Пуская по все повода

       #новые критики #антон_осанов #владимир_чоколян #железный_повод #нацбест 

     Порой от нестоличной журнальной литературы в боллитру засылают гонца. На успех его никто не рассчитывает, тем более что гонец посылается не с действительно ценным произведением, а с важным русским наказом — вот так надо писать и об этом. Не забывайте там. На посту. Бдим.

       В 2021 году на «Нацбест» от журнала «Сибирские огни» послали дебютный роман «Железный повод» Владимира Чолокяна. Номинировал произведение Михаил Хлебников, критик едкий и точный: «В "Железном поводе" есть движение, он живой — один из главных признаков настоящей прозы». К сожалению, на этот раз Хлебников ошибся: в «Железном поводе» движения нет, текст мёртвый, и что же это за это признак только предстоит выяснить.

       «Железный повод» — текст вполне традиционный и линейный. Роман чётко делится на две части. В первой менеджер Иван претерпевает все провинциальные российские тягости от разбитого асфальта до недовольной жены с повёрнутыми на внуках родственниками. После Иван пускается в бега, и текст превращается в обыкновенную дорожную историю с открытым финалом. Разумеется, есть в объёмном, на три номера, романе ещё подробности и ходы, но в пределе своём это лишь поросшая травой колея: двери закрыты, едем от станции к станции, никуда не сворачивая. Так в первой, бытовой части, где Иван стоически переносит одну российскую напасть, чтобы в следующей главе столкнуться с другой, так и во второй, с последовательными дорожными приключениями. От них дух «захватывает»: один из кульминационных моментов романа — перепрыгивание на ходу из одного вагона поезда в другой.

       Текст подаёт признаки жизни лишь в первой части, когда ждёшь, что попы и пóпы что-то в главном герое пережмут, в нём поднимется давление и случится взрыв. Ну не просто же так Ивана таскают в храм, а жена просит оценить свои изрядно располневшие телеса! Но нет, требование новенького айфона и бессмысленная работа приводят к невразумительному побегу, похожему на шлепки по мутным апрельским лужам. Далее текст не держит. Он становится до того тягомотным, что на Ивана хочется наехать вместе со всеми, кто его окружает. Докучливая жена, коллеги с работы, тёща… они всё правильно поняли. В самом деле, неприятный молодой человек. Толкнуть бы его, плюнуть. Если так и было задумано, это, безусловно, успех.

       Написан «Железный повод» невыразительно. Изредка попадаются находки вроде «во времена упитанного рубля», но в остальном текст произошёл от скрещивания канцеляризма со скукой. Предложения наподобие: «За накрытым столом в центре комнаты сидело много человек» соседствуют с изысками такого рода: «Иван догадывался, что произошедшее сегодня напрямую связано с этим, вот только грамотно взвесить аргументы и найти доказательства не хватало энергии». Далее начинается такой блуд, что о нём следует говорить, предварительно зажав детям уши.

       Из любого произведения можно наловить блох, да и критика — не охота на паразитов. Ошибиться могут все, тем более Чолокян молод, ему ещё нет тридцати. Вопрос в другом. Куда смотрел редактор? «Железный повод» переполнен стилистическими и речевыми ошибками, нудностями, косноязычием, у него врождённый порок текста, на который просто махнули рукой. Технический уровень настолько низкий, что его смог бы поднять любой толковый старшеклассник. Но когда дочитываешь «Железный повод» до конца, с ужасом понимаешь, что самое запоминающееся в романе — его неряшливость. Вероятно, это один из самых некачественных текстов всех российских толстяков за несколько последних лет.

       Так что значительная часть отзыва будет посвящена скучной работе мастерового. Нужно исправить халтуру, за которую кто-то получил денежку. Всё равно к «Железному поводу» применимы только технические комментарии. По существу сказать нечего. А так, может, кто извлечёт урок.

       Ну, в добрый путь.

Иван сунул чай вместе с тарелкой в микроволновку. Потом притащил все это на табуретке в зал и сел рядом с женой.

       Раз «всё это», значит, Иван принёс на табуретке и микроволновку.

