Ночь перед Рождеством

Как-то раз в Рождественский сочельник возвращался я с вахты домой, к себе на хутор. Пока крайнюю смену сдал, пока то да сё; конька моего, Буяна, пока с конюшни забрал да в сани запряг… в ночь аккурат и выехал. Зимой-то, сами знаете, какой день короткий… А ехать мне до дому аж двадцать пять килóметров, пятнадцать из которых лесом.

В общем, погрузил я в сани гостинцы для Женьки моей — тканей разных четыре отреза, да кое-каких нужных в хозяйстве вещей, продуктов, опять же, из магазина, ну и поехал.

Когда выезжал, небо было чистое, звёздное, морозец давил градусов двенадцать, дорога наезженная, и у конька моего настроение хорошее. Он по дороге той порысил сразу. Бежит довольный как слон, радуется, хорошо ему. Настоялся в стойле. А вокруг сугробы лежат по пояс, — не сойти в сторону с дороги. Ну мне то и хорошо: захочешь, не заблудишься. Там все развилки можно по пальцам одной руки перечесть. Справа поле под снегом, слева поле, дорога прямая да ровная, хоть спи — и так пять вёрст, до самого леса. На мне шапка собачья, тулуп овчинный, штаны ватные армейские и валенки; Буян тоже под попонкой. Короче, тепло нам с конём было.

Проехал я так с полчаса, а когда до лесной опушки оставалось меньше километра, потеплело вдруг резко, да как замело… В лес когда заезжал, колею запорошило уже так, что ровная стала. Небо — что твоё молоко, ни хрена не видно, и снег хлопьями летит прямо в рожу.

Я даже засомневался тогда: стоит ли ехать дальше, или развернуть обратно, пока недалеко уехал? Пришлось бы поработать немного лопатой, чтобы место для разворота раскопать. По лесу недалеко ещё уехал. Но где-то позади вдруг волк завыл. Один. И большой такой волчара, судя по голосу, матёрый… Ну, так я тогда подумал, что волк… И тут Буян понёс, испугался. Я вожжи чуть натянул, да сказал коню пару ласковых, чтобы он ход сбавил, и достал «Сайгу», — она у меня всегда под рукой справа в вощёном ящике лежит. Думал шарахнуть разок-другой наугад, как бирюк снова голос подаст. Но бирюк молчал.

Стал я тогда по сторонам озираться: мало ли, забежит серый сбоку — ему-то что те сугробы, волчаре тому? — да и сиганёт ко мне в сани из-за ели… В общем, завертел я головой туда-сюда, и вдруг вижу: фигура промеж деревьев мелькнула… вроде как человеческая, но что-то в той фигуре было не так, а что — не пойму. Потом снова промелькнула, другая уже. В смысле, такая же человеческая фигура, но не может же человек вперёд лошади по сугробам на полста метров забежать и там встать, лошадь дожидая. Я сильнее всмотрелся сквозь метель, и вижу, что фигур-то этих множество! И понял я тогда, что с фигурами теми было не так…

Перекрестился я тогда, молитву зашептал: «Господи, помоги! Пресвятая Богородица, защити!»

…Мёртвые то были! Мужики, бабы, дети даже… Все мёртвые! Оборванные, одежду на них ветер треплет, рвёт, а под одеждой кожа сухая как кирзá да кости белые! Лица у всех серые, некоторые безносые и без губ — одни зубы вперёд торчат! И стоят покойники те молча, не шевелятся, только одежда на ветру колышется, да бороды у мужиков мёртвых и волосы на головах у баб развеваются. А снег так и кружит, метёт, собака… А мертвецам тем хоть бы хны; стоят, только головы вслед саням поворачивают.

И хватил меня тогда страх, — такой страх, какого прежде не доводилось мне переживать, даже на войне когда был. Там-то мёртвые не ходили… Прилетела пуля или осколок в голову, и всё, нет человека, лежит как мешок с углём или тулуп на пол скинутый, не встаёт. На раненых вот страшно бывало смотреть, и самого когда посекло… А труп он и есть труп. И тут вот эти в лесу…

— Пошёл, Буянушка! Пошёл, родной! — хлестнул я коня хлыстом поверх попоны.

