Домыслы, первые

Фанфик-с

Орфей — в аду. Устроился истопником. По вечерам в подсобке при котельной играет на арфе (или что там у него с собой было?) и поет. Считается автором-исполнителем.

Ночью во сне всё ищет кого-то. «Что я здесь потерял?» — мучительно думает Орфей, просыпаясь.

Две истории

I

Пожилой Пушкин стал религиозен и все читал Священное Писание. После 12-й главы «Евгения Онегина», принятой холодно публикою («что-то, воля ваша, скучновато, да и слог уже не тот, что прежде») и критикой (в ней особенно выделялся некто Писарев), более не стал издаваться, а затем и вовсе бросил писать — только все делал какие-то пометки на листочках, которые часто после того бросал в печь; старые черновики сжег полностью. «И правда — не то уже все, не то, — думал Пушкин, глядя в огонь слезящимися глазами. — Все же зря я отдал тогда сюжет тому хохлу — как бишь, его?.. Не помню... Вот теперь написать бы самому!.. Но думал-то — человек молодой, сочинит, действительно, поэму... А он возьми, да напиши черт знает что, да еще и прозой...»

Наталья Николаевна располнела, ходила больше в капоте, варила летом варенье в тазах, а зимой вязала на спицах носки и варежки — да потихоньку, себе под нос, все еще ворчала на мужа за давние грешки.

«Да и то — грешен я, — продолжал думать Александр Сергеевич. — И чего уж ради было так безумствовать... Теперь вот и не вспомнишь, пожалуй. Впрочем, матушка-то и сама хороша, если правду сказать. Конечно, француз тот красавец был, это верно... Какое, кстати, имелось у него ко мне тогда дело? Так до сего дня и неизвестно: вдруг погиб — какая-то дуэль, из-за юбки, говорили, какой-то, а ведь совсем тоже молодой был человек...»

Пушкин приглаживал рукою поредевшие волосы, проводил ладонью по лицу, которое в контрасте с седыми бакенбардами казалось совершенно потемневшим. «Эх, грехи, грехи наши тяжкие... Неустанной молитвою, покаянием и постом только следует нам заслуживать прощение у Господа нашего — как отец Серафим-то говорит, священник наш приходской», — и пожилой поэт поочередно прикладывал к глазам уголок застиранного платочка, вновь раскрывая заложенную пальцем страницу полюбившегося ему Откровения Святого Иоанна Богослова.

Ars brevis. Vita longa.

II

Александр Сергеевич Пушкин родился в 1937 г. в Москве. В молодости перебивался случайными заработками, а на досуге пописывал стихи и даже пытался опубликовать их в районной малотиражной газете. Получил, однако, письменный отказ, в котором отмечалось «наличие у автора некоторых способностей, но вместе с тем — отсутствие должного мастерства, проявляющееся в обилии глагольных рифм, а также отвлеченности содержания и безыдейности, чуждых советской литературе». Далее автору рекомендовалось учиться у современных советских поэтов, в особенности — у Сергея Михалкова.

Присланным по почте отказом молодой Пушкин не удовлетворился и пришел в редакцию сам. Редактор снова пожурил его за безыдейность, завершив свою речь укоризною: «вы же комсомолец!» Комсомольцем Пушкин не был, но все равно кивнул на всякий случай и ушел.

Позднее его, как не имеющего определенных занятий, судили за тунеядство, сослали на поселение. Вернувшись через несколько лет в Москву, Пушкин на некоторое время устроился в издательстве курьером, а затем — после снятия судимости — во Всесоюзном обществе «Знание», лектором. Читал лекции по входившим тогда в моду космологии и космогонии; откуда и почему он разбирался в этих предметах — осталось неизвестным.

В конце 80-х годов пытался опубликовать роман в стихах, но снова получил отказ, причины которого также в точности не известны.

Далее, в 90-е годы, следы Пушкина, Александра Сергеевича, 1937 г. р., теряются.

Сказка

Йа? — Белый Орел!

Белый орел подружился с белой вороной.

Оказалось — есть о чем поговорить. По вечерам, при ясной луне, сидели на кухне, пили чай. Делились впечатлениями.

Обсуждали белого бычка. Вот, дескать: тоже бел, а живет себе, ни в какой половой прибор не дует, в хлеву своем — пользуется популярностью, от зоотехников отбою нет, и постоянный он герой тамошней светской хроники. По-обывательски судили, конечно. И то сказать: крой телок — незнакомых даже — с утра до вечера, а не то — на мясокомбинате ждут с нетерпением; хоть кормежка и регулярная — все ж задумаешься: о смысле такой жизни — в чем он?

Обменивались также опытом. У белой вороны-то жизнь, конечно, разнообразнее была, чем у орла: в кругах, где тот вращался, расцветкам такого уж значения не придавали, да и высокого полета он птица: поди разбери издали — белый он там, или какой. Впрочем, если все ж разбирали — смотрели тоже косо. Но пальцем не показывали.

