Простов. Глава 18а. Провокация
Пётр Маевский поставил перед собой непосильную задачу: вывести из себя или разозлить того, кого, судя по всему, достать невозможно. Было очевидно, что Мастер, неподвластный простовским свидетелям, обладал абсолютной неуязвимостью перед любыми психическими атаками.
Что касается рядовых простовчан, то здесь всё довольно просто: чтобы их оскорбить, судье достаточно озвучить их тайные страхи и скрываемые пороки. Любой судья знает о вас всё. Если вы бабник и стыдитесь этого, вам скажут, что вы импотент. Если вы малодушны и всячески избегаете дуэлей, но прячетесь за маской свободы и независимости от мнения окружающих, вас назовут трусливым лицемером. Если же вам кажется, что вы прошли через горнила катарсисов и стали самодостаточным индивидуумом, то судья разобьёт броню самодовольного величия лёгким касанием к детским травмам; даже не думайте, что сумеете сохранить философскую невозмутимость в присутствии судьи.
Более того, судье даже не нужно ничего говорить, чтобы посеять тревогу и смятение. Обладатель красного комбинезона способен вызвать у горожан чувство ущербности одним лишь своим присутствием, ибо грязи хватает у всех, скелетные кости гниют в каждом шкафу. «Краснявые», «краснота», «красномазые» – каких только пламенных ругательств не выкрикивали простовчане в минуты позора. К судьям относились как к надзирателям и деспотам, которых, увы и ах, надо терпеть по соображениям безопасности. Кстати, судей носить алые комбинезоны заставляли, это была их обязанность, а не привилегия. Почему красный цвет, а не чёрный, как у Мастера? Что ж, в случае с Мастером символика очевидна, чёрный человек – злой человек. Наверняка инопланетный гость выбрал цвет своего комбинезона, руководствуясь стремлением произвести на обитателей Простова устрашающее впечатление. У красных же комбинезонов судей не было скрытого смысла, но была простая практическая функция: красное в серых интерьерах Простова сразу бросается в глаза. Например, заходит горожанин в общественное помещение, видит как что-то краснеет – всё, теперь он начеку, ибо знает: судья где-то рядом.
Столь сильное предубеждение основывалось на уверенности простовчан в том, что судьи постоянно злоупотребляют свидетельской технологией. А кто может запретить использовать свидетелей негласно и по своему усмотрению? Судья запросто проведёт неглубокое освидетельствование за несколько секунд, и при этом испытуемый ничего не почувствует. Кто сможет устоять перед соблазном? Ведь это страшная власть – знать истинные, а не предполагаемые слабости окружающих.
Простовчане заблуждались. Судьи свидетелями не злоупотребляли. На самом деле читать чужие сердца как раскрытые книжки – занятие весьма гнетущее. Нет, конечно, поначалу это забавляет, вдохновляет, наполняет значительностью и самомнением, и молодые судьи в первые годы службы ходят с прямыми спинами и расправленными плечами. Однако потом все они, все без исключений, заканчивают мизантропией.
Пётр Маевский отдавал себе отчёт в том, что на самом деле он нисколько не опечален из-за того, что свидетели не могут отправить его в сознание Мастера. Да, именно так: судья радовался. Ему вполне хватало груза, набранного за пятнадцать лет судейства, уж чего только не повидал он и не прочувствовал, когда путешествовал по душам убийц: соберите все пороки мира, умножьте на десять, а потом перемножьте ещё раз. Мы не станем утомлять вас перечислениями и уподоблениями, чтобы нарисовать грандиозное полотно мерзостей, скажем лишь, что у Петра давно уже не было никаких надежд на исправление простовчан, он знал, что если у города в запасе будет сто тысяч лет, а не четыреста девяносто два года, то ровным счётом ничего не изменится: простовчане всё равно останутся свиньями. «Времени нет, не будет, да уже и не надо», – часто думал судья.
В одной первобытной книжке, посвященной проблемам религиозной этики, Маевский нашел презабавное утверждение о том, что страдания вынуждают человека меняться в лучшую сторону. Ха-ха. Такую потешную ерунду только предки могли сморозить. Если бы это было так, то в Простове жили бы одни святые. Страданий здесь предостаточно: горожане замерзают, убивают друг друга и самих себя, ищут болезненного забвения в химических удовольствиях и застеночных иллюзиях. И что? Не то что святых, просто приличных горожан раз два и обчёлся. Себя Маевский, пусть и с россыпью оговорок, причислял к приличным, но при этом судья знал, что его самооценка неверна, но он также понимал, что жить и мыслить иначе невозможно: если не будет самооправдания, то сойдёшь с ума и твоим уделом станут одиночество, отчаяние и гибель. Надо хотя бы иногда делать вид, что принимаешь и прощаешь себя.
