Личное время (Цикл «Парижские окна»)

В день выписки пошёл снег. Это был конец апреля. Люди на улицах уже разделись, но под напором снежного апгрейда снова упаковались в зимний камуфляж. Выписку и брикет с лекарствами в полиэтиленовом пакетике Инга сжимала, как испуганный ребёнок материнскую руку. Замкнутое пространство салона казалось еще более устрашающим, чем первое оседание в палате. Разговор не то что не шёл, даже любые намёки на контакт с Максом воспринимались изнутри дыбами подсознания. Макс, работавший в ту пору у одного чудящего бизнесмена, изобретающего то вечный двигатель для сепараторов, то новые установки для дезодорации помещений, то фильтры для утилизации продуктов горения, помогал самородку-недоучке воплощать идеи в цифровом и иногда материальном формате. 

Каждый провал нового похода за кулибинской славой воспринимался компаньонами, как необходимые терни перед финальным взлётом. Лёгкие деньги быстро расслабляют сознание и помогают вписаться в новый уровень отношений. Удачная распродажа советской вторички в виде закрывшихся заводов и НИИ, наличие связей и прирожденный кураж предприимчивого комбинатора помогли подняться быстро и уверенно. Бизнес-партнёры, находящиеся в неравновесном состоянии субординации «я начальник, ты чувак», часто скандалили, но находили пути примирения, подгоняемые сиамской зависимостью друг от друга.

Семейная брешь тронула патрона до такой степени, что он отстегнул Максу залежавшийся за недостроенностью огромный двухэтажный дом в элитном спальном районе. И вообще, всячески, и часто искренне, проявлял участие к домашним проблемам друга по работе. Пока Инга болела, Макс часто приводил детей на работу и там они, оседлав свободные машины, часами резались в бродилки, аркады и симуляторы: гоняли неоновые танки, набирались мужского лексикона из разговоров сотрудников и иногда хулиганили. 

Дом встретил хозяйку неприятным запахом устоявшейся пыли и старого чада. Так пахнет сковородка, которой долго не пользовались. Этот кисловатый аромат не пропадал несколько дней. Казалось, что дом одичал без неё, и в нём вообще никто не жил. Никогда. Но по некоторым внешним признакам было заметно, что здесь кто-то был: иначе сложено в стопки бельё и одежда, не так расставлена посуда, стёкла в окнах затянулись какой-то маслянистой плёнкой, похожей на слюду, листья карликовых роз и герани стали желтоватыми и почти прозрачными. Дети были рады, но, познав силу притяжения игровой свободы, как-то неестественно отдалились. Не было той волны, которая позволяет близким общаться на расстоянии и без слов. Первая ночь прошла беспокойно. Через несколько дней, когда Инга забылась в дрёме, кто-то стал отчаянно колотить по стёклам. 

Сердце пулей вылетело и долго не возвращалось. Погружая свое травяное я в состояние хлопот, Инге иногда удавалось на чистой физиологии на время успокоиться и заглушить чувство космической пустоты и внутреннего дрожания. Самым трудным было — появиться на улице и с кем-то заговорить. Она боялась всего: чужих, знакомых, себя, неожиданного шума, того, что опять вернётся назад, если не сможет спать. В этих страхах время тянулось с таким трагическим накалом, что принятие антидепрессантов, превращавших и тело, и сознание в кусок рыхлого перебродившего теста, казалось меньшим из зол. 

Книги в руках пугали скачущими строчками и невозможностью хоть что-то запомнить. Первое слово в предложении забывалось, как только было прочитано второе. На одной странице она сидела по нескольку часов, удерживая концентрацию, как дрессировщик тигра на тумбе, обесточенным усилием воли. Появилась странная привычка: постоянно бросать взгляд на часы. И все время казалось, что они стояли. Когда она впервые попробовала подольше поговорить с Максом, по-глупости рассказала, как она понимает все, что произошло. Он улыбался, но как-то криво, и было непонятно, это она так искажает из-за страха его восприятие или это на самом деле чужой человек. Он рассказывал ей о глобальной защите мозга от внешних влияний, приводил какие-то примеры и цифры. И когда Инга поняла, что ей лучше замолчать, эти разговоры прекратились. 

