Простов. Глава 2. Гурман
Ранним июльским утром судья Пётр Маевский с лопатой в руках подошёл к сугробу и минут за двадцать откопал двери чёрного вездехода. Из багажного отсека доносился сбивчивый стук, похожий на ритм загнанного сердца; как будто кто-то пытался вырваться из железного мешка.
Маевский направил вездеход по заснеженным дорогам на север, к выезду из города. Простов со всех сторон окружали многочисленные ледяные озёра, возникшие после приземления драккара. Сами же озёра находились в центре широчайшего плоскогорья, захватившего весь континент. Извилистое северное шоссе вело к двум мёртвым вулканам, за которыми располагался мусорный полигон Простова. Судья рассчитывал добраться туда за час; стук в багажнике не стихал.
Мусорная гора, плотно покрытая снегом, напоминала третью сопку лишь издали. Приближаясь, наблюдатель мог заметить, как сквозь зыбкий туман меняются очертания горы — как она постепенно лишается вершины, на месте которой простирается огромное плато. Мусорные караваны Простова столетиями утрамбовывали отходы, поэтому обезглавленная гора росла не вверх, а вширь.
Вездеход остановился у подножия горы. Маевский вышел из машины, огляделся — так, на всякий случай. Предосторожность излишняя, поскольку здесь никогда никого не бывало, кроме примитивных уборочных организмов. Простовчане, промышлявшие тёмными делишками, не совались сюда из-за жуткой вони. Впрочем, не только из-за вони. Клыкастые ледники на склонах их тоже пугали: мусорные лавины могли сойти в любую минуту.
Маевский за шкирку вытащил из багажника щуплого простовчанина лет тридцати, одетого в лёгкий городской комбинезон. Пленник, на запястьях которого бряцали наручники, истошно мычал сквозь изоленту. Маевский швырнул простовчанина на грязный снег. Подслеповато щурясь от яркого света, пленник упал на колени и протянул к судье покрасневшие от холода ладони — жест получился невнятным: не то просительным, не то угрожающим.
Маевский имеет твёрдое намерение убить его, причем, убить окончательно, без возможности оживления: судья до глубины души презирает педофилов и торговцев детьми, а этот простовчанин ко всему прочему ещё и каннибал. Из-за подобного сорта простовчан Маевский испытывает два стойких чувства: 1) брезгливое отвращение, доходящее до физиологической тошноты; 2) преувеличенное чувство вины из-за того, что он, судья Маевский, не может собственноручно истребить их всех. В 492 году, спустя шестнадцать лет после «ушного инцидента» в кадетской столовой, убеждения Маевского не изменились: он по-прежнему считает насилие над беззащитными подлейшим видом зла. Из этого правила Маевский исключений для себя не делает, и даже за выродком, стоящим перед ним на коленях, он признаёт право на надежду.
Смрад мусорного полигона невыносим. Вонь такая, что, кажется, выжигает глаза, а кислый воздух застревает в горле. Маевский садистом не был и не собирался мучить приговорённого ни холодом, ни смрадом; судья планировал всё сделать быстро.
Маевский снял с пленника наручники, бросил ему запасной загородный комбинезон. Одевшись, простовчанин сорвал с лица изоленту — с кровавыми лоскутами губ.
— Дайте попить, — сипло сказал он. — Я уже сутки без воды.
— Жуй снег, — ответил Маевский и сделал круговое движение рукой. — Тебе снега мало?
Дрожащая ладонь зачерпнула снег — мусорный снег липкий и тягучий, словно протухшая каша. Сморщившись от рвотного позыва, простовчанин сжал губы и с вызовом посмотрел на мучителя.
— И всё же я настаиваю, — сказал он. — Дайте воды. У меня голова кружится.
Маевский ничего не отвечал, по его лицу блуждало неопределённое выражение.
— Что за дивные ароматы... Может, соизволите объясниться? Где мы?
— Мы на мусорном полигоне, — отвечал Маевский.
— Зачем мы здесь находимся, многоуважаемый Пётр Петрович? — простовчанин пытался ёрничать.
