А В В А

Каникулы я проводил в деревне, у маминых родителей. Приезжал, разувался и все лето бегал босиком с местными пацанами. Поначалу светился белым телом, но быстро становился коричневым, с толстой кожей на подошвах, как все.

Дед был технически увлеченным человеком, хотя и закончил всего четыре класса ЦПШ, церковно-приходской школы. У него стоял возле дома большой ветряк, играло радио, работали станки, а по вечерам небольшим насосом поливался огород, грядки сладкого болгарского перца и виноград «бессарабка» — черный, мелкие виноградинки плотно облепляли гроздь.

Вино хранилось в подвале, в огромной бочке. Почти три тонны в урожайный год. 

Крупные, рельефные перцы собирал с вечера. Красные и зеленые, мясистые. Скрипели упруго друг о дружку в мешках, не ломались. Складывал мешки в коляску мотоцикла, рано утром надевал плотную серую шляпу, вёз в Ново-Васильевку, к проходящим через станцию поездам. Самые крупные, красные, размером с литровую банку, стоили до пятнадцати копеек за штуку — неплохо, если учесть, что литр бензина стоил шесть копеек.

Поля шляпы спереди смешно приподнимались от ветра, но дед был очень серьезен. В очках глаза серые, рубашка застёгнута на все пуговки, тщательно выбрит, усы развеваются.

Каховскую ГЭС еще не построили. Хотя он и после постройки ветряком старался пользоваться, доверял больше, да и привычней было как-то. Шкивы, ремни и маховики притерлись за много лет — как топорище, с которым не набьешь мозолей.

Деревенские считали деда чудаковатым, но уважали за смекалку и умелые руки. Он мог починить все — от сенокосилки до телевизора.

— Как же это ты? — дивились мужики. — Откуда ты понял, что именно эта вот лампа накрылась?

— Просто — по логике жизни! Мы же агрегаты. Хоть люди, хоть механизмы... С людьми даже проще — спросить можно, где болит, машину, животное надо чувствовать! Бережно, подумать надо...

В деревне за много лет перец стал мельчать, вырождаться. Дед написал письмо в министерство сельского хозяйства Болгарии, попросил семян. Дали адрес опытного хозяйства, под Одессой. Он съездил, познакомился с болгарскими специалистами, привёз отличные семена.

Деревня стала знаменитой на весь район.

А ещё привёз пластинки с болгарскими песнями, музыкой, танцами хоро. Его приглашали на свадьбы, праздники, такой вот вариант диджея.

На Украине много болгарских сел.

Однажды затеял починить накат на погребе. Насвистывал, постукивал. Он всегда что-то себе в усы напевал — не бывало у него плохого настроения.

Я играл с мальчишками на улице.

— Василь! Василий! — кликнул меня дед.

— Что, деда? — спросил я запыхавшись.

— Держи, — дал молоток.

Друганы у забора ждали нетерпеливо.

Так простоял я минут десять.

— Дед, что с ним делать? С молотком-то...

— О! — глянул на меня дед. — Иди, бегай дальше. Скажи бабке, что на ужин заработал!

Зимой в избу набивались соседи, лузгали семечки. Дед выписывал много лет журнал «Крокодил». На полочке стояло полное собрание сочинений Ленина, списанное местной библиотекой после смены очередного Генерального секретаря партии. Он сравнивал оба эти источника, находил несоответствия, смеялся, но выводов не делал.

— Ну, и что ты, Василь Василич, на это скажешь? — спрашивали мужики.

— Пора менять эту пластинку!

Смеялись мужики.

Вопросы деда ставили в тупик мою старшую сестру, студентку исторического и филфака, пожизненную, не то, что я, отличницу.

Один механизм был на попечении бабушки, дед только смазывал его изредка тавотом. Это был сепаратор — белый, алюминиевый. Он складывался в литую станину из нескольких посудин, одна входила в другую. Они были похожи на глубокие миски, но с отверстиями внизу.

