Юлий Таталин

Недавно видел сон, вроде бы непримечательный и скучный, но я не поленился его записать, и теперь он имеет полное право считаться необыкновенным, поскольку обыкновенные сны мы обычно не записываем.

Снилось мне, что живу в средневековом французском городе. Да-да, именно во французском, хотя вокруг и звучала исключительно русская речь.

Снившаяся реальность была явно не нашей. Во-первых, я ощущал себя пребывающим на чужбине (мучила ностальгия по родине). Во-вторых, повсюду были слышны мелодии Мишеля Леграна, в том числе и тема из «Шербурских зонтиков». Наконец, интуиция заявила прямым текстом:

— Городище находится в Провансе. Тридцать верст к северу от Марселя. Тьмутаракань у черта на куличках. А на дворе сейчас тыща... допустим, тыща восьмой или девятый год, точнее не скажу, не приставай.

Обычно моя интуиция ведет себя иначе (помалкивает), но тогда я поверил ей на слово и уже до конца сна нисколько не сомневался в том, что блуждаю именно по французской, а не, допустим, германской территории...

Итак. Погожим апрельским деньком в потоке толпы направляюсь к городским воротам. Люди веселые и громкие: пьют вино из кувшинчиков, закусывают сушеными лягушками. Спрашиваю о причинах столь приподнятого всеобщего настроения. Оказывается, вот-вот начнется казнь, которая в здешних местах носит характер народного гуляния.

Толпа выбирается из города, пересекает мост над рвом с нечистотами и выходит в поле. Там стоят десять стандартных катапульт и одна нестандартная (почему-то сразу обращаю внимание на нестандартность десятой катапульты, хотя что я могу знать о греко-римских инженерных стандартах, ведь я гуманитарий, впрочем, после третьего кувшинчика я уже ничему не удивляюсь, а странность катапульты объясняю очевидным фактом: она в два раза больше прочих катапульт).

У метательных машин кучкуются приговоренные к запуску. Катапульты подбрасывают тела таким образом, чтобы при взлете это был еще человек, а после падения — уже непременно труп. После приземления с пятидесятиметровой высоты смерть наступает неизбежно.

За какие грехи горожане собираются отправить на небеса одиннадцать душ, мне толком не объясняют, потому что вина уже выпито изрядно, языки у всех заплетаются, и лишь краем уха слышу, как по толпе разносятся смешки: «В тартарары забросить поганых татар! В тартарары!»

Каким образом сочетается средневековый Прованс с татарами, и почему их надо забрасывать в тартарары, не понимаю, ведь, насколько мне известно, туда обычно проваливаются, однако повторюсь: в этом сне я ничему не удивляюсь, да и четвертый кувшинчик вина на исходе.

Казнь, действительно, проходит в атмосфере скорее радостной, нежели траурной. Безусловно, это персональная заслуга добродушного палача.

Заметив, например, что очередная жертва куксится или ропщет на судьбу, палач подходит к катапульте, травит анекдоты про поганых англичан, в общем, всячески старается отвлечь от неизбежного, и только после того, как на лице приговоренного мелькает подобие улыбки (пусть даже и вымученной), нажимает на рычаг, пряча сердобольные слезы, чтобы те, кого он еще не катапультировал, не впали в уныние, которое в подобных ситуациях весьма заразительно.

«Умилать надо весело и легко!» — вновь и вновь повторяет палач, утешая очередного запущенца. Букву «эр» он не выговаривает, но это нисколько не вредит обаятельному имиджу.

Отмечу, что казнимые взлетают в небо легко, как птички, повизгивая при этом как поросята, и предсмертные вопли их, соответственно, звучат на чистейшем французском: «Уи-и-и! Уи-и-и!»

Десятка отстрелялась быстро. Остается последний. В отличие от предшественников, этот двухметровый рыжеволосый мужик ни капельки не похож на лицо татаро-монгольской национальности. Скорее всего, это варяг.

Стражники ведут варяга к катапульте особого двойного размера. Толпа горожан, галдевшая с начала праздника, умолкает, и вдруг явственно ощущается, что вот-вот произойдет нечто экстраординарное. Запахло катарсисом.

Палач спрашивает у привязанного к катапульте здоровяка:

— Готовы, месье?

— Да пошел ты.

— Вы испытаете новейшую катапульту для истлебления клупнокалибельных татал. Пожалуйста, не хамите. Ладуйтесь оказанной чести.

— Иди к чёрту! — гордый варяг не сдается, — и запомни, лягушатник: тамбовский волк тебе татарин. У меня папа русский, а мама — римский центурион. Спроси в Одессе, там Юрия каждая собака знает!

— Юлия?

— Ю-ри-й! Юрий я!

— Вас, достопочтенный Юлий, заделжали в компании татал, когда в постный день вы дебошилили в китайском лестолане и хулили хлистианского бога. Значит, вы — безусловный таталин, и не надо сполить. Да и глаза у вас косенькие.

— С перепою я, дебил ты напомаженный! Выпил давеча солидно, вот рожа и опухла! В вашей сраной Францляндии всех с отекшими рожами татарами кличут?

— Апеллиловать поздно, — вздыхает добрый палач и кладет десницу на рычаг. — Какие будут ваши последние слова? Советую помолиться.

— Не тяни резину... Поехали! — восклицает приговоренный.

Катапульта срабатывает мощнее предыдущих, я бы сказал размашистее: Юрий расшибается оземь, упав не с пятидесяти метров, а со ста или даже со ста двадцати.

Толпа ликует, радуясь новому провансальскому рекорду, грохочет пустыми кувшинчиками. А я просыпаюсь, напевая что-то вроде:

«Я календарь переверну и снова в небо улечу...»

Такие дела.