— Сыграем в первобытную рулетку.
Простовчанин рассмеялся:
— Вы с ума сошли?
— Наверное, сошёл, не исключаю. А знаешь, пожалуй, ты прав. Да, я сошёл с ума.
Будничная интонация, какой были сказаны слова о сумасшествии, полоснула живот простовчанина могильным холодком; ухмылка с его лица сползла.
— Судья, и всё-таки позвольте узнать причину вашей неприязни.
— Дети.
— Вы о чём? Какие дети?
— Тем самые, из твоего меню.
— А-а-а, те самые. Ясно... Но они не были настоящими детьми. Вы вообще понимаете разницу между человеком и клоном? Мне кажется, вам нельзя носить красный комбинезон. Вы слишком впечатлительны.
— Согласен. Суп из детских глазёнок впечатляет.
На лице Маевского уже отчётливо оформилось жёсткое выражение, не предвещавшее ничего хорошего.
— Возможно, в моих заведениях иногда подавали клончатину, — вкрадчиво заговорил простовчанин; он заметил перемену в настроении Маевского и решил поубавить гонор. — Возможно, я тем самым в некоторой степени и нарушил городской устав. Но вы не имеете права принуждать меня к поединку. Я категорически отказываюсь от каких-либо рулеток, дуэлей и прочей чуши. Если у властей есть ко мне вопросы, или претензии, то их следует решать официально, с обязательным участием моих адвокатов. В конце концов, даже если я и виновен, то мне гарантировано право на одиночное заключение. Неужели вы, многоуважаемый Пётр Петрович, выступаете на стороне произвола? А как же свобода воли, за которую всегда стоял и будет стоять наш город?
Маевский нахмурился и достал револьвер. Он не любил проповедей.
Простовчанин вздрогнул.
— Я не буду! Я требую призыва свидетелей! Я...
Маевский заткнул поток «я» хлёстким тычком в зубы. Охнув, простовчанин упал на живот. Затем ошеломлённая тушка решила уползти куда подальше, пару раз энергично дёрнулась, извиваясь, но сил хватает лишь на пару метров. Маевский переворачивает пленника на спину — простовчанин, оцепенев, ошалевшими глазами таращится в облачное небо. Пространство вокруг Маевского и его жертвы белеет и заостряется, как в операционной. Стальной ствол револьвера, словно жезл фокусника, захватывает всё внимание приговоренного к рулетке. Судья Маевский вкладывает в шестизарядный барабан пять патронов. Стараясь быть и выглядеть невозмутимым, он вертит барабан и приставляет дуло к своему виску. Во взгляде простовчанина вспыхивает надежда. Да! Шансы неплохие: пять против одного, что грянет выстрел. Судья с тянущей под ложечкой тоской думает о том, что последним звуком станет гром; ох, как же сейчас шарахнет... Помедлив секунд пять, которые кажутся целой минутой, он сдавливает курок. После тихого щелчка надежда в глазах пленника гаснет, а на тяжёлом лице Маевского впервые за утро показывается улыбка — лёгкая, светлая, и оттого особенно жуткая, если учесть сложившиеся обстоятельства. Маевский снова вращает барабан револьвера и подмигивает простовчанину повеселевшим зелёным глазом.
— Призовите свидетелей! — кричит тот.
Поборник свободы воли бросается к судье, цепляется к руке, будто хочет поцеловать, продолжая кричать:
— Свидетели, остановите его! Я не хочу! Не хочу!
— Ты от мороза совсем перестал соображать. Повторяю: мы за городом. Здесь свидетелей нет.
Простовчанин медленно встаёт напротив Маевского, натужно расправив хилые плечики.
— Вам-то это зачем? Что я плохого сделал вам лично? — отчаянно затараторил он, стараясь распалить себя и войти в кураж: — Вам больше всех надо? Вы самый честный? Это вы-то?! Да кто вы такой?! Опомнитесь! Они же не настоящие дети!
— Ну что ты заладил про ненастоящих. А кто они? — спокойно спросил Маевский.