Не то — у вороны. Всякая сволочь в приличном сером своем офисном прикиде норовила пальцем ткнуть — что это за цаца такая, во всем белом? чистенькой больно, что ли, хочет быть? Ну и случаев разных могла она привести без счета, и дать множество практических советов — как при таком оригинальном обстоятельстве приобретать друзей и оказывать влияние на окружающих. Орел — с достоинством прихлебывая чай — слушал задумчиво, не перебивал; мотал на клюв.

Правду сказать, их особенности-то, обоих, белизны-то — под всякими житейскими наслоениями было уж вовсе и не видно невооруженным глазом. Так что, по большей части, и не замечал их уже никто: так, встречаются какие-то ничем не примечательные старички, чай пьют — ничего особенного, только что-то дичатся больно.

И сказок, разумеется, никто про них не сложил: как, например, про того же бычка — со всеми, конечно, минусами его профессии и общественного положения.

Еще одна сказка

За хулиганство Прометею дали всего пятнадцать суток общественных работ — направили пожарным. Возмещал причиненный ущерб самоотверженным трудом. Отбыв, остался — работу свою полюбил. Перевели инспектором пожнадзора. Отличался рвением и особой непримиримостью к нарушителям правил противопожарной безопасности. Приобрел известность после того, как прямо на торжественном приеме в загородной резиденции Зевса (куда пробрался инкогнито), наложил запрет на метание молний, а жезл хозяина — опечатал. Посмеялись, хотели испепелить, но оказалось, что нельзя, поскольку опечатание было им произведено как официальным лицом при исполнении служебных обязанностей и с соблюдением всех формальностей. Пришлось договариваться; дело замяли, но о Прометее написали в газетах. Брали интервью, стали приглашать на всякие мероприятия, опасливо пряча непотушенные окурки и кипятильники.

Прометей теперь — уважаемый человек, большая шишка в Министерстве чрезвычайных ситуаций. Постарел, посолиднел, однако — в хорошей форме, не курит, занимается альпинизмом; забравшись на скалу, крутит над головой курткой, свистит и гоняет орлов. Совершенно счастлив.

Человек с большой буквы «Н»

Соседи жалели человека-невидимку и притворялись, что точно — его не замечают. Встречаясь с ним на лестнице, смотрели сквозь и проходили будто мимо пустого места; иногда только бросят украдкой вслед ему сочувственный взгляд, ну и вздохнут участливо — а более ни в коем случае ничего — ни «здрасте» там, ни «доброе утро» — чтобы не огорчать, будто и правда не видят.

Уж чего он только ни делал: и бинтами заматывался, и надевал малиновый пиджак с желтыми брюками и голубую тирольскую шляпу, и ходил днем с фонарем, и пробовал даже наряжаться в женскую одежду — в надежде, что не узнают — соседи стискивали зубы, но крепились, сознавая меру своей ответственности: вдруг так-то подорвешь у человека веру в себя, да и сломаешь ему к чёртовой матери судьбу; это же понимать надо. Так что даже, бывало, нарочно толкнут проходя и не извинятся — чтобы не нанести как-нибудь невидимке психологическую травму. Врачей и милиционеров, конечно, тоже специально предупреждали — не заходить к невидимке в квартиру ни под каким видом, чтобы тот случайно не догадался, что раскрыто его инкогнито.

В общем, жил невидимка, благодаря такой заботе окружающих, довольно долго и, без сомнения, счастливо — но вдруг, действительно, исчез; что, куда, — неизвестно: никто не видел.

«У него получилось!» — хлопая друг друга по плечам, радостно говорили друг другу соседи; «Мы не зря старались, берегли его столько лет! И мы тоже сделали свой, пусть маленький, но вклад в его победу!» И глаза их при этом полнились слезами гордости и счастья.

Сюжет

Жил в городе Коегде Ленинградской области человек, знавший ответы на многие вопросы, давно волновавшие человечество. Еще в молодости он доказал теорему Пуанкаре, позднее в своих утренних размышлениях (занятый приготовлением ежедневного завтрака) нашел бесспорное опровержение равенства классов задач P и NP, и даже показал, что класс P шире — поскольку не все, что можно легко сделать, легко потом и объяснить. Он изящно устранил противоречия общей теории относительности, получил совершенно точные сведения относительно существования Бога, перечислил восемь различных вариантов вопроса Жизни, Вселенной и Вообще Всего, открыл простые и дешевые способы, как предотвращать войны и лечить рак.

Однако человечество так и не узнало об этих его открытиях: он полагал их настолько очевидными, что все они уже наверное сделаны без него; он даже не знал, куда бы с ними в его небольшом и, к тому же, закрытом городке можно было обратиться — а спросить его никто не догадался.

До самой своей смерти в 1981 г. он безуспешно бился лишь над одним вопросом — как человечество на протяжении веков не нашло решения своих проблем, хотя ими были заняты сотни тысяч лучших умов. Он знал, что он гений и, умирая, сожалел только, что ему не удалось найти ответ на эту, как он считал, величайшую загадку бытия.