«1958» часть III, глава 1 (2 из 2)
— А ведь во всем крае прекрасная погода, — заметил Полянский, глядя на стену дождя за стеклом. — Только когда к Динской подъезжали, стихия разбушевалась. Причем, не поверите, натуральная стена дождя, и тучи в небе тоже, знаете, отчетливой границей стояли. Никогда такого не видел.
Они ехали по гравийной дороге к полям пятой бригады, решили начать смотр с самых дальних. Гравий еще ничего, держался, а вот ответвлявшиеся то тут, то там грунтовки выглядели не столь надежными и проходимыми.
— Я в целом и оделся, — продолжил Полянский, — в строгом соответствии с прогнозами метеослужбы.
— Это ничего, Дмитрий Степанович, — откликнулся Генка, — мы на току под навес заедем, никакой непогоде вас не достать.
Котеночкин сидел между ними и в силу неважного самочувствия придремал.
— Не сомневаюсь, — бодро ответил Полянский. — А вы, я так услышал, с железнодорожной станции?
Генка кивнул, не отвлекаясь от дороги. Ехали не быстро, но за дорогой в такую непогоду следить нужно гораздо внимательнее даже на малых ходах. Бесполезный дворник скрипел, конечно, туда-сюда, но больше для проформы.
— А чем колхоз не приглянулся? — поинтересовался Полянский. — Что так поспешно обратно засобирались?
— А-а-й, — махнул рукой Генка. — Не в колхозе дело. Колхоз отличный, я прямо душой отдыхаю, хотя и круглосуточно считай работаю. Тут личное. А о личном чего трепаться, не бабы чай. Не сложилось и не сложилось, одна судьба — уехать.
Котеночкин слышал все это через дрему, в полузабытьи. Его мысли были далеко, с Тамарой. Неужели возможно умереть, не умерев? Но это точно была она, Панас Дмитрич знал ее запах, ее манеры держаться и двигаться, каждый жест, каждое слово, что она молвила ни с чем не сравнимым тембром. Он не мог в полной мере описать своего состояния, не знал, нужно ли радоваться тому, что она жива, или наоборот начинать переживать в связи с галлюцинациями. Тамара обещала, что они будут вместе, а она никогда его не обманывала.
«ГАЗ» то и дело пробуксовывал в сплошной грязевой каше, но каждый раз уверенно выбирался из ловушек. Котеночкин вспомнил слова Осокиной про доярок и подумал, что да — это очень и очень большой труд. Одна доярка за год перетаскивает такой тоннаж кормов, что не каждый штангист-тяжелоатлет поднимет за все время тренировок. Здесь нужно искать системный подход. Мужики мужиками, а нужна механизация, конвейер. Нужно коллективным умом инженеров и зоотехников решать вопрос, а Шмуглый, кажется, человек старой формации, не переделаешь его.
На очередном ухабе тряхнуло так, что Котеночкин, даже зажатый с двух сторон, чуть не впечатался лбом в ветровое стекло.
— Все в порядке, Панас Дмитрич? — подхватил его Полянский.
— Нормально, — криво усмехнулся Котеночкин. — Думал вот сейчас о нелегкой женской доле в колхозах. Тяжело им, бабам, а они не ропщут — некогда. Вы когда ко мне в палату зашли, там как раз доярка жаловалась. Звучит-то как — жаловалась, а разберешься — в чем она не права?
Полянский на секунду задумался, как будто вопрос застал его врасплох, но тут же нашелся:
— Во всем права. Женщинам лучше вообще не сообщать, когда они в чем-то не правы. А дояркам тем более — эти саму судьбу в бараний рог скрутят своими нежными руками. Но если задуматься — нужно облегчать работу, нужно. Требуется индустриальный скачок на селе, иначе побегут в город, как пить дать побегут. Сначала молодежь — эти уже на сторону смотрят, а потом и люди постарше. Кто другой жизни не видел, останутся, но то ж, считай, сплошь предпенсионеры, — и вдруг он будто вынырнул из пучины размышлений и посмотрел на Котеночкина. — Ладно, о чем конкретно речь?
— С кормлением нужно что-то делать, — пояснил Котеночкин. — Еще дойка, но прежде всего — кормление! Вот вы давно по три тонны в сутки на себе таскали?