Конь ускорился. Он заметно нервничал после того как волка услышал, прядал ушами, но вряд ли на мёртвых обратил внимание, мне так думается. Они же как чурки деревянные все были, не шевелились почти, и голоса не подавали, просто стояли и смотрели. Не понял Буян ничего. Может, за коряги мертвецов принял. А вот когда впереди справа за деревьями раздался рёв и визг, а потом появилась… или лучше сказать появилось то, что издавало этот самый рёв, тогда-то конь мой точно всё рассмотрел…

…Я не сразу понял, что это было, когда впереди среди заснеженных деревьев замелькало крупное тёмное пятно. А как понял, так пот ледяной прошиб меня и волосы под шапкой встали дыбом. Метрах в пяти от дороги, прямо мне навстречу, огибая стоящие на пути ели и через раз задевая боками пригнутые под снегом ветки, в метре по-над сугробами летела корова. Летела, мать её за ногу, ко-ро-ва! Натуральная! Ног у коровы не было — одни обрубки. Летела и ревела так, словно с неё наживую сдирали шкуру. А верхом на корове, держа ту руками за рога и так ею управляя, сидела нагая старуха с растрёпанными седыми волосами и взахлёб хохотала. Это её хохот я сначала принял за визг. Буян, как картину эту увидел, так попёр, не разбирая дороги. Были бы сугробы по бокам пониже, так и ушёл бы в бурелом, а так просто запетлял, едва не перевернув сани.

— Ведьма… — произнёс я сквозь зубы, просто чтобы услышать собственный голос; чтобы как-то увериться, что всё это мне не снится. — Ведьма. Это же настоящая ведьма, блядь…

Старуха, с визгом и гогоча как сумасшедшая, пронеслась мимо на своей безногой корове, и я успел её рассмотреть. Бабке той было на вид лет девяносто, не меньше; и была она тощая, костлявая, груди её болтались на ветру как пустые мешочки, кожа на боках обвисала вниз каскадами, а шея напоминала шею черепахи. При этом в чертах лица старухи, как ни странно, угадывалась былая красота, ныне безвозвратно увядшая. В молодости, да и после, лет, пожалуй, до пятидесяти, была эта ведьма весьма хороша. И тем жутче от того она смотрелась теперь. Увядшая красота — это всегда жутко, так мне кажется. А уж когда красота эта бывшая летает по воздуху, сидя верхом, как на мотоцикле, на изуродованном и ревущем от нестерпимой боли животном, и хохочет как стая гиен, тогда и живые мертвецы становятся чем-то вроде массовки в кино: вроде и присутствуют в кадре, но внимания на них уже и не обращаешь.

— А-а-а-а-а-а-а-а, — прокричала ведьма, пролетев мимо. — Ну что, Юра, как тебе вечерок? — Вдруг выкрикнула она сквозь коровий рёв, уже когда была позади. — Как погодка? Смотри, лес какой красивый! — Она притормозила как-то корову и заставила животное замолчать. Уже в тишине, без скотиньего рёва, ведьма вывела свой страшный транспорт на дорогу и полетела следом за санями. — Ну? Чего такой невежливый, Юра? Не отвечаешь мне, — крикнула позади ведьма. — Чай не нравлюсь тебе? — И тут она заливисто, как девчонка молодая расхохоталась.

Я только перекрестился и погнал коня. Чувство у меня такое возникло, что отвечать этой карге нельзя было. Я и не стал отвечать. Хотел, было, пальнуть в неё из «Сайги», но решил не стрелять пока, если ведьма не приблизится, если не станет нападать.

— Ах, Юра, Юра, Юра, я такая дура, что в тебя влюбилась, — пропел позади девичий голос.

— Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй меня грешного, — пробормотал я тихо себе под нос слова молитвы, которой на войне научил меня один мой товарищ, монах и дьякон по совместительству, ушедший на фронт добровольцем прямиком из монастыря. Погиб тот дьякон под Лос-Анджелесом. Младшим сержантом был…

— Ну, Юра, ну чего ты там размолился, как поп деревенский! — послышался тот же голос, только уже слева сбоку. Я тут же крутнулся на месте, направляя ствол «Сайги» на появившуюся метрах в трёх от саней ведьму. Та летела теперь на корове вровень с санями низко-низко над сугробами. Худые и жилистые под дряблой пожелтевшей кожей ноги ведьмы крепко обхватывали бока коровы, глаза которой слезились и смотрели жалобно. Я посмотрел ниже: ноги у коровы были не отрублены, как мне показалось сначала, а как будто оторваны или отгрызены. Торчавшие из ран обломки костей и ошмётки мышц в лоскутах кожи кровили, часто задевая и стряхивая пушистый снег с кустов и прошлогодней сухой травы. Коровье вымя висело ниже огрызков ног и то и дело пропахивало снег, отмечая места, где пролетала корова, длинными бороздами.

