У меня есть книга (цикл «Парижские окна»)

Читать Ингу не учили. Сама по газетам, как Шариков. Удобно было скользить по огромным буквам заголовков. Периодика в доме не выводилась, даже в трудные времена, когда маргарин, посыпанный сахаром, был единственным лакомством к чаю. Первая буква, похожая на раздутый парус в слове, которое потом станет синонимом лжи и обмана, прекрасно уживающегося в подвалах столбцов, привлекло манящей выпуклостью. Левая сторона буквы «А» в виде обрезанной дуги, надутая ветром, предвещала путешествие в новый мир слов. 

Предчувствие, что он станет когда-то важнее казаков-разбойников с соседскими мальчишками, коллекции календариков, куклы, которую не смогли купить, толкало к знакомству. Тихому без чьих-то советов и указок. Отец мог пропустить завтрак, но никогда утреннюю пробежку по новостям. Эта нацеленность родителя на что-то ей ещё неведомое подогревало любопытство и крепко связалось с запахом свежих выпусков. Типографская краска и сбежавшая со станка бумага пахли странной смесью запахов разгорячённого асфальта и свежести майского дождя. 

Они соединялись в разных пропорциях, от тем статей ли это зависело или от настроения Инги, она не знала. Но этот запах надолго стал неким неосознанным маяком в море ментальности. Когда она впервые перед отцом прочитала, стоя рядом с ним, абзац передовицы, он посмотрел на неё по-новому. И она это запомнила. Это было не только удивление старшего, а какое-то скрытое признание равенства. Разговоры о демократии часто заканчиваются войнами. А это было другое — изначальное, тонкое, необратимое. Бывает ли такое между чужими или только кровниками?

Внутренняя потенция ребёнка больше даёт не ему, родителям. Если они правильно распоряжаются таким авансом. Отец никогда не давил на неё, и между ними была какая-то особая сакральная связь, скользящая мимо привычного снисходительного «отцы и дети». Это были просто люди, упавшие в одно место и время, почти случайно. А к чужим редко предъявляешь завышенные требования. Это рождает внутреннюю свободу. Переход от газет к книгам был сложным и затянулся на несколько десятилетий. Читать могла, но не хотелось. Было несколько книг на полке, которые запали. Сборник-брошюра популярных статей про морских обитателей, сказки Андерсена, Карлсон, Хоттабыч, грустная история про Матеуша. Потом она поймет, вспомнит и оценит свой выбор. Почти всё, что тронуло, серпом или косой пройдётся по судьбе. Счастье как жвачка — вкус почувствуешь, но голод не убьёшь. Болезненное помнится дольше, чище, до деталей.

На откидных стульях комнаты приёмов стояли сумки и сидели больные. Посетители суетливо распедаливали передачи, вполголоса сопровождая свёртки инструкциями. Некоторых кормили с ложки прямо там. Молодая женщина субтильного телосложения с рассредоточенным, сбежавшим из сердца взглядом, как исключение, благодаря просьбам мужа, была одета в уличное. Муж каждый день приезжал и увозил её на машине на природу. Ей завидовали. Казалось, что он вывозил её на волю, чтобы вне стен достучаться до неё из прошлого. Но ничего не помогало. И когда ей сделали энцефалограмму, о её результатах знало всё отделение: и корреспондент региональной газеты, залетевшая в жёлтый дом после очередной белочки, и сумасшедшая художница, сбежавшая из Питера от мафии, и старший преподаватель кафедры русского языка и Инга. 

Слово «никогда» как булыжник на обеденном столе от небесного отчима, было не только неожиданным, но и фатально непреодолимым. Необратимость изменений делала жизнь обычной семейной пары воротами тихого равнодушного ада. Однажды он привёз ей «Приключения Незнайки» в новом издании. И она часто, гуляя по коридору, носила книгу с собой. И все знали, что ни читать, ни понимать она уже не может. Но ей нужно было держать эту книгу в руках, как флажок или сингал — я своя, я в стае, я не хуже, у меня есть книга.

За несколько месяцев до больницы Инга подарила такую же своему младшему. И это сходство давило аллегориями. В детстве Носов прошёл мимо неё, только читая детям, она уже взрослым циником интонировала события, меняя голоса под героев. Книги, не прочитанные в детстве и вообще, их можно принимать, как дар неизвестности, где можно спрятаться от цунами новостей, событий, знаков. Утрата себя, которая так покорила Ингу в «Русалочке» будет в её жизни происходить почти так же. Правда не с принцами, а с обычными. Она всегда называла их мальчиками. Даже когда у них для этого не было ни возраста, ни внешности. Мальчики...

Сначала тебе распилят хвост на две подпорки. Биполярка и МДП. Таких слов сказочник не знал. Потом ты отдашь голос. Она хорошо помнила, как запирали горло, и в разговоре с близкими какой-то амбарный замок повисал в районе щитовидки. И нельзя было не только сказать что-то, но даже подумать. Покажется мало — лишишься волос. Когда она заканчивала университетский курс медсестёр, что-то йокнуло на теме «шапочки Гиппократа». Такие подсказки не забываются, просто ждут момента, когда совпадут с реальностью. Инге предстояло поменять одну шапку волос на другую. После педикулёзной терапии, где-то через неделю её должны были повезти под шапку из электродов в медицинский центр. Она очень боялась горы на скатерти стола. Потому что булыжник она уже видела. 

А что было с морем? Оно было единственным, как первый снег. Раз и навсегда. Беззвучно рычащее волнами, кричащее дерзкими чайками. Пугающее волной чувственного наката от первой еще детской влюблённости. Оно так и осталось в том «было», где еще не проклюнулись герои книг, а было много тепла, песка и солнца. Потом берег уйдет. И не только в сознании. И не только у Инги. 

Макс приехал за ней на служебной машине. Всю дорогу в медицинский центр её трясло, но не от кочек и резкого торможения. Кабинет искали вместе больше часа. Знакомое помещение оказалось каким-то лабиринтом Минотавра, где повороты проваливались в новое направление, а старые известные детали переставали существовать. Так в старом советском кино размывали под красоту не очень фотогеничных актрис. Когда электроды впились в голову, Инга почему-то успокоилась. Это было похоже на море. Если оно твоё, оно не обидит.