Закреплен прочно, на большом ящике, в углу, справа от входа в малую избу. Сепаратор такой один на эту половину деревни.

Утром рано приходили соседки. Бабушка садилась на скамеечку, веяла еще теплое молоко. Нежно гудел шестеренками сепаратор. В тон ему женщины делились деревенскими новостями, судачили...

Когда моей маме было полгода, дед овдовел. Остался с двумя малыми детками. Женился снова, у второй жены — тоже двое. Потом и своих детишек прибавилось, снова двое. Стало шестеро. Для всех мама. Для меня бабушка...

Прохлада таяла, солнце поднималось. Молоко разделялось на сметану и обрат. Соседки оставляли бабушке за работу — когда молоком, когда сметаной.

Потом бабушка тщательно мыла и накрывала разобранный сепаратор тонкой, невесомой марлей от мух. Только ручка хитро была прикреплена, не снималась. Надо ее ввести в зубчатое сцепление и плавно крутить. Можно это сделать и убежать, если бабушка не видит. Отбежишь подальше, остановишься, сдерживая дыхание, а позади какое-то время гудят, крутятся колесики, чуть слышно откликаются подшипники, надо время, чтобы успокоились.

Была коза Майка. Молоко у неё было жирнее коровьего в два раза.

— Сталинская буренка! — говорил дед.

Можно сдать три литра в колхоз, а засчитывалось как шесть коровьего. Когда я приезжал погостить, молоко козы не сдавали. Зимой переболел воспалением легких — заигрался допоздна в хоккей, надышался морозным воздухом. Бабушка говорила — козье молоко «оттягивает» болезнь.

Коза шкодливая. Ее приводили на звонкой цепи после выпаса, привязывали под грушей. Оставался небольшой проход в огород и к будке. Однажды ночью я сонный пробежал мимо козы в туалет, обратно она меня не пустила. Пришлось в трусах лезть через забор, по улице возвращаться домой в страшной темноте.

Наверное, коза понимала, что бабушка отдает мне молоко. Или чуяла утрату изящным носом аристократки...

Женщины приходили, уходили, прижимая к животам посудины, я ждал своего часа. Мне надо было отнести в центр села двухлитровую банку молока. В кирзовой суме. Дед, бывало, только глянет, качнет укоризненно головой, но смолчит: не мое, это дело — молоко, не железо.

Мы шли вместе с двоюродным братом. Петя был чуть постарше, уже хабарил бычки вслед за отцом. Покуривал, старался не дышать при бабушке, но вонь была ужасная, я ему говорил об этом. Он полоскал рот душистым подсолнечным маслом, тогда воняло дурью, а морда на солнце глянцево лоснилась. На его проделки смотрели сквозь пальцы — все мужики начинали курить в деревне, рано или поздно. Мне же было удивительно, потому что от отца я бы точно схлопотал, а дядя Митя, отец Петьки, только улыбался, выслушивая упреки, доставал пачку папирос «Казбек» и говорил:

— Познакомься, сынок, — нищий в горах Кавказа, — встряхивал и протягивал папироску.

На фоне синего неба чернели зубчатые горы, белели изломы снежных вершин, скакал в бурке наотлет верхом на резвом скакуне джигит — такой был рисунок на пачке.

Мы с Петькой соревновались. Надо было донести банку от начала до конца пути в одной руке. Например, я нес в правой, а обратно он, в левой, но с налитой водой, для веса. Чтобы по-честному.

Потом шли долгие споры — кто ссутулился больше, кто меньше. Плечо ныло, но надо было улыбаться, иначе Петька пацанам расскажет, какой я слабак, и будет обидно, потому что на самом деле я сильный и выносливый.

