Погружение

Погружение

Все герои вымышленные, горы — непридуманные

Пролог

«Всё», — признал он, падая в снег. Странно, что остатки сознания ещё цеплялись за жизнь — теплились, как последний уголёк потухшего костра, хотя он не чувствовал больше ни рук, ни ног. Беспросветная метель перед глазами обернулась глухой чернотой. Мир перевернулся, время взболталось, и смерть уже не казалась жуткой старухой с косой: её костлявые пальцы стали желанными, как руки матери для младенца. Смерть дарила спасение — избавляла от боли, от жгучей тревоги за ребят, обещая то, чего в последние минуты ему так не хватало: тепло и покой. Страха не было. Лишь горечь разочарования, что всё кончилось так скоро, и тяжкая, давящая усталость.

Он понял, что больше не лежит под кедром на склоне Холатчахля, а видит себя как бы со стороны — чёрную фигурку, припорошённую жёсткой белой крупой.

Да, наука утверждает, что никакого загробного мира нет... Как же странно думать об этом сейчас. Думать? Разве он ещё может думать? Я мыслю, значит, я существую? Уж не ждут ли его свет в конце туннеля и крылатые ангелы, на протяжении двадцати трёх лет отмечавшие в блокноте все его добрые дела, как председатель совхоза — трудодни? Нет, похоже, ангелов нет… Но почему он больше не ощущает холода?

Через треск, напоминающий радиопомехи, он слышит хруст наста. Кто-то склоняется над его телом, коченеющим на ветру в тридцатиградусный мороз, и подбирает выпавшую из мёртвой руки финку. С трудом удерживая её в своих задубевших, негнущихся пальцах, делает надрез на свитере лежащего в снегу человека — сперва у ворота, потом на груди... На связанном мамкой свитере, под которым совсем недавно ещё билось его сердце...

Его ударили по щеке, и он открыл глаза, щёлкнул зажатым в пальцах секундомером. Сердце колотилось как сумасшедшее. Заходясь удушливым кашлем, он не сразу понял, что тёмное пятно у плеча — это брошенный рядом гермошлем: обычный кожаный ШЛ-50, модернизированный под нужды радиолаборатории.

Где-то над головой раздалось:

— Вы спятили, Георгий Алексеевич?

Георгием его звали только здесь, в «сороковке»: для друзей он был просто Юркой.

Из тумана выплыл Миша. Не архангел Михаил, а злой, небритый Миша, чья задача состояла в охране спецобъекта «сторожка» на территории закрытого города Челябинск-40 — вовсе не в том, чтобы отчитывать ныряльщиков, как нашкодивших ребятишек. Но Миша всё равно отчитывал, хотя сам был немногим старше Юрки.

— Второй раз за сутки! И в одиночку. Рекомендации как не для вас писали...

— Ты... почему... здесь? — с кашлем выдохнул Юрка.

— Так у вас рабочий день уж кончился. По инструкции я обязан проверить...

Если по инструкции, то о случившемся следовало немедленно сообщить в Ленинград, а перед этим — как минимум подняться с койки. Но он был сейчас по-глупому беспомощен: любое движение отдавалось болью, к горлу подкатывала тошнота. Хорошо, что Миша догадался укрыть его тулупом. Всё тело кололо сразу тысячей безжалостных игл: к рукам и ногам понемногу возвращалась чувствительность.

— Сразу за руль не вздумайте, — предупредил Миша, простучал сапогами к выходу, схватил винтовку и исчез за дверью.

Сделать погружение более продолжительным пока не удавалось. Максимум — девять минут, он проверял. Возможно, это было чем-то вроде реакции организма на гипоксию: едва нырнув, испытатель вылетал из воспоминания как пробка. Хотя то, что сейчас видел Юрка, не было воспоминанием: очевидно, он погиб зимой пятьдесят девятого. Погибнет. Через три месяца. Всего через три месяца...