Леха был одет с иголочки: щегольской синий пиджак, рваные зауженные джинсы, гладко выбритые виски — и явно преследовал свои корыстные цели.

       Получается, Леха был одет в гладко выбритые виски?

Этот вопрос постоянно фигурировал в ее дискурсе, но он все равно не мог не вздрогнуть.

       Дискурс — это не лексикон, не обойма слов. Дискурс — это языковая среда, опосредующая коммуникативный акт. Идеологическая система, окрашивающая речь или текст. Понимать дискурс просто как набор чего-либо совершенно неверно.

Это было глупостью, учитывая, что в старших классах сидели как хотели, а более раннюю раскладку уже не вспомнить.

       Раскладка на клавиатуре, а в классах, самолётах или на свадьбе — рассадка.

Вот только расползшаяся не по годам лысина делала его похожим на какого-то зашоренного университетского профессора, коим он, конечно, являться не мог. 

       Зашоренный означает неразвитый, ограниченный, т.к. буквально шоры — это щитки на уздечке, не дающие лошади смотреть по сторонам. Получается, у нас тут неразвитый университетский профессор? Да, есть профессора, которые не видят ничего, кроме одной своей темы, но к ним не подходит слово «зашоренный», т.к. это всё равно люди с высочайшим интеллектом и знаниями (то есть «увлечённые»).

Священник в нарядном золотистом облачении, над черной бородой которого под определенным углом и при должном внимании можно было разглядеть сравнительно молодое лицо, стал перед алтарем и начал свою работу.

       У золотистого облачения была чёрная борода?

На белой майке проступил пот, постукивал пульс. 

       Читается так, что пульс постукивал на майке.

Даже гипотетическая вероятность подобного развития событий пугала Ивана, в голове крутились глупые мысли и, как назло, красочные, очень реалистичные картинки, отчего он юлой вился по полу, пытаясь принять удобную позицию.

       Безотносительно чудовищности предложения, виться юлой нельзя. Виться — это оплетать что-нибудь как лоза или обвивать как змея. Юла крутится как волчок или вертится. Почему автор употребил «вился»? Потому что мысли у него уже «крутились».

огромный шифоньер с напоказ выставленным хрустальным набором

       Шифоньер — это глухой платяной шкаф. У него много ящиков, в нём нельзя что-то «напоказ» выставлять. А вот сервант на такое способен.

Сейчас гораздо выгоднее было поверить, что Иван никогда не любил ничего, что его окружало, и подсознательно желал взять кувалду и расколоть эти нелепые ширмы, которыми обставил он свое бытие в момент женитьбы.

       Ширму нельзя расколоть кувалдой. Её можно порвать, сломать, но не расколоть. Это всего лишь деревянные реечки с натянутой тканью или бумагой. Раскалывается что-то плотное, монолитное: полено, камень, земля.

       Но чёрт с ними, с описками. Опытный блохолов изловит все. Есть ошибки структурные. В романе воистину бесчеловечные диалоги. От них хочется блеять козлёночком, потому что так люди говорят лишь когда выпили чего не следовало.

       В ходе мутной схемы Иван с товарищем помогают обчистить заброшку, на что приехавшие здоровенные ЧОП-овцы реагируют следующим образом:

— Вот суки, опять!

— Ох, попадитесь мне!

— Когда они в мешки все успели собрать?

— Глянь в окно, может, не все вытащили.

       В тему только первое восклицание, дальше начинается сущий ад, ведь именно так общаются здоровенные обозлённые чоповцы, объект которых только что обнесли. Но есть почему-то уверенность, что у Чолокяна всё было более-менее, это потом отредактировали во славу Деревенского Канона. Чувствуется рука в возрасте, которая всё в тексте поправила как надо. Хотя до совершенства ещё далеко:

— Ох, попадитесь мне, охальники!

— Поймаю — дам на орехи!

— Загоним их туда, куда Макар телят не гонял!

— Эх, братцы, развалили либералы завод русский!

       Но текст не получается иронично уколоть. Любое прикосновение просто разламывает его. «Железный повод» хрупок, как металл на морозе. Поражены сюжетные сцепки романа, его неоправданная длительность.