— Не приближайся, ведьма! — всё же произнёс я сквозь зубы, наставив ствол ружья прямо на неё. — Не знаю, как тебе удаются эти твои фокусы, но заряд картечи тебе вряд ли понравится.

— Ой, напугал-напугал! — снова рассмеялась по-девичьи старуха, но обе руки держа при этом на коровьих рогах. Чуяла, видать, что, подними она хотя бы одну руку, и я тут же пальну. — Кстати, как тебе моя Бурёнка? — задала ведьма неожиданный вопрос, видимо, заметила перед тем, как я на огрызки коровьих ног глянул.

Я не ответил, продолжая держать ведьму на прицеле. Только на секунду отвлёкся, чтобы глянуть на Буяна. Конь был напуган, но продолжал рысить вперёд по дороге.

— Это её Клим так усовершенствовал, — продолжила тогда ведьма девичьим голосом, — чтобы в сугробах не спотыкалась. Заодно и перекусил. — Она задорно хихикнула. Ну девочка-подросток! Если на рожу её страшную да на телеса обвислые не смотреть. — Клим. Ты его слышал, когда в лес только заехал… Кстати, он здесь рядом, просто голоса не подаёт, чтобы коня твоего не нервировать… А как тебе свита моя? Ты ведь заметил их, да?

Я молчал. Буян всё тащил вперёд сани, слагая версту к версте. Хорошо, хоть дорога была прямая да ровная, без горок и ям. А ведьма летела рядом с санями на изуродованной несчастной корове и продолжала болтать:

— А знаешь, Юра, почему всё так? Почему мёртвые по лесам ходят, и всякие другие невиданные до войны вещи происходят? Ведь покойнички раньше только в кино да в играх дурацких ходили… Ну и у Николай Васильича ещё… Но тот не про одни басни писал… И раньше всякое в свете бывало, только редко, не как теперь… — Ведьма оскалилась в мерзкой улыбке, показав на удивление крепкие здоровые зубы, какие нынче редкость. — А это всё война, Юра. Это всё бомбы термоядерные… Раньше ведь у меня таких вот способностей (она похлопала по боку коровы) не было. Могла кое-что по мелочи, подлечить, заговорить, порчу навести, мужика приворожить — ерунда сущая! А вот тепе-ерь… — Старуха закатила глаза.

Я наконец не выдержал и рявкнул на неё:

— Тебе чего надо от меня, карга старая?! Лети себе на хер куда подальше, да привораживай там покойников!

— Мне ты нужен, Юра. Хочу, чтобы ты мне мужем был и… телохранителем… — Ведьма кокетливо потупила взор и меня едва не стошнило. — Что, не нравлюсь? — встрепенулась она. — А если вот так?..

И тут по бабке этой словно волны пошли, и стала она тотчас молодой девкой, лет двадцати на вид. Видать, такой она была в молодости. Красивой, чего уж там, была зараза. Но я сообразил, что наваждение то было бесовское. Перекрестился. Ничего, смотрю на ведьму помолодевшую. А она сидит на корове и улыбается. И не холодно ей, собаке.

Тогда сложил я снова пальцы, как когда сам крещусь, да и осенил ведьму святым знáмением… И увидел я как от руки моей прозрачный и светящийся крест на ведьму лёг! Будто я маляр и кистью крест этот на стене начертил! Только ни кисти, ни краски у меня не было, и стены передо мною не было, а крест, что я рукой изобразил, он не просто на ведьму лёг, а как бы на саму реальность, данную нам в ощущении…

И тут снова рябь волнистая по ведьме пробежала, а корова её безногая тотчас потеряла ход и рухнула в снег, как поражённый электромагнитным импульсом вертолёт. С коровой, понятное дело, и сама ведьма, ставшая снова старой и страшной как атомная война, завалилась в сугроб.

Я наддал Буяну хлыстом, и конь перешёл с рыси на галоп, а позади из сугроба — уже не девичьим, а старушечьим каркающим голосом — принялась во всё горло орать ведьма:

— Климушка-а! Климушка, ко мне-е! А-а-а-а-а-а-а-а! — заверещала старуха, и перешла на какую-то нечленораздельную тарабарщину.

В этот момент где-то совсем рядом снова завыл знакомый бирюк. Завыл ещё громче, чем в первый раз, утробно, зло, так, что у мня мурашки по спине побежали и похолодело внизу живота.

— Давай, Буяныч, давай, родной! Пошёл, пошёл, пошё-ол! — стегал я коня по накрытой попоной спине. — Пошё-ол!