Для верности дату, имена и топонимы следовало записать — если он сумеет удержать карандаш. Юрка вытащил руки из-под тулупа. На залитом кровью циферблате — ровно девять минут. А на руки лучше бы не смотрел: содранные лоскуты обмороженной кожи выглядели так, будто его пытали, но это ничего. Через пару-тройку часов раны затянутся, ночью превратятся в ссадины и ожоги, а к утру и вовсе исчезнут…

Кретов, Нагорный, Зайцева, Дубровская. Кажется, был кто-то ещё, но Юрка не помнил всех: чёртовы девять минут. Там время всегда растягивалось, как во сне, и всё равно это катастрофически мало, чтобы понять...

Сколько же их там было? Если это «тройка»[1], то человек восемь-десять, не меньше, иначе председатель спортсекции просто не утвердил бы маршрут. А может, кому-то из них всё же удалось выжить?

Что бы там ни говорил Миша, прямого запрета на очередной нырок не существовало. В непредвиденных ситуациях им предписывалось «действовать по обстоятельствам». Эта обтекаемая формулировка, всегда казавшаяся Юрке бессмысленной, сейчас давала шанс узнать больше. В том, что и на этот раз всё получится, он не сомневался: нужно было лишь нырнуть глубже, ещё на несколько недель вперёд...

Пошатываясь, он добрёл до коробки с чистой ветошью; закусив губу, замотал руки первой попавшейся тряпицей, вытер циферблат, сел к приёмнику и дрожащими пальцами затянул ремень гермошлема.

[1] Здесь: «тройка» — туристический маршрут третьей категории трудности.

Часть 1. Сторожка

Глава 1. Ночной гость

В дверь барабанили так, что Кретов, вскочив, чуть не обрушил стеллаж с отцовскими книгами по радиоэлектронике. Торопливо натянул в темноте штаны, набросил рубашку, метнулся в коридор.

— Кто там?

Стук на секунду прекратился, и он услышал глуховатое:

— Игорь, открой. Игорь, это я!

— Юрка, ты?

В дверь забарабанили с новой силой.

— Игорь! Игорь! Игорь!!!

— Тише ты! Зайцеву разбудишь. — Кретов втащил его на порог, запер дверь. — Что стряслось?

— Как... Зайцеву? Вы же... Зайцева — у тебя?

— У меня. Новый маршрут рисовали, допоздна засиделись.

— А родители?

— У бабушки. Да чего ты, в самом деле! Зайцеву не знаешь? Ничего такого, в разных комнатах спим…

Но Юрке было безразлично, где и с кем спит Кретов: дыша, как после бега, он шарил по стене в поисках выключателя.

— Игорь, зажги, пожалуйста...

— Да что случилось-то? — уже с тревогой спросил Кретов, щёлкнул выключателем. Щурясь от света, ахнул: — Ёшкин кот! Кто тебя так?

Юрка — маленький, лопоухий, бледный — шагнул ближе. Тонкие брови подрагивали, правую скулу украшал кровоподтёк, а в серых глазах читался такой ужас, что Кретову стало не по себе.

— Не молчи же ты, ну?

— Игорь... — Юрка схватил его за локоть. — Живой...

— С утра вроде живой был, — отозвался он озадаченно. — Ты вот что. Давай-ка...

Юркины пальцы намертво вцепились в его рубашку. Кретов разжал их не без труда и увидел на тыльной стороне его ладоней то ли ссадины, то ли... ожоги? Откуда?

Кретов отвёл его на кухню, брякнул на газ полупустой чайник. Прислушался, снова шагнул в коридор, толкнул дверь в свою комнату: ему показалось, что скрипнула кровать, но нет — Зиночка, укрытая пледом, дышала тихо и размеренно. Он затворил дверь, погасил свет и вернулся к Юрке.

Тот, застыв, стоял у раковины в той же позе, что и минуту назад. Кретов усадил его за стол, порылся в навесном шкафчике и мысленно поблагодарил родителей-аккуратистов: служившая аптечкой обувная коробка была на месте. Он плеснул из крана в миску, кинул туда кристаллики марганцовки. Вода мгновенно окрасилась в насыщенный ярко-розовый.

— Юр, покажи руки.

