобой силы из центра апейрона, прицокивая в ожидании изысканного удовольствия, медленно заводят шарманку древнего проектора и включают южную звёздную ночь в открытом космосе твоего, ничем не защищённого в этот момент сознания, чтобы потом, без остановки, крутить подборку из чёрно-белых и цветных кинолент.
Сегодня, например, запомнился цветной эпизод о том, как Владимир Бодлер читал революционные стихи про маленького одинокого Фридриха, прижимающего к груди белую плюшевую лошадку.
Ницше вырастет и превратится в великого ниспровергателя гнилых мещанских устоев, убьёт старого бога, чтобы дать дорогу всему новому и сверхчеловеческому, но осветив эту землю каскадом невероятных идей, упадёт уставшей звездой на койку в жёлтом доме с высоким весёлым заборчиком.
Однако, дело его, сквозь все панцири, как всегда, прорастёт традесканцией.
Бодлер через какое-то время, меланхолично выпав в осадок речным перламутром, примет первоначальную форму, оставив чистый русский психоз Владимира переливаться рубиново-красной жидкостью под лучами мирового поэтического солнца.
Шарль, грустно покачивая цветочной головой, помашет рукой вслед уходящему Фридриху и произнесёт:«Занимается эпоха варварства. Это ему будут служить науки».
Большой поэт, в отличие от большого философа, не склонен верить, что хоть кому-то, даже сверхчеловеку, подвластно необъяснимое. Ведь внутри любого живого организма, даже возомнившего себя властителем миров и дум, кипит другая, параллельно-созависимая жизнь: микробы, бактерии, вирусы, грибы, простейшие:«Люди встречаются, люди влюбляются, и в то же время они разлагаются».
Он взрастит свои цветы боли и зла на обширном поле общего человеческого страдания, отравляющим ароматом которых будет дышать целое поколение. Да что поколение, даже сейчас этот аромат не потерял своей пряной удушающей силы.
Самый преданный бодлерианец, натуралист-раскольник, покинувший колыбель золаизма, сатанист, мистик, впоследствии вернувшийся к католицизму, Жорис-Карл Гюисманс, так увлечётся анатомией боли, что перевернёт весь внутренний мир чудаков, эстетов и вырожденцев, создав «библию декадентства» — ответ в прозе на открытую поэтическую рану, в основе которой полыхают гелиотроповыми звёздами три бодлеровских цветка: «Смерть любовников», «Куда угодно, прочь от мира», «Враг».
Именно Гюисманс поднимет отвращение к окружающему миру, ради сохранения болезненной красоты, практически до экстатической религиозности.
Всё непременно закончится. Мы сойдём с ума, а потом умрём. Жизнь — боль. Интеллект и свобода мысли несовместимы со здоровым образом жизни.
Пессимисты-декаденты доказывали эти постулаты своим пристрастием к описанию болезненных пороков и образов эгоцентричного отшельничества. Эти ужасные, бархатно-синие Махаоны, чтобы не задевать ход жизни своими огромными крыльями, то и дело из неё ментально «выпиливались». А бактерии в это время, вспучивая им желудки, пели свои красивые гимны: «Пока горит абсент, пора бросаться с крыши».
Мысленно, конечно же.
Ну не может человек, хоть сколько-нибудь одарённый, не говоря о гениях, комфортно чувствовать себя в бульоне социума, состоящим из совершенно несовместимых ингредиентов. Таких несовместимых, что иногда неясно — это ещё бульон, или уже компот?
Чтобы окончательно не превратиться в холодец знает чего, герой Гюисманса, Жан дез Эссент, прототипом которого послужил граф Монтескью-Фезансак (тоже легендарная в своём дендизме фигура, «учитель красоты» поколения), выпрыгивает из «бульонного компота» социума, запираясь в собственном, только что купленном деревенском дворце.
Герцог Жан дез Эссент лечит невроз и ведёт праздный образ жизни, создавая музыкальные инструменты из разноцветных алкогольных напитков, облачается в симфонии ароматов, пытается вырастить из подростка убийцу, покупает черепаху для оттенения цветовой гаммы ковра, инструктирует её панцирь редкими драгоценными камнями, после чего черепаха живёт ещё немного времени и покидает это гнездо больной эстетики.
В книге описываются довольно интересные опыты синэстезии, объясняющие влияние цвета на вкус, ароматов на музыку, драгоценностей на живопись.
В литературе наиболее яркие синэстетические описания можно найти в «Войне и мире» Толстого, «Мы» Замятина, «Даре» и «Просвечивающих предметах» Набокова (проще сказать, что у Набокова синэстезия встречается везде, потому что его мать, он, жена и сын были синэстетами), «Заводном апельсине» Бёрджесса, «Хазарском словаре» и «Ящике для письменных принадлежностей» Павича, «Поэте» Чапека, «Безумном Маро» Киза, «Империи мороженого» Форда.