— Биоматериал! Копии, бездушные организмы, просто плоть!
Судья направляет револьвер в переносицу простовчанина.
Простовчанин сдулся так же стремительно, как и надувался. Он осознал: не помогут ни крики, ни позы. Собравшись с духом, приговорённый сказал с надменной покорностью:
— Только не в голову. Стреляйте в сердце.
— У тебя нет сердца, — ответил Маевский.
Грянул выстрел, голова взорвалась. Маевский вздрогнул, поёжился. Пару минут его фигура стояла неподвижно, как будто над обезглавленным трупом сгорбилась ледяная статуя.
«Вы здесь?» — шепотом спрашивает Маевский и осторожно, будто опасаясь услышать ответ, смотрит по сторонам. «Вы здесь?» — снова спрашивает он, обращаясь к невидимым собеседникам.
Ему не отвечают.
Маевский переключил вездеход в режим экскаватора. Зубастый ковш размашисто долбит грязь. Скоро здесь будет чернеть ледяная могила, от которой через пару часов не останется и следа: всё занесёт мутным снегом. Маевский морщится: кажется, в левом сапоге у него опять дырка, пальцы неприятно немеют, и носок мокнет...
Нам следует извиниться перед читателями, поскольку мы описали убийство, не относящееся к сюжетообразующим двенадцати убийствам, вот и выходит, что увертюра нашего повествования несколько затянулась. Однако мы не могли перескочить через этот эпизод, поскольку внесудебные расправы над простовчанами занимали значительную часть жизни Петра Маевского.
И раз уж мы взяли паузу, то воспользуемся ею сейчас, чтобы не останавливаться лишний раз в другом месте. Откроем секрет: Маевский заблуждался на наш счёт. И не только он. Все простовчане ошибочно полагали, что свидетели не могут покидать пределы Простова. Что ж, они имели право на подобное заблуждение, поскольку каждый свидетель с рождения привязан к своему драккару, а ваш город Простов и был плотью умирающего драккара. Свидетельская технология является частью психофизической городской системы; свидетели — это незримые психические организмы, участвующие в тотальном мысленном контроле. Задача свидетелей состоит в том, чтобы формировать у экипажа (или у потомков экипажа) коллективный иммунитет от чрезмерного насилия. Простовчанин может ударить простовчанина по лицу — это пожалуйста, на здоровье, сколько угодно. Простовчанин может даже убить простовчанина при соблюдении необходимых формальностей. Разумеется, можно убивать на дуэлях, при самообороне. А вот безнаказанно убить без предупреждения и без вызова на поединок — не получится. Убийца будет моментально обездвижен и передан судьям, с которыми свидетели поддерживают постоянный мысленный контакт. Нет такого места в городе, где бы не было свидетелей; мы присутствуем повсюду, в каждом уголке, мы читаем мысли всех горожан, так что скрыться он нас не получится. И все простовчане об этом знают; гарантированная неотвратимость наказания — лучшая профилактика смертоубийств.
Всё то же самое мы могли делать и за пределами Простова, более того, вся эта планета находилась в нашем полном распоряжении. Способность свидетелей контролировать умы и тела простовчан ограничивалась лишь продолжительностью жизни драккара. Но был пикантный нюанс. За городской чертой драккар не мог принудить свидетелей к слежке. Вне Простова мы были свободны, и здесь мы не были обязаны копаться ни в чьих грязных мыслях — занятие это, прямо скажем, малоприятное. Простовчане ценили свою свободу, а мы ценили свою, поэтому за городом мы не мешали вам истреблять друг друга.
Пока мы давали объяснения насчёт наших возможностей, судья уже подъезжает к Простову. Городские очертания напоминают огромную птицу, которая словно обнимает землю крыльями — или пытается оттолкнуться от этой земли. По сути, драккар и есть птица, только покрыт не перьями, а чешуёй.
Маевский заехал на моечную станцию, где заказал органическую чистку вездехода (каннибал обгадил весь багажник, и теперь машина воняла не слабее мусорного полигона). Пока чистильщики драили багажный отсек, Маевский покуривал в комнатушке для клиентов, смакуя дрянной кофе из автомата.