Тот положил на клетчатую клеёнку маленькие, совсем детские ладони. Ссадины были свежие, и среди них алели тонкие и глубокие царапины с капельками запёкшейся крови. Кретов понял вдруг, что Юрка так и сидит в какой-то замызганной телогрейке. Несмотря на телогрейку, его била мелкая дрожь.

Пока Кретов промывал и бинтовал ему раны, он с каким-то болезненным старанием рассматривал тканевый абажур над столом и почему-то, вздрагивая, то и дело оглядывался на закипающий чайник.

— Игорь, я... нам поговорить нужно.

— Так давай поговорим. Ты успокойся. Чаю хочешь?

— Х-хочу. — Юрка недоверчивым взглядом сопровождал каждое движение Кретова: как тот потянулся за чашкой, налил кипятку, придвинул сахарницу и блюдце с печеньем.

— Ну? — не выдержал Кретов. — Подрался? Где? С кем?

Юрка отхлебнул чай, поставил кружку. Выдохнул сипловато:

— Ты прости, что я к тебе вот так... среди ночи притащился. Мне просто... не к кому больше. — Он жалобно улыбнулся. — Я ведь сначала к Полякову... Вчера ещё. А он...

— К Полякову? — повторил Кретов, соображая. — Это по работе, да?

Руслан Поляков, как и Юрка, трудился инженером где-то в «сороковке» и о работе не распространялся — или молчал, или отшучивался, а Кретов, понятно, не настаивал. Не потому, что верил слухам, — мало ли что про Челябинск-40 шёпотом болтают в очередях, — а просто... каждый имеет право на свои секреты.

— Не совсем, — тихо сказал Юрка. — То есть... я не знаю. То есть... Ч-чёрт. — Он закрыл лицо забинтованными руками. — Прости. Я не хотел никого впутывать. Ни тебя, ни Зину с Люсей. Но по-другому никак.

— Зину? С Люсей... Дубровской, что ли? А она-то при чём здесь?

Юрка убрал руки, поморщился, как от боли, и шмыгнул носом.

— Да во что, во что впутывать?! — рявкнул Кретов. — Сколько можно кота за... за уши тянуть-то, а? За помощью пришёл — так говори толком!

Юрка вдруг схватил Кретова за предплечье, будто боялся, что тот сейчас вскочит на ноги и убежит. Опять улыбнулся растерянно, сказал непонятно:

— Тёплая... — и, глядя ему в глаза, прошептал: — Пообещай, что никто не узнает.

— Обещаю.

— И никому, понял?

— Договорились.

Юрка выпустил его руку и сказал:

— Ты помнишь, прошлой осенью к нам прилетал профессор из Ленинграда?

Глава 2. Блуждающая волна

Кретов помнил. Не из-за лекции, что собрала тогда в актовом зале сотни две студентов Уральского политеха, и даже не из-за профессора, прибывшего к ним в Свердловск всего лишь на день, — по слухам, рассеянного, странноватого, безгранично влюблённого в науку, — а из-за Зиночки Зайцевой.

Профессор опаздывал. Зиночка вбежала в аудиторию ровно в шестнадцать ноль-ноль, когда зал уже гудел в ожидании. Бросила взгляд на Кретова, будто хотела спросить о чём-то, но передумала и села на пару рядов ближе к кафедре: крепкая фигурка, чёрные косы с аккуратно вплетёнными светло-коричневыми лентами. Села, конечно, к Нагорному. Кретов только вздохнул: насильно мил не будешь, а Нагорный...

Был он рослый, широкоплечий, умный, серьёзный. Нет, мозгами природа не обделила и Кретова, а в остальном... Свой в доску, смелый и решительный, отличник в учёбе, мастер спорта по классической борьбе, умелый руководитель сложных походов — ничем не хуже Кретова, — Нагорный напоминал ясноглазого комсомольца с плаката у входа в институт: «Коммунизм и наука — неотделимы!».

Сам же Кретов — точно не с плаката. А впрочем, даже будь он повыше ростом, чуть менее лохмат и помягче характером... Нет, Кретов не страдал дурацкими комплексами. Ну мелковат, ну не красавец — с кем не бывает. Просто если он для девушки только друг — значит, говорить тут больше не о чем.