       К примеру, Ивана долбают родственники, чтобы тот скорее заделал ребёнка. Парень отнекивается в том числе и от жены, которая пусть вяло, но тоже за ребёнка: «Люди и с меньшим достатком рожают. Ничего, живут». С учётом того, что Иван тотальный подкаблучник, который выплачивает кредит за машину жены, покорно ходит в храм с тёщей, занимает кучу денег, чтобы подарить телефон, и мнения своего не имеет даже на 8 марта, возникает вопрос: кто его вообще спрашивал? Жена могла забеременеть и без его согласия: не выпить таблетки, например. Зачем тогда эта тягомотина про беременность на треть романа? К чему это «пора» или «не пора» под пятой авторитарных чудищ? Тяжба из-за беременности надумана так же, как путешествие Ивана по товарнякам, выглядящее достоверным только для тех, кто на них никогда не катался.

       По ходу повествования абсурдность лишь нарастает. Под конец путешествия Иван с товарищем попадают в глухую, полуразвалившуюся и подчёркнуто нищую деревню Южные Валуны. Там гостей потчуют огурцами и помидорами «из райцентра». Хочется мучительно возопить. Чтобы бедные селяне, питающиеся лишь варёной картошкой (так в тексте), ни с того ни с сего купили в самый пик цен (конец весны) свежие помидоры и огурцы… если кто отважится на такую глупость, на него придёт поглазеть вся деревня. Ещё и дураком назовут. Для справки: сейчас, в средней полосе по апрелю, килограмм помидоров стоит как килограмм куриного филе. Чего-то нелепее придумать трудно, хотя автору удаётся: «Кой-чего за домом пытаемся сажать, но разве много земля там даст»? Эээ… вообще много. Дело происходит в приемлемом климате, земли бесхозной в деревне до дури — хоть сто корней помидор сади, хоть двести. Если глина одна, сделай высокие грядки или закладывай в лунки перегной. Если нет воды, применяй мульчирование, тогда помидоры можно поливать всего два-три раза за лето. А десять огуречных лоз в простенькой теплице даст семье из двух человек столько огурцов, что их некуда будет девать. Это азы огородничества.

       Владимира Чолокяна подводит фатальное незнание жизни, что для реалистического романа смертельно. Владимиру просто нечего нам сообщить. Молодой автор зачем-то ориентируется на постсоветские паттерны с заливным плачем о разрушенных заводах и запустевших деревнях. На пути к ним давно пора установить будку с шлагбаумом, дабы полосатый жезл преграждал путь молодому прозаику, собравшемуся в деревню на богомолье. Но нет ведь, бредут. Как раз по поощрению провинциальных журналов. Там давно окопались пишущие крестьяне, которые, в лучшем случае, провели в деревне лишь детство, а потом города-города. Старцы отправляют молодых прозаиков в деревню, дабы они набрались в коровнике мудрости, да только вот из нового хождения в народ пока что получается одно — доение быка.

       Но вернёмся к важности жизненного опыта. Он должен чувствоваться ровно в той степени, чтобы читатель доверял тексту. Не нужно технических подробностей и заклёпок. Достаточно пары точных штрихов. Тогда текст будет выглядеть естественно. В нём не заставят усомниться даже небылицы. У Чолокяна, к сожалению, таких штрихов нет. Зато есть прорехи, через которые видно пастеризованное городское взросление.

       Когда главные герои выбредают на военный эшелон, караульный останавливает парней криком «Стоять!», а затем «Стоп, кому говорят! Руки за голову!». Трудно сказать, служил ли Чолокян в армии, но, в любом случае, он не знаком с жёсткой предкараульной прокачкой, когда заступающего в караул третируют заучиванием соответствующего устава. Доводят, так сказать, до автоматизма. Т.к. по тексту были плохие условия видимости, парням бы обязательно крикнули «Стой, кто идёт?». Если требование не выполнено, следует окрик «Стой, стрелять буду!». Далее досыл патрона и выстрел вверх, затем только по нарушителям (у Чолокяна «послышалась автоматная очередь в воздух», что не только нелепость, т.к. стреляли бы одиночными, но и технически ужасно — зачем это ненужное «в воздух»?). Ну а общаются караульные уже знакомым бабушкинским штилем:

— Ты слыхал? — обратился солдат ко второму.