В застенках шли новости. Популярная журналистка с глубоким декольте рассказывала о рестораторе Константине Краснове, подозреваемом в растлении клонированных детей. Она смаковала гнусные подробности, причмокивала. Застенки показали лицо простовчанина, которого застрелил Маевский. Пухлый адвокат, сидевший в новостной студии напротив декольте, сетовал, что не может призвать ресторатора Краснова уже несколько дней. Вот же беда-беда, огорчение, с печалью и озабоченностью говорил он. Пропал куда-то подзащитный, и никто найти его не может.
«Вам не стыдно защищать педофила? Не стыдно?» — спрашивала журналистка, томно закатив глаза. «Очень стыдно, переживаю. Но право на защиту есть у каждого», — отвечал адвокат; его честное лицо светилось от чувства долга.
Маевский сел в очищенный от смрада вездеход и поехал в музей.
Полутёмный музей пуст. Ваши учёные так и не выяснили, зачем праотцы Простова построили в центре города бетонное здание, похожее на первобытную ракету. Внутри этого здания ничего не было, кроме окон, высоченного потолка и стен, расписанных фресками. Сюжеты фресок были посвящены трудовым подвигам первых горожан, покорявших холодную планету. Праотцы Простова, бившиеся насмерть за жизненное пространство, делали всё возможное и невозможное ради процветания будущих поколений. Они остановили наступление ледников, угрожавших раздавить город. Они помогли драккару вырастить бункерную сеть, способную выдержать любые катаклизмы. Научились добывать полезные ископаемые и возводить комфортные здания. Наладили экономику, установили правопорядок. Преодолев уныние, неизбежно возникающее из-за простовского климата, они научились жить с надеждой на возвращение в космос. Всех подвигов ваших праотцев и не перечислить.
Стены в ракетоподобном здании были древними буквально: застенков показывать не могли, предоставляли досуг только в виде фресок. Маевский остановился напротив изображения древнего простовчанина, окутанного в пурпурный комбинезон. В отличие от персонажей других фресок, этот простовчанин не был занят ни строительством, ни спортом. Он просто стоит и пристально смотрит на зрителя. Дуэльная каска, стилизованная под небольшое солнце, как бы висит в воздухе над его головой. Из всех фресок музея Пётр Петрович почему-то предпочитал именно эту. Кто здесь изображён? Первый пращур? Собиратель звезд? Добытчик черноты? Первобытный дуэлянт? Может, это Фёдор Михайлович Простов, погибший капитан драккара? Нет, вряд ли. Это кто-то другой. И явно нездешний. Лицо у этого древнего ассиметричное. Правый глаз аквамаринового цвета значительно больше левого красноватого, как бы очень уставшего глаза. Несмотря на явную диспропорцию, неприятного впечатления лицо не вызывает, это лицо хочется разглядывать. Правая половина лица кажется лёгкой и воздушной, а левая половина вызывает ощущение приземлённости. Жаль, что праотцы не оставляли подписей под фресками. Старый, потрескавшийся портрет источает безмятежность, рядом с ним сердечная червоточина Маевского наполняется пусть и временным, но покоем.
Маевский закрывает глаза и беседует с самим собой, беззвучно шевеля губами. Он слегка покачивается и выглядит как пьяный. Проходивший мимо смотритель музея недоуменно смотрит на странного посетителя, пожимает плечами. Вот же чудик.
Мы знаем дословно, о чём говорил и думал Маевский. Но цитировать не станем, потому что мы свидетели деликатные и понимаем, что самое сокровенное разглашению не подлежит. Каждый имеет право на личные, так сказать, глубинные тайны (даже в нашем более чем откровенном повествовании есть пределы и оголять судью полностью перед публикой мы не собираемся). Но приоткрыть дверь в духовную жизнь судьи мы всё же можем.