Рядом с ним на скамью плюхнулся Юрка Тищенко. Кретов обрадовался: не так скучно будет ждать профессора, а если тот и вовсе не придёт — вместе веселее топать в общагу.

— Ты откуда, Юр? Неужто со «стройки»[2] к нам перевёлся?

Тот улыбнулся, протянул руку, швырнул на парту мятую тетрадку.

— Не-а. Так, послушать пришёл. Это тебе приёмник собрать — раз плюнуть. А мне интересно. На днях взялся мамкину «Октаву» чинить, ковырялся, ковырялся, стал смотреть — и не пойму, в чём дело...

Кретов, не слушая, смотрел на Зайцеву. В её беседе с Нагорным что-то разладилось: Зина говорила горячо и проникновенно, а Нагорный лишь хмурился и непонятно молчал. В шуме и гвалте слов было не разобрать, тем более что Тищенко, вдруг оказавшийся заядлым радиолюбителем, всё бубнил и бубнил:

— Включаешь — а он строчит, зараза, тра-та-та-та-та! Как из пулемёта!

Это походило на ссору. Тихую, почти незаметную. Зиночка схватила сумку, вскочила и, пробравшись между рядами, выбежала из аудитории. Кажется, в слезах.

— ...заменил дроссель. И что ты думаешь? Как новенький! — торжествующе закончил Тищенко и погрустнел. — Игорь, тебе неинтересно? Игорь, ты куда?

— Я скоро! — Кретов оглянулся в дверях, махнул рукой Юрке — и тут же с налёту впечатался в чей-то шерстяной пиджак.

— Что, молодой человек, предпочли науке свежий воздух?

Из-за половинчатых стёклышек на него доброжелательно смотрел тот самый Иван Петрович Жеребьёв: в зачитанных до дыр журналах «Радио» под статьями размещали его фото. На шутку Кретов не ответил: он искал глазами Зайцеву.

— Нет. Я ненадолго... наверное. Извините...

Тот не по-профессорски хмыкнул, пропустил Кретова к выходу и шагнул в зал.

Зиночка стояла в коридоре у окна, уткнувшись лбом в простенок, где был закреплён намалёванный кем-то плакат. Крупные акварельные буквы сообщали: «Ура, товарищи! Лекция тов. Жеребьёва состоится 2 октября 1957 г. в 16:00. Вперёд, к науке!».

На крашеный ватман упала капля, за ней другая, и профессорская фамилия поплыла влажными разводами.

Плачущая Зайцева была явлением не то что исключительным — невозможным, как голубой песец на ветке из «Охоты», которую выписывал отец. Кретов выждал полминуты, потом взял её за плечи, развернул к себе. Зиночка всхлипывала и прятала глаза.

— Зин, прекрати реветь. Что? Поругались, да?

Зиночка молча ткнулась носом ему в плечо — и это Зайцева, которая даже на самых трудных маршрутах не проронила ни слезинки. И на Урале, и на Кавказе, и в злополучном саянском походе, когда схватилась за наскоро срубленные носилки и вогнала себе в ладонь щепу чуть ли не с карандаш, да ещё так глубоко... У Кретова и то ледяные мурашки бегали по спине, пока вытаскивал и йодом заливал, а ей словно не больно: сидит, улыбается.

— Зинка, да ерунда это. Ну, перестань. Милые бранятся...

— Не ерунда, — тихо, сквозь слёзы возразила Зиночка.

Он порылся в карманах в поисках платка. Не нашёл. Вытер ей щёки краешком рукава, пообещал:

— Помирю. Сегодня же вечером. Ты не реви только, ладно?

Зиночка кивнула, быстро обняла — коричневый бант щекотнул его щёку. Аккуратно поправила ему торчащий из-под тонкого свитера воротник рубашки.

— Спасибо, Кретов. Я... пойду.

— Ты в общагу? Проводить тебя?

— А Жеребьёв? — тихо напомнила Зиночка. — Нет, ты иди к ребятам. Я в порядке. Правда. Спасибо.