Идти далеко, деревня растянулась порядочно, двумя долгими улицами, и с нашего края до правления шагать и шагать по глинистой обочине. В конце пути избушка — коричневая мазанка, вросшая в землю, будто кизяк коровий. Широкая завалинка, оконца небольшие — два спереди, три сбоку. Крыта толстым одеялом ржавой соломы, хотя в деревне почти у всех была красная черепица.

Стояла избушка наискосок от правления. Над входом висела тяжелая занавеска, тёмная и старая, непонятного цвета. Там жила женщина по имени Авва. Я ее ни разу не видел, хотя каждое утро относил банку молока, приезжая в деревню несколько лет кряду, пока не окончил школу.

Надо было за ширму поставить банку с молоком, забрать пустую и тогда уже заниматься своими делами. Во-первых, понаблюдать, как набиваются селянки в автобус до райцентра. Во-вторых, узнать, какое кино будет крутить механик Демьян вечером. Если индийское, сразу занять очередь, потому что такие фильмы любила не только старшая сестра Фрося, но и многие в деревне. Поэтому о билетах надо было задуматься заранее.

Дед смеялся вслед нарядной Фросе, говорил:

— Придумали себе горе, пошли слезы лить!

Клуб — церковь без креста и колоколенки, с виду длинный и высокий сарай. Истинно верующего батюшку и юродивого звонаря, пророчившего в безумии будущий хаос, забрали как врагов народа. Много людей тогда увезли.

Арестованных рассадили на подводы, потом вдруг взялись снова пересчитывать. Дед по отцу жил в этой же деревне. Его схватили в последнюю минуту. Так бабушка говорила. И сразу умолкала — не хотела много вспоминать. Или не могла.

В общем, церковь стала клубом.

Рядом футбольное поле. Можно банку оставить около штанги, погонять немного. Потом домой, бегом, прятаться от жары в прохладе большой комнаты в доме бабушки.

В малой спал дед. Он вставал рано, немного ел, работал. Перед жарой выпивал стакан домашнего вина, съедал с большой тарелкой борща дюжину горючих перцев. Лицо вспыхивало, пламенело, пот от ядреных стручков тёк ручьем, дед только крякал и кхекал, принюхивая остроту пышным ломтем хлеба домашней выпечки.

Обедал обстоятельно — курятина, овощи, брынза. Потом спал. Вечером опять работал, пока сумерки не займутся.

Умер в декабре. Я был на срочной службе и не смог его проводить.

Спустя много лет приехал к нам в гости дядя Костя, старший брат отца. Очень энергичный, видный, высокий мужчина. Занимал важный пост в Министерстве просвещения, филолог по образованию.

Сидим, разговариваем, вспоминаем былое под рюмочку. Музыка заиграла, показали по телику шведскую группу, поползли титры — «АВВА».

— Смотри-ка, точно, как ту женщину звали, в деревне, что напротив правления жила. Да вот же, мы ей ещё с Петькой молоко бабушкино носили... Помнишь?

— Я в архиве искал личное дело отца, твоего деда. Видел донос... Её рукой написан. Одна фамилия вычеркнута, другая сверху — звонарь, юродивый из храма. Расписка подшита в той же папке: получила премию по пятьдесят рублей за каждого «врага». За бдительность. Тоненькая такая папочка. Серенькая.

— А чья фамилия вычеркнута?

— Теперь уже не так важно...

 

От мазанки той остался неприметный бугорок. Распласталась, въехала в землю. Трава высоченная. Кое-где солома крыши догнивает черными лишаями. Заросло обильно. Только небольшой холмик — сразу не приметишь, если не знаешь.

Когда я слышу песни группы АВВА, вспоминаю то странное имя, вижу лето, деревню, бабушку, деда на мотоцикле, друзей, козу Майку.

Репрессированного деда по отцу представляю по единственной фотографии.

Помню странное состояние, что накатывало на меня, когда ставил банку с молоком на пол, наклонялся в полумраке у двери в избу. Всякий раз сдерживал дыхание и ждал.

Вот сейчас дверь приоткроется, и я спрошу...