Никакого внятного сюжета в романе Гюисманса «Наоборот» не наблюдается, кроме описания окружающих героя предметов роскоши и чувственных экспериментов, но какие это описания:
«Нечеловеческим усилием он попытался уклониться от её ласк, но она властно притянула его к себе и заключила в объятия, а он с ужасом увидел, как запунцовел свирепый нидуларий, показал своё кровоточащее горло, раскрыл губы-бритвы. Дез Эссент уже почти припал к мерзкой цветочной ране и чувствовал, что умирает, как неожиданно, подброшенный в воздух, проснулся в ледяном поту и, обезумев от страха, с облегчением выдохнул:
«Это всего лишь сон. Слава тебе, Господи!»
И так всю книгу.
Но раскачиваясь на шопенгауэровском маятнике между страданием и болью, дез Эссент всё-таки спрыгивает с иглы одиночества, и благодаря упорному труду и знаниям, понимает, что поиск неведомого в ускользающей красоте предметов, позволяет ему достигать, почти религиозного экстаза.
Впоследствии, роман «Наоборот» появится в виде жёлтой отравляющей книги у Оскара Уайльда в «Портрете Дориана Грея», отзовётся в «Мелком бесе» Фёдора Сологуба, которого полноправно можно назвать «русским эхом» Гюисманса, так как даже известная многим Недотыкомка имеет французских родственников и схожа по описаниям с призраком, терзавшем Дюрталя «В пути».
Парфюмерные опыты Людмилы Рутиловой из «Мелкого беса», после ольфакторных пирамид дез Эссента хоть и кажутся немного топорными, но не лишены, по-своему, обаяния и свежей дикости в воображаемой карте соблазнения молоденького гимназиста Саши Пыльникова.
Русское серебро
Повествование о том, как на щедрой почве французского декаданса, всходил русский символизм Серебряного века, может показаться долгим и нудным, поэтому, позволим себе лишь упомянуть о том, что три главные загадки, стоявшие перед человечеством, до сих пор бередящие умы философов и поэтов, так и не были осознаны и определены при помощи разума, прогресса и науки, на которые рассчитывал царь горы, пуп земли, центр мира — европеец.
Зато, русская культура и искусство взяли и за короткий временной интервал освоили все техники современной западной культуры, встроив её в широты русской ментальности, а сами встроились в западную, заставив с восхищением заговорить о великой русской культуре Европу и Америку в конце XIX и первой четверти XX века.
Конечно, домодернистский период подготовил для этого почву. К именам Тургенева, Достоевского,Толстого добавился Чехов. После блистательных гастролей Чайковского, заговорили о Рахманинове, Стравинском и Прокофьеве.
В театральных школах до сих пор изучают систему Станиславского, ставят эксперименты Мейерхольда и представляют «воображаемую руку» Михаила Чехова по «Технике театра» (да, книга написана по-английски, но это только в очередной раз подтверждает постулат о том, какие сокровища были подарены миру дореволюционной Россией).
Рубиновые звёзды
Потом началась великая лепка «сверхчеловека» двадцатого века, которая принесла свои плоды. Опыты над людьми в рамках коммунистическо-социалистическо-демократическо-толерантно-роботикетно-дополненной реальности показали, что выживут только толкинисты, хипстеры и киборги (ну, или можете подставить свои названия существующих субкультур: файтеры, реконструкторы, инди-киды, андроиды, гиноиды, роботы).
Весь «цвет и бархат» постсоветского декаданса (как же это смешно звучит!), чтобы не потерять таинственно мерцающего, мистического ореола, решил уйти в гламурные катакомбы, вылепленные по принципу закрытых джентльменских клубов «Плюща и опала».
Кому интересно или для эссе, может найти в Сети сайт «Бархатное подполье» или посетить концерт «Бостонского чаепития», но настоящей философии исследования смерти, одиночества и несовершенства мира, как и настоящего бархатного ужаса там нет.
Московская «плюшевая» милота напоминает секту экоактивистов, которая обсудив глобальное потепление, едет на ближайшую автозаправку, чтобы «под завязку» залить баки своих «Шевроле» цвета обморочной лягушки.
Вся надежда только на культурную столицу. Скорее всего, именно питерские «ужасные детки» сохранили в неприкосновенности традиции и философию «маленькой и большой смерти». Но надо всё же заметить, что в Москве, несмотря на блэкджек и холодный виски, хорошо двигаются под латинские ритмы Санта Муэрте. И это всегда песня о жизни, страсти и любви, из чего следует, что в Москве декаденту можно жить и танцевать, а в Питере — философствовать и умирать.
Придумав себе симулякр подполья, выстроенный по принципу масонских лож, «бархатные» упали с философского постамента и стали одной из субличностей культуры, наряду с готами, эмо, хоперами, гранжерами, альтернативщиками, говнарями, электронщиками, инди, нефорами.
