Осколки

Лозунги большого взрыва: Перестройка, гласность разорвали мою родину в клочья и похлеще водородной бомбы.

Рухнула сила и мощь идей коммунистической партии Советского Союза. Нам же это преподносилось, что упала цена на нефть и другие экономические показатели сдулись словно пенисы после соитий.

– Ага, – думаю, – Упала цена, попробовали бы это рассказать молодогвардейцем в Краснодоне….

 Страна превратилась в разорвавшуюся бомбу. Люди осколками разлетались в стороны. Заводы закрывались,  на них теперь вместо станков, автомобиленй делали кока-колу. Наркоманы, повсюду смерти, смерти, мало кто рожает. В молодёжной среде царит идея «Пожить для себя, а потом родить». – Тфу.

За окном холодно. Я не пью – решил бросить, что бы жить. Мы сидим у меня дома по случаю моего дембеля. Через неделю новый год.

Бутылка водки с подписями друзей тихо пустеет..

Подписанты плотно сидят на игле ни кто из них не работает.

Глаза их больше не излучают того задора, озорства, той жизненной силы благодаря которой мы пускались на поиски приключений, ввязывались в истории. А теперь они – мои друзья омертвели.

Я им что-то рассказываю о моей службе в Москве. О столичной жизни, о роскоши московских ресторанов о красоте интеллегентных москвичек, о том как жирно живётся стройбату, в то время когда солдаты военных частей падают в голодные обмороки, гибнут на поле боя в Чечне, но для друзей-наркоманов всё мертво…

Я жгу армейские письма за домом.  Догорает письмо от Светки « не пиши, не ищи..не дождалась…»

После Нового Года я устроился на железку путейцем. На станцию КостЫлиха рядом с домом, а вечерами ходил в школу для рабочей молодёжи, куда ходили мои родители в  восьмидесятых годах.

Сдуру записался в секцию бокса в «Полёт» к тренеру «Керосину», поскольку получать по лицу в армии стало обыденным явлением.

В рабочем коллективе на железке нет ни одного железнодорожника. Рабочий день начинался со стакана. Все мужики с заводов во главе с мастером Разжижиным настоящих то есть дипломированных путейцев нет. На заводах полгода не платили вот и повалили мужики на железку – железка прокормит.

Этот мастер Разжижин попал на железку – таким же осколком, как и остальные трудяги с заводов некогда разорвавшейся бомбы – страны. Внешне он был похож на советского интеллигента. На заводе выпускавшим когда-то знаменитые «Катюши», он работал парторгом. Мне он напоминал Окуджаву: такие же усики и такой же лобастый и долговязый с большими глазами и мягким для руководителя голосом.

В эту ночь мужики не пили. Вечером все пришли на работу трезвые, смурные, нервные, только Горыныч пришёл поддатым.

– Э-э-э Витя, ты опять э-э-э похмелёный пришёл э-э-э?! Э-э-э уволю ведь…– сказал Разжижин путейцу Грынову.

– Не, не Иваныч, – рявкал деловито Грынов, – Какой к чёрту похмелёный. Ни в одном глазу. Как огурец.

Но тут же Горыныч, зашёл за перегородку в раздевалке и приложился к пластиковой баклахе с мутной бодягой.

Ночью командовал работами энергичный, расторопный старший мастер Витков. Из трёх путейских бригад он собрал одну укрупнённую. Толкнул перед нами речь, что в «окно» надо вжаривать без перекуров, напомнил о технике безопасности, и мы зазвенели ломами.

Сверкающие ломы, словно стальные члены в ночи вонзались между слоёв асфальта как будто в мясистые вульвы. Осколки асфальта разлетались в стороны, иногда больно попадали в лицо.

Разжижин поручил Горынычу стоять с красным сигнальным флажком и охранять бригаду от наезда шальной фуры, а за одно и для того чтобы Витя находится, подальше от начальника Виткова.

На посту Грынова мотало так, что он сам готов был упасть под колёса какой-нибудь фуры или автобуса, но как известно пьяницам и дуракам везёт.

Повезло и нашей бригаде под охраной пьяного в усмерть Горыныча, ни кого не задавило.

Пассажиры редкого автобуса с переживанием и ужасом смотрели из окон как мотающийся из стороны в сторону,  хмельной монтёр в свете ночных фар с флажком в грязножёлтом жилете чуть ли не лбом касается борта осторожно двигающегося мимо участка работ автобуса.

