Под Звездой

Лена считала себя стеклянной. Мы знали эту причуду и с интересом наблюдали в приоткрытую дверь, как она осторожно обходит углы, не берёт в руки ножей, пьёт залпом обжигающий чай, укрепляющий её стеклянистость изнутри.
«Салон» — так называлось место, где мы встречали мужчин — перелицован из старой коммунальной квартиры в доме сталинской постройки. Тяжёлая лепнина оторочкой опоясывала здание, каменные знамёна со звёздами белым воротником сидели на входной арке, а неопределённые завитушки вокруг люстр, на высоких, теряющихся в сумерках потолках парадного подъезда смотрелись устаревшими брошками. По архитектурным изыскам легко было ориентировать клиентов: «В арку под звездой». Так наш салон негласно и звался — «Под звездой».
Девчонки в ожидании клиентов толпились на кухне, курили втихаря, обсуждали появление огненной кометы в небе. По команде вваливались в комнаты на смотрины, вставали школьной разноростной шеренгой, сверкая голыми ляжками и исчезающе короткими юбками. Избранница оставалась, остальные возвращались на кухонную «исходную» обсуждать физиологию обратного захвата серотонина в условиях дождливой погоды.
Но Лена была на особом счету, она никогда не выходила из комнаты, не переступала порога, во всяком случае никто из наших не видел такого. Мы заходили иногда к ней, хотя она и напрягалась от чужого присутствия, но терпела, чтобы подтвердить нашу общность и избежать вредительства её удивительному телу.
Стеклянным его считала только она, оно было обычным, точнее, нам так казалось. Каким оно было на самом деле не знал никто, разве что те редкие клиенты, что покупали уединение с ней.
Лёжа на белых простынях, она не делала никаких движений, боясь «разбиться», и только губы цвета тёмной сливы, с белым дрожжевым налетом, слегка шевелились в ответ на наши вопросы.
— Лен, ты — стекольный абажур или ёлочная игрушка? — Девчонки состязалась в остроумии, прикрывая тревогу в присутствии чего-то потустороннего и опасного.
— Да, но я не дряхлею, меня можно протереть, и я опять бой! — отшучивалась она.
От этих слов мы чувствовали себя порченными молью куколками из театра, а косметический «нафталин» только подчёркивает дряблость.
Она разрешала коснуться себя, и мы по очереди, как на похоронах, подходили и аккуратно, «чтобы не разбить», касались ладонями тела.
У нас никогда не было общего мнения по поводу ощущений на этот счет; некоторые говорили, что коснулись чего-то твёрдого и холодного, мне же казалось, что я касаюсь горячего щенячьего брюха, и вспоминала запах кухни в детском саду.
После таких прикосновений я становилась моложе, а подруги красивее.
Москва тех лет была полна усатых троллейбусов и чёрных мерседесов с фарами навыкате.
В таких автомобилях приезжали редкие ленкины клиенты. Они вваливались в сумрачную прихожую, как королевские гвардейцы, — внося запах кожи на длиннополых чёрных плащах.
Один из них заслонял вход в кухню, блокируя наше женское сообщество, другой торопливо оглядывал комнаты, заглядывая в туалет, поглядывал ввысь — не затаился ли кто на антресоли, забитой пожелтевшими советскими газетами.
Мы никогда не видели того, ради кого был этот шмон. Только торопливые шаги и хлопок тяжёлой двустворчатой двери отмечали его присутствие.
Что творилось в ленкиной комнате — неизвестно. Охрана не разговаривала с нами, по их плотным лицам ничего нельзя было понять.
Ленка имела огромное влияние на свою клиентуру. Однажды один из телохранителей ввалился в кухню и с излишним усердием попытался проверить нас на наличие опасных предметов. Мы подняли крик, рассчитывая на ленкину помощь. Их старший, массивный как гардероб, остановил «возмутителя гарема» и головой указал на выход. С тех пор нас не только не тревожили, но терпеливо сносили вызывающий галдеж и табачный дым.
Осень была сухой и неожиданно знойной, листья под ногами истёрлись в жёлто-красное конфетти, поросль американского клена торчала сизыми копьями по краю тёмного, молодого асфальта.
Я отщипывала от жизни крохотные кусочки, не пыталась заглянуть вперёд, каждый пройденный день имел достоинство — завтра можно было прожить точно такой! Приходила в салон на Семенихинской часам к четырём: вела никчемные разговоры на кухне, пила кофе из жёлтой кружки, на стенках которой в неясных потёках отражалось будущее, если оно мне не нравилось — смазывала его грязной губкой, и наливала вновь.
Мне нравились наши клиенты, в них было что-то беззащитное, они знали, что пришли за тем, что нельзя получить в обычной жизни, с обескураживающей прямотой покупки дыни на уличном развале, выбирали: «Вон ту, нет... та что желтее... нет, это слишком здоровая... вот та, что жопкой кверху, как сеточкой обтянута. Повернись!».
Деньги тенью стояли за выполнением всех мелких мужских пристрастий, но я не считала это чем-то порочным — я играла в соблазнение, как играла пару раз в обычной жизни; в колледже с сильным лысым парнем, похожим на моего спившегося дядьку, и странным унылым соседом, почему-то казавшимся таинственным. Каждый раз, доводя дело до финальной мужской судороги, гордилась своим творческим подходом и умением влиять на людей. За честность мне платили признанием.
Я была успешна по салонным меркам. Белое плетение чулок на плотной ляжке виделось ключом к управлению мирком нашего салона; разбиралась как стать избранницей на час и, казалось, познала загадку отношений Адама и Евы.
— Ленка, а хочешь я тебе покажу тайну настоящую мужского внимания, не то, что ты себе надумала? — Лена лежала как раскрашенный египетский саркофаг необыкновенной и чужеродной красоты.