Остановимся, пока ещё есть время, на одном принципиальном моменте (кульминация повествования приближается, поэтому лирические отступления скоро станут совсем уж неуместными). Разумное существо, выросшее вдали от мрачного Простова, наверняка сделает предположение о том, что наиболее мудрыми, адекватными и нравственными горожанами среди простовчан были судьи. Это предположение основывалось бы на мысли о том, что свидетели, в первую очередь, занимались вопросами совести своих носителей. Но нет: судьи были типичными простовчанами, то есть не хуже и не лучше остальных (а порой всё-таки даже хуже, ибо постоянный контакт с пороками не может пройти бесследно, зло заразительно). Сравнение свидетельской технологии с распространением инфекционных заболеваний не такое уж нелепое. Мы не собираемся принижать судей, выставив их в роли бессимптомных носителей или переносчиков болезни, которую условно можно назвать «правдой»: однако уж больно много схожего. Свидетель так же невидим, как вирус или бактерия. Конечно, свидетели намного меньше и неуловимее вирусов, но они тоже агрессивны и порой ведут себя как хищники или как паразиты. Что касается такой неприятной болячки как правда, то она бывает весьма мучительна и по интенсивности болезненных ощущений не уступит какой-нибудь свирепой лихорадке. Хотя на самом деле правда ужаснее жара. Липкий пот, сердцебиение, удушье, разноцветные круги перед глазами, ломота в костях – всё это ничто по сравнению с муками совести. Когда душа пылает в пожаре стыда – это невыносимо, а если к этому горению добавить продолжительное время, то вот вам пожалуйста и самый настоящий ад. Спросите у любого, кто проходил через покаяние, он подтвердит. Естественно, любой судья сошёл бы с ума, если бы постоянно разгребал угли своего пожарища. Правда хороша и полезна лишь в небольших удобоваримых количествах, и то не каждый день. Правда похожа на лекарство: мало – не лечит, много – убивает. Или астрономическое сравнение. Правда как солнце: близко – сгоришь, далеко – замерзнешь. Правильно рассчитать оптимальную орбиту своего сердца – вот главная жизненная задача, если уж тратить остатки времени, то только на неё.
Свидетели не свидетельствовали против своих судей не потому, что драккар запрещал нам, нет: это была наша коллективная инициатива и договорённость. Мы искали статус-кво как в первобытных притчах: глаза себя не видят, клинки себя не режут, зубы себя не кусают; мы исходили из того же принципа – судьи себя не судят и самоосвидетельствованиям не подвергаются. Тот самый случай, когда быть сапожником без сапог нормально и естественно. Однако не надо думать, что судьи были для нас неприкасаемыми. Один судья мог освидетельствовать другого судью, но с обязательным соблюдением необходимых формальностей, в этом смысле у них не было преимуществ перед горожанами, ибо равноправие есть равноправие, даже если речь идёт о простовском правосудии. Подчеркнём: простовские судьи были так же малоприятны, как и все прочие простовчане. На коллективном портрете судейского сословия красовалось немало цветов зла, в том числе: трусость, коварство, бесстыдство, злоба, неблагодарность, равнодушие, клевета, раболепство, глупость, и многое другое.
Маевский тоже был плохим, негодным, лживым, иногда премерзким, но (большое гигантское «но») – при всё при этом он был человеком, а не говорящим двуногим организмом, и всё потому, что в его сердце тлел стыд. Он называл стыд червоточиной, пустотой, психическим дефектом, грудной дырой, иногда в посмертных кошмарах стыд превращался в огненную гору с озером кипящей лавы на вершине. Стыд не отпускал Маевского. Если представить жизнь Петра в виде пейзажа, то обугленная гора, облитая кровавыми слезами, занимала бы там центральное место. Особенно стыдно было по ночам, когда Маевский думал о себе, засыпая, и когда его снова и снова мучил вопрос о невероятном везении в первобытной рулетке. За что его прокляли? Неужели он не сможет сбежать из Простова раньше нулевого года? Почему он ни разу не проиграл? Почему?.. Мы, знавшие ответ на роковой вопрос, молчали. И никакой вины не ощущали. Зеленоглазый судья нам нравился и всегда мог рассчитывать на нашу непрошеную помощь: свидетели всегда рядом, свидетели всегда с Петром, свидетели всегда его защитят.