— Давненько, — призадумался Полянский. — Я последнее время все больше по общественной нагрузке и интеллектуальному труду. Ответственности на плечах ого-го, давит к земле, но все ж больше морально. А что, действительно такая нагрузка на доярку?
— Такая, а бывает и больше, — ответил Котеночкин. — стране мяса и молока пока дашь, десять грыж заработаешь. Не каждый мужик сдюжит, как наши доярки справляются.
Полянский барабанил пальцами по металлу пассажирской двери. Видно было, что он склоняется к принятию решения, а о решимости его Котеночкин был наслышан.
Однако, в это время Генка свернул с дороги, чтоб уйти к полям пятой бригады, и машина прочно села в грязь. Двигатель грозил оборотами, завывая, перекрикивая дождь, но продвижению это не способствовало.
Враскачку тоже дело не пошло.
— Толкать? — поинтересовался Полянский.
Генка критически осмотрел его.
— Вы простите, Дмитрий Степанович, но толкать речь и толкать ГАЗ — не одно и тоже.
Еще через пять минут закопались поглубже. Генка выбрался наружу, несколько раз обошел грузовик, оценил, как село каждое колесо и вернулся в кабину.
— И цепи не помогут, — со знанием дела сообщил он, — трактор нужен. Я пойду.
— Сидите, — махнул рукой Полянский. — Время, конечно, дорого стоит, но сколько отсюда до ближайшего стана? Километра три?
— Около пяти, — оценил Котеночкин.
— Можем весь день просидеть, — добавил Генка. — У меня, конечно, есть жратва, — он потянулся рукой назад и вытащил сверток, — хлеб, сало, пара цибуль, молока еще немного, с голоду не умрем. Но проезжего трактора можно и к ночи не дождаться.
— Не может такой ливень больше суток длиться, — уверенно сказал Полянский. — Любую тучу выжмет от такой интенсивности.
Через несколько часов расхлябанное небо все так же смеялось над ними, а грузовик, оказавшийся как раз в низине между двумя дорогами, начал превращаться в плавсредство — вода скрыла две трети могучих колес.
Отхрустели цибули, хлеб подъеден до последней крошки, облизаны даже пальцы, совсем недавно державшие сало.
— Придется идти, — решился Генка.
— Плыть разве что, — выглянул в окно Полянский.
— Да хоть и плыть, все одно — не сидеть, — буркнул Генка.
Котеночкин по большей части слушал молча. Ему отчетливо вспомнилась суровая зима трехлетней давности.
— Вторая наша целинная зимовка была, — начал рассказывать он. — Строились, как на дрожжах, а что еще делать? Без нормальной базы никакое хозяйство не поднимешь. Вот и мы так решили. Помню, начало февраля на дворе, накопилось дел в райцентре, собрались, значит, я, инженер Голубицкий, бухгалтер наш, Шацких, парторг Попов и Оралхан Жарынбетов, водитель, из местных. Поехали на восьмиместном ГАЗ-69, типа моего «козлика», только Оралхан его «бобиком» кликал. Он местность хорошо знал, водительский стаж большой, а жизненный — еще больше. Войну мехводом на «тридцать четвертом» прошел.
После обеда закончили в райкоме все дела, собрались, стало быть, бутовый карьер посмотреть — совхозу бы большим подспорьем было бута под фундамент раздобыть. Ну и поехали, он чуть в стороне, крюк километров на десять-пятнадцать, зато если обратно по прямой, то весь путь от совхоза до карьера больше, чем вдвое сократится.
— Дорогу знаю, — сказал Жарынбетов, — не волнуйтесь. Зато прямой путь от карьера к совхозу проложим. По снегу — самое то!
Мы особо и не волновались тогда. Волноваться позже начали, когда топливо закончилось. Рыхлый снег и сам по себе не способствует скорому передвижению, а без горючего совсем труба дело. И вот сумерки упали, нам вперед часа два и обратно столько же, а бак пустой. Дорогу Оралхан хорошо знал, а заправить бак не удосужился.
Решили разделиться: Жарынбетова с бухгалтером в машине оставили — ждать трактора, который пришлем на подмогу, а мы с парторгом и инженером в сторону совхоза выдвинулись.