И не было в её голосе ни радости, ни облегчения, только какая-то глубокая, затаённая печаль.

Он вернулся в зал. Профессор Жеребьёв, стоявший с мелом у огромной — во всю стену — доски, оглянулся через плечо и одобрительно ему кивнул. Но Кретов уже не мог сосредоточиться на лекции: ещё видел перед собой грустные Зинкины глаза. Беспокоила запоздалая мысль: кажется, проводить её всё-таки стоило.

— ...есть не что иное, как радиоволна, многократно отражающаяся от верхних слоёв атмосферы. Другими словами, Зворыкин полагает, что сигнал может распространяться на бесконечное расстояние. В качестве приёмника, по Зворыкину, способен выступать любой физический объект, скажем, камень... У вас ко мне вопрос? Прошу вас, не стесняйтесь!

Кретову показалось было, что профессор обращается к нему, но Жеребьёв смотрел на Тищенко, и тот поднялся со скамьи.

— То есть получается, что радиосигнал, запущенный в далёкий космос, будет как бы... находиться в пути? Выходит, если правильно откалибровать приёмник-преобразователь, его можно будет перехватить? Даже через много лет?

— Кхм. Это сложный вопрос, молодой человек. Во-первых, вы должны понимать, что в работе Зворыкина изложена лишь гипотеза, которая требует тщательнейшего изучения. Во-вторых, здесь необходимо учесть множество факторов...

— Чисто теоретически, Иван Петрович! — На взлохмаченного, звонкоголосого Юрку смотрело множество удивлённо-любопытных глаз. — Значит, мы с вами, если захотим, то сможем поймать радиотрансляцию... из прошлого?

Вот это да, мелькнуло у Кретова: кажется, дружище строитель, ты промахнулся с факультетом. Профессор почесал пятернёй недлинную бородку, улыбнулся, развёл руками.

— Чисто теоретически — да, коллега. Не исключено, что в недалёком будущем мы с вами перехватим так называемую блуждающую волну и поймаем где-нибудь в районе Альфы Центавра трансляцию... ну, скажем, Берлинской Олимпиады тридцать шестого года.

Юрка молча сел обратно: ему почудилась ирония в профессорской улыбке и словах. Аудитория же откликнулась радостным гулом: всем хотелось поймать блуждающую волну в районе Альфы Центавра, и разом взметнулись ещё несколько рук.

— Разрешите? — Это поднялся с места Руслан Поляков — серьёзный, причёсанный, тонкий, в отутюженном пиджаке и белой рубашке с галстуком. — Товарищи, до Альфы Центавра — четыре с гаком световых года! — Он виновато посмотрел на Юрку. — А как же затухание волны, рассеивание, отражение от других объектов — например, космических тел? Может быть, вы объясните...

Народ заспорил, а Жеребьёв, сверкая глазами из-за стёклышек очков, прислушивался и довольно потирал ладони.

Юрка вдруг поднялся, стряхнул с брюк какие-то пылинки и выбрался из-за парты.

— Юрка! Куда?..

Но тот направился не к двери, а к Жеребьёву и взял у профессора мел.

— Я могу объяснить, Иван Петрович. Можно?

[2] Здесь: «стройка» — строительный факультет.

Глава 3. Нырнуть, не спрашивая

— Помню, — кивнул Кретов. — Вы с Поляковым целый час у доски копья ломали, пока у вас мел не кончился. А Жеребьёва ты всё про реликтовое излучение расспрашивал.

— Ага. А через пару дней меня встретили... у общаги. Двое. С корочками. Ну, ты понимаешь... И предложили работу. В «сороковке». То есть не совсем там, а... в лесу. В сосновом бору, в сторожке. Я удивился тогда: вы-то специалисты, а я — так, любитель...

Кретов на миг зажмурился, помотал головой. Значит, разговоры о секретном объекте — не пустые слухи? Но... вчерашний студент Юрка Тищенко и — государственная тайна? На мгновение ему показалось, что всё это просто сон, и Юрка вот-вот помашет ему рукой, вылетит в окно и растворится в сумраке ночи.