Маевский старательно гнал от себя мысль о том, что Мастер по степени мерзости превзошёл простовчан. Действительно, несмотря на то, что моральное уродство инопланетного гостя было запредельным (подонок измывался над теми, кто не мог дать сдачи), Маевский чувствовал, что и простовчане, да и сам он лично, на самом-то деле вполне заслуживали той напасти, что с ними приключилась. Единственное, что бесило Маевского – неизвестность. Получалось так, что простовчан судит неизвестно кто и неизвестно за что, и ещё до кучи – судит неизвестно как (вопрос о технологическом превосходстве Мастера не давал покоя Маевскому). А ведь знать, за что тебя мучают – первейшее право разумного и свободного существа.
Как бы вы отреагировали на ситуацию, в которой оказался Простов? Ситуация проста до безобразия и чудовищна до жути: некий всемогущий судья, присвоивший себе полномочия палача, шастает по городу в чёрном комбезе, безнаказанно истребляя простовчан, и при этом безмолвствует. Что это? Врождённая немота или высокомерное пренебрежение? Конечно же, второе. Постарайтесь увернуться от наплыва справедливого негодования, попробуйте здраво рассудить, как поступить. У вас только два варианта: 1) не реагировать; 2) реагировать.
После бойни на девятой станции, завершившейся самоубийством стажёра Лапина, простовские власти следовали первому варианту. К Мастеру относились так, будто его нет. К нему не приближались, его остерегались, обходили стороной и надеялись, что следующими жертвами станут какие-нибудь другие горожане, но только не наблюдатели в застенках. Пращуры называли такую стратегию страусиной политикой, в честь первобытной птицы, которая прятала голову в песок в случае опасности. Судя по всему, птица страус была не особо сообразительной, раз практиковала трусливое избегание проблем. Впрочем, животным и не положено иметь слишком много ума. В простовском зоопарке имелась парочка первобытных млекопитающих, и пару раз шутки ради мы их освидетельствовали. Что интересно: несмотря на то, что мысли животных были буквально до краёв наполнены едой, плотью и соитиями, их мысли были чисты и невинны. Занимательный парадокс, достойный отдельного повествования.
Надеемся, что вы солидарны с нами и тоже полагаете, что вариант первый – не реагировать, – вариант слабенький и никакой. Если же у вас хватает отваги реагировать на кого-то непобедимого, несокрушимого, неуязвимого, недосягаемого, непредсказуемого и т. д. и т. п., и этот кто-то настроен к вам крайне неприязненно, и его негативное воздействие неминуемо, то вопрос «что делать?» становится наиглавнейшим. Действительно, если реагировать, то как?
Самый разумный и правильный сценарий в простовской ситуации очевиден. Побег. Однако дряхлый драккар тратит остатки сил на поддержание жизни в городе, ни о каких полётах ни в ближний, ни в дальний космос речи уже не идёт. Всё, отлетались. Мозги у драккара давным-давно набекрень, он вряд ли сможет даже приподнять крылья. Простовчане заперты на планете, как в клетке, и Мастер здесь в роли высшего хищника.
Следующий вариант – нападение. Напасть на противника вы тоже не можете, ибо это бессмысленно. Вы уже пробовали, и, как верно подметил Маевский, густо обделались. Бить врага, который превосходит вас во всём – занятие жалкое и крайне унизительное.
Но у позора пределов не бывает, поэтому на горизонте маячит ещё более унизительный вариант – безоговорочная капитуляция. Сдаться на милость победителя при условии, что вам неизвестны его условия, поскольку он брезгует с вами контактировать – наверное, это и есть предел самоуничижения.
Вот и получается, что все ваши варианты заканчиваются поражением. А в случае с Мастером и без того не самая простая дилемма сужается до вопроса, который тоже простецким не назовёшь: как принять окончательную смерть с достоинством?
Мы не знаем, в каких местах вы уродились, дорогой читатель. Может быть, вы живёте в мире, где смерть побеждена (мы надеемся, что это не так, поскольку сложно представить что-то более мучительное и страшное, чем истинное бессмертие). Но вы бы не дошли до этого абзаца, если бы тема смерти, боли, страданий была вам незнакома. Если бы не ваша осведомлённость о бремени страстей, наше повествование стало бы для вас пустой тратой времени уже на первых страницах. Поэтому мы полагаем, что вы так же, как и Маевский, в своих размышлениях о простовской ситуации дошли бы до вопроса о том, какую же смерть считать достойной.