Небо в тучах, низкое, вот как сейчас, только разве что снег не валил. Туда еще метель нам, и точно пиши пропало. А так определили направление, выдвинулись. Идти непросто, но пока силы были, терпимо. Снега почти по колено, но это все ничего, так еще прошлогодний ковыль под ним, ноги заплетает, каждый шаг с трудом дается. Поднялся ветер, и все время, зараза, в лицо норовит, через час натурально ледяная маска, из мимики — разве что рукой лицо шевелить.
Через два часа силы покинули окончательно. Ночной мороз занастил снег так, что идти стало практически невозможно. Ледокол на человеческой тяге, не иначе. Послышалось, сзади кричит кто-то. Обернулся — за спиной парторг Попов, шагах в десяти уже, а Голубицкого и вовсе не видно.
Назад идти оказалось легче, но ненамного. Шагов через пятьдесят увидели лежащего на снегу инженера. Он раскинул руки в стороны на манер звезды и подниматься не собирался. Растормошили его с Поповым, посадили, затем поставили. Как заводной игрушки его хватило еще часа на пол, а затем и у нас силенки совсем расплескались. Я так и упал рожей в снег, перевернуться бы нужно, а не выходит. Лицо уже мороз не колет, сравнялись, стало быть, в температуре со снегом.
Спасибо Попову, он меня кое-как перевернул. Лежу, рубаха мокрая, штаны выше валенок вымокли, а после замерзли, и только сейчас я почувствовал, как сильно они натерли бедра. Вот бы стеганые штаны да фуфайку, подумалось, можно было бы и в снегу заночевать, а так — нельзя, верная смерть.
Помню, заставил себя подняться. Попов тоже встал, а Голубицкий дрых. Грешным делом мелькнула мысль даже не тратить силы, чтоб его тормошить, а дальше идти, но такое рассуждение советскому человеку не друг.
Не понимаю, как шли дальше, но шли. Может, час, а может и три. Пару раз буквально падал вперед на колени, потом на четвереньки. Так отдыхал. Главное, в лежку не свалиться — не поднимешься. То и дело оглядывался — я на Попова, он дальше, на Голубицкого.
В какой-то момент сдаться хотелось, лечь на снег, забыться, уснуть, и будь, что будет. Пару раз ловил себя на ощущении, что сплю на ходу.
А потом вдруг Попов упал.
— Поднимайся! — кричу ему. Тормошу, за уши, за нос тяну — хоть бы хны. Голубицкий неожиданно еще ничего, держится.
Не знаю как, но мы с ним потащили Попова. Скорость совсем упала, за ней вскоре шлепнулся и Голубицкий.
— Не поднимусь, — говорит.
— Тогда ползи!
Такая в тот момент меня злость взяла. Неужели какая-то степная стужа, стихия, над человеком верх возьмет? Не бывать этому.
Еще метров на сто, а может быть и на двести, хватило этого запала. Потом все втроем лежали вповалку. Я уже с Тамарой простился..."
На этих словах Котеночкин запнулся и посмотрел куда-то в пелену дождя. Его не перебивали и не отвлекали. Через минуту он продолжил:
— Попов и Голубицкий больше не поднялись. Я чувствовал, что идти не могу. Оставалось ползти. Или мы погибнем здесь все вместе, или хотя бы призрачная надежда на спасение. И я пополз. Не разбирая дороги, не поднимая головы, руки и ноги равно культи, не слушались совсем, и только монотонно «жмых-жмых» передвигал их усилием воли.
Потерял рукавицы, но было уже все равно. Понимал, что следующая остановка на отдых станет последней, поэтому тупо двигался вперед.
Уже после, по рассказам восстановил хронологию событий. Как дополз до одного из вагончиков, как просто уткнулся в него головой. Как чуткая на слух повариха Степановна, одна из немногих женщин из нашего самого первого состава целинников, услышала какой-то шум на улице, и наткнулась на заснеженное существо, притулившееся к стене.
Как меня оттирали, поили компотом, как тут же пустили по моим следам трактор, как подхватили наполовину заметенных уже Попова с Голубицким, и добрались до «бобика», где вжались друг в друга Шацких и Жарынбетов.
— Мы ведь все чудом живы остались, — закончил рассказ Котеночкин. — Не знаю, как не отморозил конечности, но вот правда, как на холоде побуду, потом часа два руки не слушаются, ни писать, ни мастерить ничего не могу — деревенеют.
Котеночкин в доказательство показал руки, вот они, левая и правая.