– Вон Витёк хорош, работничек, вмазал. Хорошо ему. Сейчас с флажком простоит всю ночь покамест мы тут пыряем, – говорил Калтырин махая ломом и одновременно дымя едкой «Примой».

– Не стоим, не стоим мужики! Херачить надо! – покрикивал Разжижин, на мужиков.

– На возьми лом и посмотрим как ты херачить будешь! – выкрикнул кто-то из рабочих.

 – Ты Витю давай сюда, а с флажком-то и я постою, поохраняю.

–  А что офигенно, блин, стоять приятной летней ночью с флажком, – говорил Квазин, разгорячённый работой и злобой на Витю, – когда мы тут без перекуров пашем. Не хило Витёк устроился.

Глаза Квазина сверкали как наконечники у ломов. Эта злость на Витю трансформировалась в энергию, и Квазин с большей силой всаживал свой затупившийся лом в тело асфальта, наверное, представляя череп Горыныча.

Лёгкой работе Горыныча я не завидовал, мне было легче войти во вкус своей тяжёлой нудной работы, к которой я был приучен ещё в стройбате. Долбить, долбить, долбить, долбить неподатливый асфальт как гранит науки. Я желал забыться этой работой как легальным дурманом. Чтобы как-то незаметно отработать смену и придя домой выспаться, потом в положенный выходной засесть за учебники с наслаждением и с надеждой на то, что бы когда-то вырваться с ненавистной работы и заниматься чем-то интересным, высокооплачиваемым, нужным, возвышенным.

А пока надо долбить, асфальт, махать кувалдой, выдёргивать костыли, изучать математику жизни зарабатывать отгулы и деньги на жизнь.

Несколько раз Витя срывался с поста подбегал к кому-то из бригады, выхватывал лом, но взмахнув несколько раз, закуривал. Разжижин отгонял Горыныча подальше от Виткова. Но Витков давно заметил, что Грынов датый.

– Грынов! – кричал Разжижин, – Марш обратно – на пост!

– Куудааа!?

– За двадцать метров от участка работ!

– Зааа чееем?

– Так по инструкции положено..!

– Я на удУ я вертел твои исрукции…

Горынычу было скучно стоять одному, поодаль от мужиков и через некоторое время он опять бросался к бригаде брался за лом, скорее всего не для работы, а для того чтобы не упасть и пьяно побалагурить с мужиками.

К середине ночи рельсы и шпалы были высвобождены из монолита дорожной одежды; по команде бригадира несколько человек взялись за ломы-лапы – инструменты для выдёргивания костылей из шпал. «Лапы» напоминали большие гвоздодёры. Когда одна рельса была освобождена от костылей – «расшита», то двое путейцев тяжеловесов засадили свои ломы поглубже в грунт под рельс, под самую подошву и на образовавшиеся рычаги навалились мощными телами словно послушные буйволы и миллиметр за миллиметром двигали рельс.

– Хорош! Шейте! – скомандовал бригадир. Споро застучали путейские молотки, вбивая костыли в тугие шпалы. На самосвале уже подвезли горячий асфальт, для того чтобы укатать в него рельсо-шпальный скелет и оставить на поверхности шоссе только две сверкающие нитки рельсов.

Витков ещё раз сделал контрольные замеры и удостоверившись, что главная работа выполнена на совесть, дал команду: «Асфальтировать», а сам уехал домой.

В конце работ Разжижин пытался вновь вырвать лом у Вити, что бы отдать инструмент в руки трезвого человека, но Витя рванул лом на себя, приподнял его и опустил себе на ногу.

– А-а-а! Сууука! Пааальцы! – завопил Горыныч и моментально бросил лом, – Разжииижин мне пааальцы сломал! Моои пааалецыыыы…

Сопровождаемые криками усталые путейцы гружёные ломами, молотками, кувалдами, лопатами возвращались с ночной работы в бытовку расположенную в старом станционном здании на пассажирской платформе.

– Рааа-жижин сууука! Раааа-жижин пидаррр! – раздавалось по округе близ железнодорожной станции КостЫлиха в пятом часу утра. – Раааажижен мне пааальцы слаамаал. Моооии пааальцыыы..! – не унимался пьяный Горыныч.

Витя шёл с работы последним без инструмента, мотался из стороны в сторону и горланил ругательства в адрес Разжижина тем самым заглаживая свою вину перед бригадой. Ведь послать на хрен начальника в коллективе путейцев всегда ценилось высоко.