Маевский относился к тем немногим простовчанам, что время от времени приходили в музей для размышлений и рефлексий. Именно из-за этих посещений судья и стал нам интересен — задолго до того, как начались многосерийные убийства 492 года. Маевский не мог не привлечь нашего внимания: простовчанин с больной совестью — редкий экземпляр, вымирающий вид. Мы бы назвали эти разговоры исповедями, ведь по смыслу это наиболее близкое их наименование. Но самокопания перед фресками исповедями не являлись.
Настоящее покаяние предполагает наличие у кающегося хоть какого-нибудь, пусть даже самого малого, но всё-таки благоговейного трепета перед невидимой метафизикой. Родной матерью такого трепета является смерть. Однако в вашем городе смерть не имела положения священной тайны; простовчане жили в мире, где смерть и обморожения ног были неприятностями одного порядка, — вполне себе излечимыми неудобствами. Не то чтобы простовчане совсем не боялись смерти (всё-таки это событие бывает крайне неприятным, а подчас и весьма болезненным, а иногда так и вовсе необратимым), однако они боялись её в полсилы, постольку поскольку и абы как, то есть не по-человечески, не по-людски. А когда человек полусмертен, или полубессмертен, то это уже, простите, не человек, а чёрт знает что такое. Именно по этой причине мы предпочитаем называть жителей вашего города Простова простовчанами, а не людьми, хотя, конечно же, здесь нет никакого лукавства: они и были простовчанами буквально, в силу топонимического факта. Но простовчане не были человеками — на этом мы настаиваем.
Для того, чтобы подвергнуться оживлению, простовчанину достаточно было сохранить голову. Наличие неповрежденного, без механических повреждений, мозга было обязательным условием, иначе оживляющая технология предков не работала. Лишиться же головы по случайности, ненароком, простовчане не боялись. Согласитесь, что падение кирпича на голову — событие столь же редкое и маловероятное, как и падение на чью-нибудь макушку залётного метеорита; к тому же дома в Простове строились не из кирпичей, а из чешуи драккара, и они даже не строились, а, скорее, выращивались, так что фобий, связанных с потерей головы, среди горожан не наблюдалось. Прицельно стрелять по головам простовчанам не позволяли мы, свидетели (исключением были дуэли, поскольку поединки по своей сути предусматривают свидетельское невмешательство). Но и во время поединков соперники старались не целить в головы; выстрел в лоб — чрезмерная и варварская жестокость; более того, приличные дуэлянты всегда предлагали своим противникам использовать дуэльные каски, поединок без головной защиты считался моветоном.
Если же простовчане намеревались выяснить отношения между собой по полной, так сказать, программе, без свидетелей, то им достаточно было покинуть пределы города, и уже там, среди ледяных пустошей и снежных равнин, они могли вытворять всё, что угодно — за это городские власти не несли никакой ответственности; то, что происходило за городом, оставалось за городом. Разумеется, никто не мог лишить простовчанина свидетельской защиты и принудить его покинуть пределы Простова; за этим власти следили внимательно; так что судье Маевскому, силком утащившему детоубийцу на мусорный полигон, было из-за чего чувствовать чину и было в чём каяться.
Однако судья Маевский мучился не тем, что он окончательно убил педофила и каннибала (на самом деле Константина Краснова убили свидетели; да, дорогие читатели, вы не очитались; наши пояснения будут предоставлены позже). Больше всего судью мучило осознание того, что сердечная червоточина на какое-то время перестала ныть и свербеть из-за чужой смерти. Неужели Маевский обречён на то, чтобы затыкать червоточину убийствами? Не проще ли уехать куда-нибудь в снега да и выпустить пулю в висок? Уж своя-то смерть станет куда более честным средством от душевных мук. Но выстрелить в голову судья не решался из-за преувеличенного чувства долга; окончательное самоубийство равнозначно предательству — ведь таким образом он оставит маленьких простовчан без защиты, а гурманы, жадные до детского мяса, никуда не денутся и сами себя не истребят.
Выговорившись, Маевский вышел из музея, чтобы покурить под шелестом июльского снегопада. Домой он поехал после третьей папиросы.