Но Юрка не помахал, не вылетел и не растворился, а только попросил скромно:

— Можно мне ещё чаю? Нет, ты сиди, я сам...

Он встал, плеснул себе заварки и кипятку. Из фарфоровой вазочки выудил пару кусков пилёного сахара: один бросил в чай, а другой лишь обмакнул — и стал пить вприкуску, шумно отхлёбывая из чашки и поглядывая на Кретова.

— Юр, а ничего, что ты рассказываешь такое... мне?

— А что я рассказываю? — удивился Юрка, разгрызая сахар. — Мне скрывать нечего. Образование — высшее. Характер уравновешенный. Не женат. Работаю инженером на комбинате. Не веришь? У меня удостоверение есть.

Плечи его уже не тряслись, голос не дрожал.

— Я знаю, Игорь, тебе всё это странным кажется...

— Странным — не то слово.

— Я пока не могу рассказать больше. Я уже пробовал вчера.

— Полякову?

— Ему, — кивнул Юрка. — Он ведь тоже в нашем ведомстве числится. С ним всё намного проще было бы... Я спрашиваю: Руслан, ты мне друг? А он: не может, говорит, этого быть, я тебе не просто как друг говорю, а как советский человек, как комсорг! Тебе, говорит, Юрка, лечиться надо... Хотя кто-кто, а Поляков должен же понимать, что как раз для советского человека нет ничего невозможного, верно?

— И что ты ему рассказал?

Юркины глаза опять сделались виноватыми.

— Я... не могу, Игорь. Я ж подписку давал.

— Твою ж мать! — Кретов грохнул кулаком по столу, забыв, что в соседней комнате безмятежно спит под его пледом Зиночка. Оглянулся на дверь, прорычал шёпотом: — Да как я могу тебе помочь, когда я не понимаю ничего?!

— Можешь помочь, — тихо, отчётливо произнёс Юрка. — Не кричи. Слушай. Мы тебя оформим как испытуемого-добровольца...

— Кого?!

— А что? Нырнёшь под моим контролем. Это неприятно, но не смертельно. Гонорар получишь.

— Да куда нырну-то? — фыркнул Кретов и с надеждой спросил: — Юр, а может, это всё... шутка такая, а?

Юркины брови дрогнули.

— Шутка? И это — тоже? — Он помахал перед лицом у Кретова забинтованными руками, бросил отчуждённо: — Достало всё. Как дурак бегаю к одному, к другому... Ты, если боишься нырять, скажи сейчас, Игорь. Потом обратной дороги не будет.

— Когда потом?

— После погружения.

— Чего?!

— Ну... когда нырнёшь.

Кретов со стоном схватился за голову. Юрка насупился. Полминуты сидели молча, пока Кретов не тронул его за плечо.

— Юр. Ну, прости меня. Я не то хотел... Я тебе верю. То есть... хочу верить. Но ты же не объясняешь ничего. То руки в ожогах, то нырять куда-то нужно, то обратной дороги не будет. И Зина во всём этом как-то замешана, и Руслан, и даже Люся Дубровская!

Юрка глянул исподлобья.                                              

— Так ты будешь нырять? — повторил он. — Я понимаю, трудно вот так нырнуть, ни о чём не спрашивая, но...

— Что я должен делать-то?

Юрка оживился.

— Игорь, если ты не веришь, это ничего! Я тебе покажу, ты сам увидишь! Только...

— Что?

— Бумажку нужно будет одну подписать.

— Какую?

— О неразглашении. А поедем прямо сейчас, а?

— Поедем, — откликнулся Кретов без восторга, но и без колебаний. — А куда?

***

Зиночка проснулась от звона часов в гостиной: пробило девять. Села, прислушалась; провела рукой по прядям распущенных кос. Удивилась странной, как будто ещё звенящей тишине.

В походах Игорь всегда вставал рано и принимался активно будить остальных — ещё пару часов назад он должен был влететь к ней со своим обычным «Зайцева, подъём!».