Итак, вас припёрли к стенке, ваша гибель неизбежна. Как быть? Есть ли способ принять смерть так, чтобы не было стыдно? Некоторые простовчане полагали, что мёртвые сраму не имут, потому что нет никакого потом, и позор не может пережить того, кто опозорился перед смертью. Эти некоторые заблуждались, ибо свидетели (уж простите нас за многократную плакатную риторику) всегда есть, всегда рядом. Подобные нам существа были, есть и будут во всех мирах, и ничто никогда не забывается. Даже не надейтесь, что ваши помыслы и поступки пройдут бесследно. Поэтому если вы встанете на колени, чтобы поцеловать сапоги своего мучителя, жалко и никчёмно надеясь на помилование, знайте: вечный позор вам гарантирован.
Совсем другое дело, если вам плевать на то, что будет после вашей смерти. Тогда, конечно, никакого позора нет. Однако если вам все равно, что о вас скажут потомки, то мы можем с уверенностью предположить, что вам точно так же без разницы, что о вас говорят при жизни. Что ж, поздравляем: либо у вас нет ни стыда ни совести, либо вы верите в своё выдуманное величие. И тогда, скорее всего, вы тоже не извлечёте пользы из нашего повествования (хотя если вам здесь весело, значит, наш труд уже не напрасен).
И всё-таки мы предполагаем, что за рассуждениями Маевского следят не бессмертные бессовестные твари, а вполне себе смертные да совестливые читатели, которые в полной мере поймут решение, к которому придёт чрезвычайный судья на особом положении.
Когда Петя Маевский был подростком, его однажды посетила мысль: «Никто не посмеет лишить меня права умереть с улыбкой на лице». Надеемся, вы не стремитесь окончить своё бытие, улыбаясь в присутствии вашего душегуба, хотя, пожалуй, в этом есть что-то такое дерзкое, героическое – если только душегубу не безразличны ваши чувства, ведь тогда это превращается в несуразный пшик. Чувство юмора помогает умирать, факт общеизвестный и очевидный, однако любая смерть, пусть даже и самая нелепая, достойна уважения. Ещё надо иметь в виду, что у самих улыбок тоже весьма широкий диапазон – туда можно вместить и величайшую мудрость, и грандиозную тупость – поэтому, пожалуйста, если позволяют обстоятельства, умирайте бесстрастно, в тишине и не рассказывайте непристойных анекдотов на похоронах. Это самый надежный вариант избежать порочащих интерпретаций. Угрюмое молчание – самый уместный вариант.
Допустим, мы пришли к согласию, что предсмертно улыбаться в простовских обстоятельствах – плохо, пошло, некрасиво. Давайте попробуем нечто совсем иное, например, гнев, негодование. Представьте картину: переносной пьедестал Мастера окружён толпой простовчан, и праведно возмущённые лица высказывают вслух всё, что о нём думают. А он если и слышит, то не слушает; смотрит сквозь толпу. Он непроницаем как памятник, который не шелохнется и тогда, когда стая первобытных голубей гадит на гранитные плечи.
Не стоит забывать и о страхе. С вызовом улыбаться или яростно изобличать – занятие ой какое непростое, особенно когда смотришь в глаза неминуемой смерти. Скорее всего, вы испугаетесь, зарыдаете и вся наносная мишура слетит, как пепел с кончика папиросы. Вас охватят ужас и безнадёжное отчаяние. Маевский многократно наблюдал, как простовчане, давным-давно отвыкшие от страха окончательной смерти, моментально обретали этот страх заново, когда он наставлял револьвер в их головы. Визги, вопли, рёв, перекошенные рты, судорожные подёргивания, сопли и слезы, тупое мычание и паралич воли – судья видел всю палитру животного протеста против смерти. Пётр очень хотел верить в то, что ему хватит стойкости встретить свою последнюю пулю с достоинством, что он не отвернётся от дула, направленного в лоб, но понимал, что пока эта минута не наступит, он правды о себе не узнает. Первобытные рулетки, в которых Пётр всегда выигрывал благодаря невероятному везению, вошли в привычку и во время самих поединков сильных душевных волнений не производили. И всё же Пётр, несмотря на все нравственные недостатки, был человеком разумным, поэтому думал о грядущей смерти с благоговейным трепетом. Он не сомневался, что в последнюю минуту древний страх обязательно явится – и явление это будет ужасным и величественным.