Макс целыми днями пропадал на работе и заботы о детях полностью легли на Ингу. Школа, готовка, уборка, стирка. Это напоминало ей старое. Её мысли о том, зачем придумали поминки. В горе спасает только работа и перенос внимания на что-то простое, банальное и в то же время, знакомое. Но и это не всегда выручало. Как только она входила в свою волну, обязательно что-то выбрасывало её назад. То звонок со школы, то странные разговоры и новые пристрастия родителей, то неудачные шутки Макса. Однажды, договорившись с собой внутри, чтобы всё-таки узнать, с кем живет, попросила его принести из родительского дома альбом с детскими фотографиями. 

Он принёс и пару часов, листая старые с резной обрезкой снимки, показывал — кто есть кто и рассказывал о своей родне. Это несоответствие речи и внутреннего ощущения, как будто драматический актер одел человека как роль и говорит им, было невыносимо. Мысли об интернете казались предвестниками голгофы. Они не просто пугали, они полностью замыкали сознание в капкан обездвиженности. Постепенно Инга, выползая по утрам из ночного морока и пребывая в нём почти весь день, научилась укрощать страх, беспокойство и подозрительность. 

Пыль времени шлифует сознание с необратимостью тающего снега, который не помнит, кем он был вчера. И не знает, кем станет завтра. Макс все время повторял, когда приближалась первая осень после больницы, что приход снега ей поможет. Он говорил это так часто, как будто кодировал её на этот приход. Сломанные внутренние часы и память о событиях, предшествовавших появлению вечных браслетов, почему-то не меняли своего образа. Часы продолжали медлить, а память не стиралась. За два дня до больницы, после пяти бессонных ночей, Инга ходила по ещё зимнему городу. Это было какое-то рефлекторное желание убежать из дома, где поселилась тревога и неясное ощущение опасности. 

Шуба, наброшенная на ночную рубашку, босые ноги в бурках, растрёпанные волосы и пустые глазницы. Встреться она днём кому-то в таком виде, могла бы сойти за панночку из «Вия». Ночь прятала беглянку и дарила ей немного воздуха. Строки стихотворения с таким названием она уже не помнила. Потом сильнее всего она боялась слова «любовь». Однажды, кого-то в больнице пришли поздравлять с днём рождения. На шарике она увидела слово «Любовь» и символическое сердечко. Цунами панической атаки сделало ватными ноги и выключило голову. На миг, но этого хватило, чтобы понять — это триггер. Звуковой ряд, явление или чувство. Привыкать к этому слову пришлось долго. 

Личное время и минуты, отсчитывающие события вокруг, редко совпадают. Когда человек хотя бы спокоен, он может управлять обоими. Растягивать тепло и сжимать холод по секундомеру. Время внутри тех, кто упал в лапы депрессии — это концентрат. Его можно бесконечно разбавлять и хватит на целый город. Потом Инга будет воровать его из прошлой боли и греть мальчиков. Она узнает, что вечные браслеты на руках — это отмычка от многих тайн. Но узнает она об этом не одна. Появится Синий кит, странно косплеящий под Вечность, собранную в «Клубе 27». Пословица про рай и чужой горб почти повторяет это направление. 

Выход к вечности лежит по каналам добровольцев: морской — через утопленников и русалок, воздушный — висельников и ангелов, огненный — самострелов и саламандр. Сгоревшие заживо, как андерсеновские русалочки доживают дыханием, правда не моря, а обычных, еще живых людей. Или уже живых. А браслеты — это царство томатного сока и кетчупа, который уже никто никогда не купит. Камикадзе седативной эвтаназии и золотых уколов превращаются в эфирный ветер. Жизнь и смерть гораздо ближе, чем кажутся.