Крики Грынова заставляли нас устало улыбаться над пьяным раздолбаем и забыть то, что мы вкалывали за Витю, а теперь-то он идёт налегке и лёгонькой кувалдочки не несёт. А ведь несколько часов назад мужики готовы были набить ему морду.

Уставшие монтёры переглядывались друг с другом в предвкушении, что сделает Разжижин с Грыновым, уволит или опять простит, то есть навешает ещё пару дней отработать без заработка, ведь работать-то некому, рабочих рук не хватает.

Около пяти часов утра мы грузили в контейнер инструмент оттянувший каждому за смену руки. И с чувством тяжёлой утренней усталости добрались до раздевалки. По очереди умывались из старого умывальника под тоненькой струйкой.

Мужики переодевались в чистое, некоторые шушукались за шкафами соображали на выпивку. Разжижин заполнял бумаги, разговаривал с диспетчером по телефону: – Ало! Ало! Мастер Раззжижен. Работы на переезде выполнены в 4.25. Да. Да. Можно открывать движение.

Грынов последний шумно зашёл в раздевалку, в руке даржал бутылку с остатками самогона, сел на лавку перед рабочим столом Разжижина и не шифруясь глотнул пойла.

– Э-э-э. Витя, – сказал Разжижин, прекращай пить наконец!

– Не Иваныч, больше не буду, – сказал Витя и отхлебнул из баклахи.

– Э-э-э заявление тогда  на увольнение пиши, завтра.

– Не, не Иваныч всё не буду больше, – сказал Витя и опять отглотнул самогон.

– Э-э-э-э мало того похмелённый пришёл э-э-э, да добавил ещё на старые дрожжи.

Не работал ни хрена. Витков сказал: «Увольнять надо», – и Разжижин матерно выругался.

– Не, не Иваныч бооольше неее буууду, – еле выговорил Витя, сделал последний глоток, упал набок и засопел, зажав подмышкой грязную не закупоренную полторашку с остатками, которые  тут же вылились на спецовку и на пол.

Раздевалка наполнилась табачным дымом, запахом шпал, пота, горячего асфальта и самогона.

До электрички, на которой многим надо было ехать домой оставалось около часа. По столу смачно застучали костяшки домино, вперемешку с ядрёными мужицкими шутками, смехом и пьяным храпом Горыныча. А я устроился на лавочке, заварил себе в кружке чаю. Читать физику сил не было.

– Саш, выпьешь с устатку-то? Добеги, вот деньги, – вкрадчиво предложил мне Коля Краснухин, где-то успевший дюзнуть с устатку.

– Я не пью.

– Что значит не пью? Ты больной или алкоголик «зашитый»?

– Не Коль, отстань, не пью и всё. Я здоровый просто не хочу. Вино это зло! – ответил я.

Губы Краснухина сжались, а крысиные глазки словно два шильца протыкали меня, ноздри его раздулись как будто он готов был ввязаться со мной в драку за то что я обидел его резким высказыванием об алкоголе. – Значит точно, больной, – процедил он сквозь зубы.

И тут же добавил: – Странный ты какой-то Сашок, не пьёшь с коллективом, не куришь. Ну, а девчонка у тебе есть?

– Есть, – соврал я, но тут же поправил себя – Вернее была, из армии меня не дождалась.

– Так Коля, чё пристал к нашему Саньку, – вдруг вступил в наш разговор Костя Мельник и тут же выхватил из руки Краснухина деньги. Мельник тоже успел принять дозу алкоголя.

 – Сашка у нас не пьёт, не курит, девок не щупает, учится он, учится, в институт поступать будет. Иди к кому-нибудь из своей бригады приставай. Вон давай Димку «Бля-Бля»  пошлём к «Спонсору», – сказал Мельник и захихикал.

– Да вы чё в пять утра к Спонсору? Нее, – возмутился Димка, там трахарь её дочки меня с лестницы спустит, скажет мол, опять я соитию мешаю.

Мельник посчитал деньги, их оказалось не достаточно.

 – Так, Дима, – на заправку беги, – скомандывал Мельник, – До электрички успеешь. Сейчас я тебе найду денег.

Через минуту он нашёл недостающую сумму.

Трое путейцев в сушилке гоношились на выпивку чтобы тяпнуть водки до прихода электрички, но и у них тоже как и у первой группы соображающих на бухло денег не хватало. Бывший прапорщик Костя Мельник давно наблюдавший за троицей подбил их вложиться в общее дело и решить проблему. Они согласились, и вскоре бытовка наполнилась пьяным шумом и беззаботными разговорами.