Кто пришёл им на смену и выхватил у завитых и надушенных, бледнолунных молей золотое яблоко Эриды?
Кто они, эти вспыхнувшие на заре двадцать первого века новые «сверхлюди»?
Что мы знаем о «помятых», «ванильках», винишко-тянах, веб-панках, хикикомори, гяру, отаку, халлю, геймерах, диггерах, сталкерах, воркаутерах, хэлс-готах, компьютерных гиках?
Да, практически ничего, нам бы со своими паникующими микроорганизмами разобраться.
Но пытаясь понять их, мы чувствуем всеми флюидами своих бактерий этот, до боли знакомый, остро-пряный, удушающий аромат расцветающих гелиотропов:
«И вас, душа моя, и вас коснется тленье,
и вы сгниёте до костей,
одетая в цветы под скорбные моленья,
добыча гробовых гостей.
Скажите же червям, когда начнут, целуя,
Вас пожирать во тьме сырой,
что тленной красоты — навеки сберегу я
и форму, и бессмертный строй».
Живые кристаллы будущего
Возвращаясь к настоящим продолжателям традиции чистого декаданса, из которого, по большому счёту и вырастают все контркультурные цветы, нельзя не упомянуть саркастичный до живого цинизма сверхразум гения настоящего и будущего времени рубежа XX-XXI вв., вырвавшего бархатный пламень ужасной горечи, освещающий самые тёмные излучины вод жизни, прямо из сердца и подарившего его людям.
Конечно же, речь пойдёт о мрачнейшем из самых изысканных, мизантропе, романтике, просто обаяшке, французском поэте, философе, писателе Мишеле Уэльбеке.
Мишель Томá (Уэльбек по бабушке), родился на острове Реюньон 26 февраля 1956 года, но сам писатель утверждает, что был рождён в 1958 году, а мать подделала его свидетельство о рождении, считая сына вундеркиндом.
Родителям до маленького Мишеля особого дела не было, поэтому сначала он воспитывался chez Pépé et Mémé по линии матери, а с шести лет жил у бабули с коммунистическим уклоном, матери отца. Генриетту Мишель любил, поэтому именно её фамилию он выбрал в качестве литературного псевдонима.
В шестнадцать лет Уэльбек открывает вселенную Лавкрафта. Она становится частью его жизни. Через двадцать лет он посвятит его творчеству отдельную книгу.
Будучи студентом Национального агрономического института Париж-Гриньон Мишель создаёт литературный журнал «Карамазов», для которого пишет несколько поэм и дополнительно что-то мутит с любительским кино.
Достоевским, в своё время, зачитывался и Ницше.
В 1991 году выходит первый сборник эссе Уэльбека «Остаться живым» и книга-исследование «Г.Ф. Лавкрафт: Против человечества, против прогресса».
В 1992 увидел свет его первый поэтический сборник «Погоня за счастьем».
Читать романы Уэльбека можно, начиная с «Расширения пространства борьбы» и заканчивая «Серотонином», или наоборот, в шахматном порядке, додекаэдром. Но лучше, естественно, всегда начинать с поэзии. Не так уж она и страшна, как её малюют.
В романе «Покорность» (том самом, после которого взорвали редакцию «Шарли Эбдо», и социальные сети зажёсюишарлили) главный герой по имени Франсуа, профессор литературы в Новой Сорбонне, специалист по Ж.-К. Гюисмансу, как опытный экскурсовод по альтернативным мирам, рассказывает нам о шансе на обретение новой семьи и тотальном ужасе, потере настоящей любви и чудесном, печальном или полигамном сексе, социальной эволюции в обществе и хорошей еде, клинической депрессии и любимой литературе, о настоящем счастье цвета хорошего французского вина и самой страшной усталости.
Личности дез Эссента и профессора, прямого родственника герцога, по ходу повествования начинают переплетаться. Отличие преподавателя Франсуа от графа дез Эссента лишь в том, что Уэльбек не оставляет читателям никакой надежды на то, что его герой ещё может противостоять, и поверив, сделать решительный шаг.
Противостояния не будет. Герой устал.
Его философия постдекаданса — это не погоня за прекрасной до слёз неуловимостью, он экономит силы, которых попросту нет и периодически выпадает в мозаичный планктон небытия, чтобы заглушить постоянную душевную боль. Его нельзя ни во что втянуть, потому что осознанного интереса и воли Франсуа просто не проявляет, наслаждаясь комфортной жизнью потребителя. Ещё он придерживается толерантного политического безразличия, чтобы не тратить силы. Герой не ищет удовольствий, они сами его находят, поэтому единственная любовная история (возьмите любой роман Уэльбека, там будет одна-единственная, но великая любовная история, после которой хоть потоп, что, всегда, естественно, и случается), заканчивается тем, что бог умер.