Полянский и Генка молчали. Дождь барабанил по крыше кабины. С одной стороны все понимали, что летом на Кубани они точно доберутся до людей, даже если бросят машину здесь, но с другой — выходить как-то перехотелось.
Полянский пообещал организовать в колхозах и совхозах края хотя бы бетонки, Котеночкин вспомнил, как к нему прилетал Брежнев еще в свою бытность первым секретарем Казахского ЦэКа, и обещал то же самое, когда его одномоторный самолет сел прямо на поляне у совхозной усадьбы сухим утром, а дождливым вечером взлететь уже не смог.
Полянский заметил, что Брежнев хороший мужик, но в Казахстане ему было самое место, а секретарем Сюзного ЦэКа он не тянет, на что Котеночкин возразил, что Леонид Ильич имеет хватку, и с Байконура, за строительство которого он был ответственным, советский человек обязательно еще отправится в космос.
Генка слушал их спор и пытался вставить хотя бы слово о том, отпустят его обратно на станцию прямо сегодня, если дождь не прекратится, а грузовиков теперь получается с избытком, или нет?
Когда ему это наконец удалось, зашла дискуссия о том, сколько колхоз сможет убрать хлеба, и Котеночкин твердо заявил, что даже с такой непогодой уж точно не меньше прошлогоднего, а Полянский сказал, что кому еще давать орден Ленина, как не такому передовому колхозу.
Генку пообещали отпустить на станцию хоть сегодня вечером, только прежде сдать путевой лист, но завтра все-таки быть готовым вернуться на несколько дней в колхоз, если дождь прекратится.
— У нас прекрасное женское общежитие, — закончил мысль Котеночкин, — на несколько дней тебя приютят.
— А меня? — уточнил Полянский, когда впереди вдруг совершенно точно показался свет фар «дитяти». Никто из них не выказал признаков радости при приближении трактора, как будто все происходило согласно утвержденному распорядку, да и взрослые все люди, чтоб поводом для ликования был «ДТ-54», не тридцатые годы на календаре все-таки.
Полчаса спустя, когда средний из сыновей Курбана, Толик, вытащил их своим трактором, и грузовик подъезжал обратно к станице, Полянский вдруг сказал:
— А вы переведите их пока на двухсменку.
— Кого? — не понял Котеночкин.
— Доярок, — пояснил Полянский, загибая пальцы. — Первая смена с пяти утра — уборка с ночи, раздача кормов, дойка и подготовка кормов для следующей дачи. На все про все часов шесть, выходит, так что еще до полудня она освобождается и до завтра занята своими делами. А вторая приходит к двум часам, кормит заготовленным, доит, затем сама обедает, а вечером снова кормит и доит. К одиннадцати вечера даже неумеха справится. Смены чередуйте неделю через неделю, а еще график сверстайте с учетом одного выходного. Они любить вас будут и никуда не сбегут, гарантирую.
Котеночкин умел весьма быстро прокручивать в голове жизнеспособность идей, и это предложение звучало вполне здраво и реалистично. Нужно было, конечно, просчитать экономику вопроса, но физика звучала вполне, вполне.
— Не будете возражать, если я вас покину? — спросил Полянский. — На вечер уговорили-таки в Краснодаре на культурную программу, не смог отказать боевым товарищам, сами понимаете.
Возражать Котеночкин не собирался, ему это было даже на руку, ибо почетному гостю нужно самое пристальное внимание, а он бы и сам сейчас не отказался от ухода и покоя.
Председателя Совета Министров высадили под козырьком дворца культуры, откуда его сразу забрала крайкомовская Волга.
— Я вас попрошу, — обратился Котеночкин к Генке, — довезти меня к дому Никанорова, на хутор. Ситуация требует серьезного разговора, как мне кажется, а рубить с плеча не торопитесь. Давайте я на сегодня и завтра вас отпущу, вы немного отдохнете, приведете мысли в порядок, а там уже решим. Не забудьте в правлении отметиться перед отъездом.
— Мысли и так в порядке, благодарю, — бросил Генка. — Вряд ли поменяю решение, но сделаю, как вы просите. Хороший у вас колхоз, перспективный, подход человеческий, и, думаю, жистя не хуже, чем в городе скоро будет в станицах, но тут уж обстоятельства, как говорят, непреодолимой силы...