В дневную смену мужики обычно покупали самогон у тётки по прозвищу «Спонсор».  Она жила рядом со станцией,  по рассказам монтёров когда-то работала там сигналисткой или табелщицей.

У Спонсора была дочка, лет двадцати двух, небольшого роста, с сочными, налитыми, словно спелые дыни «колхозницы» грудями. Когда Спонсора не было дома, то молодуха не чуралась приторговывать самогоном вместо матери.

– А я б засадил спонсорской дочке, – начинал «Бля-Бля», разливая, по-тихому только что купленную водку.

– У неё хахаль есть, – отвечал Вовка Колашин закуривая, – Так что не получиться.

После первой Димка блякал – через каждое слово добавляя «бля», и который раз рассказывал историю.

 – Они там совокуплялись, а я им помешал, – рассказывал Димка, разливая по второй.

– Вот ты нехороший человек надо было подождать, – говорил Колашин.

 – А я откуда знал. На двери же не написано. Я позвонил раза три. Долго не открывали, я уж уходить собрался. Вдруг слышу, за дверью кто-то шебаршит. Стою – жду. А как дверь открылась, смотрю, дочка Спонсора стоит в халатике наспех запахнутом, без лифчика. Титьки чуть не вываливаются, в квартиру не пустила, а за ней и трахарь её здоровый, качёк без майки выглядывает, ну проверяет наверное, кто мол пришёл к евонной бабе. Я ещё удивился, как он её не раздавит когда на неё ложиться.

Потом Квазин рассказывал как давал отсосать вагоннице Зинке на дежурстве.

–Жаль Зинка уволилась. После работы бы я б ей дать за щеку. Зинка как паровоз сосала…

Но отвлёкшись на крысу, которая смело выбежала из дыры в полу и смело угощалась закуской путейцев, стал с наслаждением рассказывать о способе уничтожения крыс, о мучениях, если ей подложить шарик из теста смешанного со стекольной пылью, а стекло должно быть раздавлено на рельсе под тепловозом.

Квазин вообще отличался жесткостью к живому миру, однажды на ночном дежурстве он тесаком ранил собаку. Вовремя, на крики животного подоспели тётки – вагонницы дежурившие в ночь рядом, в соседнем помещении. А Квазин  перепачканный в собачьей крови, пьяный с окровавленным тесаком даже не оправдывался, а говорил, что мяса захотелось им с напарником, вот и хотели псину убить и нажарить мяса на плитке на которой мы в дневную смену разогревали еду. Когда его на месте злодейства застукали, он ещё сетовал на то, что с приходом демократии, перестали существовать службы по отстрелу бродячих собак.

Долго та собака с перевязанной шеей бегала по станции и обходила стороной Квазина. А в путейской раздевалке долго оставались следы собачьей крови.

Через полчаса Витю будили всей бригадой, в ответ он мычал и похрюкивал словно боров.

– Мужики, надо что-то делать, скоро электричка, я ж не могу его здесь его оставить, – беспокоился Разжижин. – А вдруг закурит и бытовку спалит на хрен, или обоссыться...

– Не переживай Иваныч, ща всё  сделаем, успокоил мастера Мельник. – Так, Дима, Коля, – скомандовал Мельник, – тащите «гроб». Гробом у путейцев назвался сколоченный из досок продолговатый ящик для инструментов.

Витю вчетвером уложили в «гроб» и вынесли на платформу в ожидании электрички.

– Вы хоть жилет сигнальный с него снимите, – причитал Разжижин, а то машинисты нажалуются, что мол на КостЫлихе одни пьяницы работают.

Прибыла утренняя электричка. С мягким шипеньем отварились двери. Четверо мужиков подогретые водкой втащили ящик с Витей в тамбур. Электричка тронулась. Мельник распахнул двери в салон электропоезда и с серьёзным видом скомандовал: – Заноси покойного!

Сонные пассажиры замерли от ужаса, некоторые повскакивали с мест, когда увидели как четверо мужиков занесли грязный необитый гроб с покойником одетым в промазученную спецовку. Но покойный пьяно сопел и люди с облегчением сочувственно улыбались и через несколько станций вновь погрузились в свои дорожные думы.

Витю в лучшем виде доставили до дома и сдали его пьяное тело жене и сыну.