Кстати, самое удушающее безразличие, по Уэльбеку, начинается тогда, когда теряют свою ценность любовь, семья и продолжение рода. Это, прямо намекает нам на то, что звёзды Истины, Красоты и Добра могут погаснуть безвозвратно, если и дальше, прикидываясь деревом, продолжать бесполезные попытки спрятаться за леской Сандзару.
Но не надо трактовать это как призыв к борьбе, потому что это призыв к жизни, любви и Сидзару.
Хотя и этот призыв тоже не надо трактовать, потому что право ежесекундного выбора есть у каждого, но: «Вы уверены, что хотите выбирать?»
У Мишеля Томá всё очень просто. Пока есть любовь — есть жизнь. Нет любви — жить нет смысла, даже если жизнь продолжается.
Он — воплощение цельности и живая реинкарнация «всех проклятых поэтов», потому что пытается описать внежизненный опыт, чтобы разгадать вечную головоломку, где Смерть — это материя на которой вышита твоя Жизнь.
Поэтому и важность Женщины, по Уэльбеку, раскрывается в абсолюте её целостности.
Являясь в образе ангела-спасителя, способным своей любовью придать смысл существованию любого, она, обычно, оказывается демоном, который часть той силы, что вечно хочет блага, но совершает зло. Если в женщине ни демонического, ни ангельского начала не наблюдается, значит, эта курица — не птица.
Но таких куриц в природе, скорее всего, не существует. Всё тлен и зависть.
Пожалуй, только ему одному и удалось объяснить своему поколению, да и последующим тоже, что же такого настоящего в этой одной-единственной и непонятной, потому что в конечном счёте «любовь решает все проблемы, великая страсть доводит до истинного предела, заставляя верить в тождество Истины, Красоты и Добра в обществе, которое стремится вас уничтожить.
Это взаимно.
Поэтому, углубляясь в темы, о которых люди не хотят слышать, показывая изнанку жизни, напирая на агонию, болезнь и уродство, рассказывая о ревности, фрустрации, равнодушии, отсутствии любви, настойчиво предрекая миру смерть и забвение, мы становимся такими гнусными, что всякая фальшь отваливается.
Мы начинаем понимать, что любить одновременно наш мир и правду невозможно».
Вот после этого щелчка тумблера и начинается настоящая поэзия, которой можно объяснить жизнь, смерть, пестик, тычинку, небо, птичий помёт, грязный детский подгузник, корочку хлеба, шелест безумия, свист ветра, пламя летней жары, шёпот воды, крик вселенной — всю эту вечную музыку, потому что, как настоящий поэт, Уэльбек — это великий Махаон изнутри, сквозь очертания которого проступают лица тех, кто был до него. Ему не надо беспокоиться и украшать себя снаружи, чтобы указать на принадлежность к постдекадансу, он и есть постдекаданс.
Доказательством этому утверждению служат его образ жизни и манеры.
Уэльбек просто прикуривает сигарету, которую, как обычно, зажимает между средним и безымянным пальцами (в одном этом жесте традиций декадентства больше, чем во всех вместе взятых подпольных денди мира), и при помощи своего литературного гения показывает нам то, что увидеть живым просто нельзя.
Невозможно.
Но мы видим. Значит ещё не всё потеряно, потому что душевное возрождение возможно только после настоящей, а не придуманной смерти.
Весна, микробы и любовь
Утром, окончательно проснувшись, накрывает отчётливое понимание, что до полного отрыва от земли, остался всего один крохотный шаг, после которого можно смело лететь навстречу бархатной, ждущей только тебя бездне. Она так долго, так ласково и пристально вглядывается, что другого выбора не остаётся.
Но ты, герой своего времени, злой, больной и угрюмый, упрямо ползёшь на поставленную перед собой вершину, вместе с легионом бактерий, микробов, вирусов, лямблий и других весёлых жителей вашего общего дома — твоего тела. А взобравшись на самый верх, набираешь в лёгкие побольше воздуха и кричишь, запрокинув голову, чтобы нацеленный вверх крик долетел до самой высокой точки раскинувшейся над тобой лазури: «Онаааа сущеееествууууеет!»
Внутри, от опьяняющего чувства ускользающего узнавания, взрывается уэльбековская бомба «Серотонина»: «Но если я не понял любви, то к чему мне понимать остальное?»
Лазурь молчит.
И ничего удивительного в её молчании нет. Она пока что в своём уме, и поэтому мысли о диалоге с отдельно взятым микробом, который существует только в её богатом воображении, даже не допускает.
У нас ещё всё впереди.
Ведь любая жизнь есть любовь.
-
ответ на комментарий пользователя Nakuna Matata : #3478977
... сиськи на троечку....
-
-
-
-