Конь заметно ускорился, ели вокруг замелькали быстрее, а среди елей снова стали появляться мертвецы. Вой позади раздался ещё несколько раз, а потом справа и слева послышался рык наподобие звериного. Вот только таких зверей мне прежде слышать не доводилось, — не водятся в наших лесах такие звери.

Я стал стрелять по сторонам наугад. Расстрелял все восемь патронов, сменил магазин и, положив «Сайгу» на колени, быстро снарядил опустевший. Пока пихал в магазин патроны, крутил головой влево-вправо, следя за дорогой. И тут меня снова прошиб холодный пот: я вдруг понял, что слишком долго — с полминуты точно — не смотрел назад. И тут я обернулся и увидел его…

…Волк, здоровый как телок, пепельно-серого окраса, с ярко-жёлтыми не по-звериному умными глазами молча рысил за санями метрах в десяти, сокращая расстояние с каждой секундой. Он сразу всё понял, когда наши глаза встретились, и ускорился до просто невозможной для обычного животного скорости! В мгновение ока он приблизился к саням на расстояния прыжка и, конечно же, тут же прыгнул…

…Каким-то чудом я успел в него выстрелить, когда до пасти зверя оставалось от силы метра два! И попал! Заряд крупной дроби ударил бирюка как кувалда, и он кубарем покатился за санями по дороге, превращаясь у меня на глазах — в этом я готов клясться на чём угодно! — в человека!

Когда метель скрыла его, лежавшего посреди дороги и истекавшего кровью, от моих глаз, то был здоровенный голый мужик, весь волосатый, что твой орангутанг. Я перекрестился, шепча про себя Иисусову молитву, а позади на дороге послышался такой вопль, такой силы, что у меня уши заложило. И то был не вопль зверя, то ведьма кричала утробно и страшно: «Климушка-а! Климушка-а-а-а-а!!! А-а-а-а-а-а-а-а!!!»

И тут мертвецы, что до того просто стояли вдоль обочин, двинулись к дороге. Буян, наконец заметивший покойников, испуганно заржал и поскакал ещё быстрее, едва не переворачивая сани. Я стал выцеливать и стрелять в мертвецов, но толку было мало. Удачно пару раз всего попал, оторвав картечью одной покойнице ногу, прямо от тазовой кости, а другому мертвецу, ветхому дедку, усохшему как египетская мумия, снеся голову. В шею попал. А позади тем временем появилось стадо диких свиней, которые бежали и визжали, и глаза у тех свиней были человеческие!

Я принялся как заведённый палить то в свиней, то в мертвецов, приговаривая: «Господи, помоги! Пресвятая Богородица, защити! Н-на, сука, держи! Н-на, паскуда, получи! Господи, помоги! Господи, помоги! Господи, помоги! Держи, козёл! Матерь Божия, спаси меня!» И между каждым словом, будь то молитва или проклятие, я стрелял и стрелял. А потом снаряжал быстро магазины, молясь о том, чтобы не выпрыгнул на меня никто из леса, чтобы конь не повредил ногу, чтобы сани не перевернулись, и снова стрелял, и молился…

Лес кончился неожиданно. Я и не заметил, как. Только что мимо проносились укрытые снегом сосны и ели, и вот уже ровное поле и никакой тебе нечисти вокруг. И метель стихла, как выключили.

Буян пёр вперёд, а из-под попоны его валили клубы пара, как из под капота трактора с закипевшим радиатором.

Натягивая потихоньку поводья, я постепенно замедлил коня, и последние километры до хутора друг мой четвероногий и спаситель прошёл шагом, остывая потихоньку и отходя от страха, что довелось ему бедному испытать в лесу. Приходил в себя и я. Меня стало нервно потряхивать, и трясло до самого хутора. А как подъехал я до дому, там уж взял себя в руки.

На базý встречала меня моя Евгения Сергевна. В шубе и валенках, с пуховым платком на голове.

— Приехал, наконец, — сказала она, утирая слезу.

— Приехал, — говорю я, и жену обнимаю.

— Неспокойно мне было, Юра. В лесу, говорят, волк злой объявился… Такой лютый, что и в хуторá захаживает. У Шуваловых корову задрал, одни копыта остались, а остальное непонятно куда утащил… Никто ума не приложит, как такое возможно…

— Нынче всякое возможно, Женюша. Ты давай, иди в дом, не стой на холоде, а я Буяна обихожу и приду с подарками… Да не гляди ты в сани, не интересно же будет! Ну, всё (я поцеловал супругу в холодный носик), давай иди…

Спровадив жену в дом, я закрыл ворота, потом подошёл к Буяну, долго посмотрел ему в глаза, и с чувством расцеловал лошадиную морду.