Постукивали ходики. За окнами золотилась осень. Лучи солнца, пробиваясь сквозь огненные кроны клёнов, гуляли по обоям с незатейливым геометрическим рисунком, по фотокарточкам в деревянных рамках, по книжной полке, где Гоголь, Чехов, Жюль Верн и Фенимор Купер уже уступили в неравной борьбе каким-то разлохмаченным учебникам, тетрадкам и кипе журналов «Радиотехника».

Раньше Зиночка никогда не бывала у Игоря дома, в Первоуральске. В общежитии они виделись почти каждый вечер, а здесь было ей непривычно и чуть-чуть неловко. На стене она заметила альбомный лист с оранжевой ладошкой: такие рисуют дети, вымазав ручонку яркой краской. Корявые буквы в уголке сообщали, что весёлая пятерня — это подарок Госе. Госей называли Игоря родители и сёстры — Регина и Танечка.

Регина училась на третьем курсе радиотехнического и походила на Кретова в юбке — решительная и упрямая. С младшей Зиночка тоже была знакома: та иногда появлялась у них в общаге, когда родителям Игоря не с кем было оставить дочку. Получив чашку чая и бутерброд, она с серьёзным видом слушала студенческие байки; хохоча и дрыгая ногами, висла у Кретова на шее, а бывало, с визгом носилась по этажам: то за чьим-то сбежавшим котом, то просто так. Вахтёрша тётя Глаша, качая головой, приводила её, присмиревшую, в комнату и ставила перед братом:

— Смотреть, Игорёша, полная радость, так ведь порядок-то, а? Это ж не девка — сорвиголова! Ух я тебя, шелапутная! — Старушка притворно грозила ей мокрой тряпкой, Игорь сердился, а «шалопутная» только виновато сопела.

Поверх разложенной на столе карты белел тетрадный листок. Зиночка поднялась с кровати (в тишине тихо скрипнула пружина), протянула руку. В короткой записке Кретов сообщал: ему пришлось срочно уехать, вернётся он к вечеру сразу в общежитие, а запасной ключ Зайцева найдёт на гвоздике у двери.

Зиночка отчего-то встревожилась. Ещё вчера вечером ни о каких срочных делах речи не шло. Сначала Кретов притащил её к себе домой и, роняя со стеллажа какие-то журналы и чертежи, извлёк из бумажной кипы карту Северного Урала. Потом, чуть заметно чиркая грифелем по бумаге, обрисовал план: добраться поездом из Свердловска в Серов, поездом же — из Серова в Ивдель, далее на попутке до маленькой чёрной точки — посёлка Вижай.

Карандаш в его пальцах прочертил путь от посёлка лесозаготовителей ко Второму Северному, потом вдоль реки Лозьвы, задержался в долине Ауспии и двинулся дальше — к высоте 1079 со странным названием Холатчахль.

Склонившись над картой при свете настольной лампы, Кретов поглядывал на Зиночку и почему-то всё время приглаживал непослушные русые волосы. Зиночка слушала, кивала, прикидывала что-то и даже давала советы, но не могла отделаться от ощущения, будто в чём-то его, Кретова, здорово обманывает. Не нарочно, конечно, но... Когда она поняла, что ей нравится Игорь? Тогда, в Саянах? Или позже? Почти во все походы она ходила вместе с Кретовым — кроме тех, которыми руководила сама.

Как он мог уехать вот так, без предупреждения? А впрочем... разве он должен ей что-то объяснять? Вчерашний вечер был вполне себе понятен — с кем же ещё ему обсуждать маршрут. У неё есть знания, и выносливость, и опыт. А в личном он вовсе не обязан перед ней отчитываться. Зина для него не жена, не невеста. Просто друг. Или даже не так: цитируя самого Игоря, — «свой в доску товарищ».

Глава 4. Белка

— Зачем тут койка? И ведро. Ты здесь ночуешь, что ли? — удивился Кретов.

— Можно и так сказать, — улыбнулся Юрка. — Иногда.

В город они попали через КПП, а в сторожку — через дощатое ограждение в гуще соснового бора. У входа грыз травинку солдатик с цепким взглядом и винтовкой наперевес. Козырнул:

— Здравия желаю, Георгий Алексеевич.