— Слыхал, слыхал. То ли еще услышим, разговорятся как милые.

       Ох, касатики… что ж творится! И не говори, Ильинишна, охламоны!

       Язык «Железного повода» не намеренно упрощён, иначе из него бы торчали петельки, показывающие, что автор может иначе, просто вот тут надо так. Нет, это именно уровень писательского мастерства: «Завершив процедуру приема пищи, Иван помыл посуду», «В полумраке тени играли на контурах тела жены», «Тесть тяжело дышал, его глаза не могли сфокусироваться и беспорядочно метались по комнате»… Это не приём, а отсутствие в голове приёмника. Ну не доходят до автора сигналы гармоничной речи. Он базы не знает. И не объяснили ведь парню, выпустили неподготовленным.

       Со смыслом у «Железного повода» тоже не получилось. Упрощённую до карикатуры российскую действительность ещё можно принять, если бы она как-то отражалась на Иване. Но он так же упрощён, сделан покорным, без убеждений, хотя бы малейшей особинки. В таком случае Иван должен что-то проявить, стать холстом, на котором художник напишет картину. Белый же, в целом, лист. Этого не происходит. Иван быстро набредает на колею, по которой покорно движется по стереотипному российскому бытию (малый город, разрушенный завод, деревня). Открытый финал неудачен, он оборачивает дорожную историю в резинку, прицепленную к ремню беглеца. Как далеко ни сбеги — вернёт назад. Весь «Железный повод» сводится к тому, что бесполезно тянуть себя за волосы. Трясина чавкнет, но не отпустит. Ну да, понятно. Почему сразу не сказали?

       То есть иск следующий: дорожность текста обещала преображение Ивана, а вместо этого показала однообразный пейзаж за окном. Проявляется ли на его фоне Иван? Нет. Проявляется ли на нём Россия? Нет. Проявляются ли какие-то важные наблюдения? Нет. Язык? «За накрытым столом в центре комнаты сидело много человек». Ну и зачем это всё тогда? От путешествия остаётся ощущение, что Иван не из болота мещанства вырвался, а в автобусе проехал родную остановку и вышел на следующей. Теперь возвращаться вот. По пути в «Пятёрочку», что ли, зайти.

       «Железный повод» могло спасти сокращение раза в три и серьёзная притом редактура. Один журнальный номер, крепенькая сбитая повесть. Чолокян всё равно не смог воспользоваться объёмом. Ни к чему «Железному поводу» длинная, на треть, вступительная часть с навалившейся на героя обывательщиной. Она имела бы смысл при дальнейшем снятии. Незачем путешествие в духе задачника по математике. От примеров из А) в Б) все устали со школы. Тем более, дорожная история сводится к простому перечислению. Если радикально сократить роман, тогда можно и открытый финал оставить. Он будет выглядеть без обмана, вполне уместно.

       На самом деле к Владимиру Чолокяну претензий нет. Все камешки в огород «Сибирских огней», подставивших молодого прозаика. На общем фоне журнала «Железный повод» смотрелся бы сносно. Среди мечтательных женских историй в духе «России1», да тоскливых псевдонародных запевов, роман тихо и незаметно скончался бы. Но непонятное выдвижение на «Нацбест» вдруг осветило то болото, в котором гордо побулькивает современная сибирская литература. Заодно досталось прозаическому дебюту Чолокяна. Повод всё-таки «железный», не мог в этой трясине не утонуть.

       Ситуация несправедливая, хотя ироничная. Владимир Чолокян написал роман о безуспешном побеге из обывательского хамства, но сам угодил в точно такую же западню. Только вот вырваться из неё куда сложнее. Очень уж обходительны деревенские старцы, о «настоящей» литературе говорят и порой шлют от неё гонца.

       Беги Чолокян, беги! И пусть на этот раз твой побег будет удачен.