— Здравствуй, Миша. — Юрка протянул ему забинтованную ладонь, и тот аккуратно пожал её, не задавая вопросов. — Мы с товарищем пару часов поработаем…

Тот кивнул, щербато улыбнулся и не по-уставному показал Юрке большой палец.

Пока Юрка возился с древним висячим замком, Кретов разглядывал сторожку. Домик был бревенчатый, дряхлый, местами поросший густым зеленовато-серым мхом. А ещё он был тесно окружён соснами и не имел ни одного, хотя бы крошечного оконца. Никакого водоёма, куда можно было бы нырнуть, поблизости не наблюдалось.

— Тёмный лес, — сказал Кретов, озираясь. — В нём — избушка на курьих ножках…

Юрка обернулся через плечо.

— А я — баба Яга? Или Кощей Бессмертный?

— Слушай, я...

— Заходи. — Юрка наконец справился с замком. — Не разувайся.

Подтолкнув Кретова, он запер массивную дверь, которая изнутри оказалась странной — со стальной обшивкой и блестящими клёпками, словно это была не сторожка, а бункер на случай атомной войны. Свет зажёгся с негромким щелчком.

Вот тогда-то, ещё с порога, Кретов и спросил про койку. Зачем Юрка ночевал тут, было непонятно. В остальном помещение напоминало обычный чуланчик радиолюбителя: широкая, во всю стену, полка с кучей маркированных ящичков, длинный стол с розетками, какие-то коробки, осциллограф, мультиметр, паяльная станция.

От стола раздалось негромкое шипение: Юрка достал радиоприёмник, подключил к питанию; пару минут поколдовал над аппаратом, сделал, помусолив карандаш, какую-то запись в потрёпанном журнале и громыхнул фанерным ящиком.

— Ты что-то спросить хотел? Когда мы заходили.

— Что? А... да. Слушай, а вдруг не получится? Ну, это... погружение.

— Да получится, — отозвался Юрка, роясь в ящике. — Мы ж не пальцем в небо тычем. Это ж математический расчёт. Ты не волнуйся. Садись. — Юрка извлёк из ящика кожаный гермошлем. — Готов, начнём?

— Готов, — кивнул Кретов, не прекращая сомневаться в реальности происходящего. — Что я должен делать?

— Пока ничего. Не волнуйся, — опять сказал Юрка, сел рядом на грубо сколоченный из досок невысокий топчан, ободряюще потрепал Кретова по плечу и ни к селу ни к городу добавил: — Помнишь в прошлом году, летом... Саяны?

Тот дурацкий поход забыть было невозможно. Сначала создало бардак руководство турклуба: желающих было слишком много, и ребят разбили на группы так, что Кретов не был знаком ни с кем из своей. Пришлось срочно перестраиваться, и тогда Зина оказалась в группе с Дубровской и Кретовым, а Нагорный — с Русланом и Юркой Тищенко; к обычной предпоходной суете добавилась полная неразбериха с документами. Это если не говорить о том, что случилось на подходе к пику Эдельштейна...

Юрка протянул ему пахнущий старой кожей гермошлем.

— Подожди, пока не надевай.

Кретов вообразил печальную усмешку Полякова: сразу двое его друзей, комсомольцы и спортивные активисты, бесповоротно свихнулись. Всё это было на редкость глупо: ведь у Юрки, скорее всего, ничего не выйдет, и как им всем потом в глаза смотреть друг другу?

Но Юркины глаза светились энтузиазмом.

— Ты вспомни, что в этом походе было... Ну, самое-самое яркое, важное! Понял? — энергично произнёс Юрка.

Кретов хмыкнул.

— А то ты не знаешь. Мы ж тебе самое яркое в красках изложили. Всё как обычно было. Пока псина не прибежала...

— Не вслух, — прервал его Юрка.

Он встал у Кретова за спиной, положил ему на плечо забинтованную руку.

— Теперь надевай и... вспоминай, Игорь. Вспоминай...

И