— Ну, прикольно. Да, канешн...! — вихрь из перспектив вдруг разметал стены коммуналки, оклеенные слоистыми обоями, как сознанием давно ушедших жильцов.
— Ты ж не совладаешь, зачем тебе?
Казалось, что это обычное предупреждение, в духе инструкций к пылесосу, которые я никогда не читала, в ответ настоятельно тряхнула головой.
Она провела мне рукой по спине, между лопаток. Хотя я не уверена, что это была рука в обычном смысле. Странная тяжесть, комок жизни, сместился вниз, к бедрам, и я приобрела остойчивость корабля готового к серьезной качке. Губы стали так восприимчивы, что почувствовала слабое движение воздуха от собственного дыхания.
Перемены окрылили меня. Я заявила о своём уходе, отработаю пару дней и всё. Хозяин салона, с которым мы общались только по телефону, равнодушно дал добро.
В мой последний рабочий день Ленку побеспокоили опять, охрана прижала нас в кухне. Клиентов оттеснили ещё на улице.
Пахло свиной кожей, оружейным маслом, тяжёлой парфюмерией — только что вымытые свежие огурцы в старой дубовой бочке.
Кто-то прошагал к Ленке, затих минут на пять. Мы, против обыкновения, затаились, почувствовали что-то важное.
— Белый карлик пришёл, — шепнула уверенная в себе грудастая Верка, твёрдо считавшая, что всё данное ей природой надо использовать для монетизации.
— Чего? Почему Белый карлик? — подростковой фигуристости Надька встрепенулась, вытянула морщинистую индюшачью шею. Она думала, что мир соткан из лжи и подстав, а потому и высмеивала даже очевидные вещи (восход солнца считала ядерным взрывом). — Ты, чо, видела его?
— Да, я видала тоже. Малой и белёсый. — встряла Любка с огромными кукольными глазами и засмеялась. — Да, белый карлик! Точно!
Я знала, что белыми карликами зовут остывающие звёзды.
Застоявшийся чёрный чай в чашке на окне задрожал и захлестнул «полоску покоя» — чайный след на белом фарфоре. Мы знали, что это знак тревоги: ментовских проверок, бандитских субботников, буйных клиентов.
Сработала старая привычка принимать неизбежное, разделять существование с другими людьми, которые тоже хотят питаться (и часто за счет нас), насторожились.
— Стекляшка наша расскажет ему, как жить. — Заметила мощная Вера, прислонясь к старинному, округлому, похожему на стоячую мыльницу, холодильнику.
— Тебе рассказала? — ухватила её за язык Надька, тряхнув птичьим хохолком из волос.
— Да. Типа, сказала, что будет всё, как хочу, только наоборот. И всё сладится после того, как мужик мой уйдёт к другой. Правда, все мои мужики только и ходят по другим, но посмотрим.
— Во, блин, хрень какая. Я вот не знаю, чего хочу, а от этой непонятки ещё и наоборот. Не знала, да ещё и забыла, так что ли?
Я слушала их, а сама думала о будущем влиянии, новой жизни, поклонниках, живительном внимании. А они со своими разговорами около раковины с грязной посудой отвалятся в прошлое, как разгонная ступень ракеты.
Готовилась развернуть судьбу-избушку к лесу задом, а к себе передом.
Ленкина «салонная» магия действовала: мечтала испытать мир на зубок, открыть его с помощью того, чего открывала и сейчас, но в другом масштабе, сунуть свой ключ в новый замок или же, что вернее, настроить свой замок под другие ключи. Сравнение мне показалось смешным, мужчины ходят, позвякивая огромными ключами между ног — я заулыбалась.
— Чо лыбишься? Переебут ща всех, будет весело! — зашипела склонная к безнадёжности Надька.
Мы столпились у окна, двух клиентов прогнала охрана, они скрылись в тёмной арке. Павшие листья осторожно перемещал ветер, я подумала, что листья — это корабли, целая парусная флотилия, — и они перемещаются по своим таинственным желаниям, пользуясь ветром как безличной силой.
Он покинул ленкину комнату, мы кинулись к двери, твердо зная, что в худшем случае её просто захлопнут, большего ущерба Ленка не позволит нанести.
Низенького роста, в длинном и широком кожаном плаще, он напоминал народного героя, вдохновляющего массы.
Посетитель замер среди коридора коммуналки. Под высоким сумрачным потолком витали души бывших жильцов, недовольные и тревожные. Воняло коммунальным «ладаном» — сортиром, текущая вода в котором давала ровный, как перистальтика кишечника, шум.
Волосы — растрепанная пакля. Взгляд как у светлоглазого кота. Помолчав, он уставился вниз, будто обратился за силой к земле и вдруг бросил высоким голосом:
— Ну, поехали. Начинаем.
Любка засмеялась тихонько:
— Мы давно едем.
Назавтра я уже погрузилась в новую жизнь, заворожённо смотрела на происходящее, как на витрину дьюти-фри, где выставлены только сублиматы успеха — престижный алкоголь и дорогие конфеты. Мне звонили, я звонила. Важный журнал пригласил сделать фотосессию с рекламой трусов на моей заднице, я согласилась — пусть посмотрит мир, а мир посмотрит на неё. Я быстро получала избранность!
Прошло несколько месяцев. Стеклянная Лена осталась милым воспоминанием прошлого, я вообще не уверена, была ли она настоящей, или только сновидение оставило странное послевкусие.
Через месяц, ожидая эпиляцию в дорогом салоне, я увидела по телевизору без звука — люди кричат, указывая на темный дым на горизонте.
Я вспомнила тот коммунальный коридор, маленького человека в черном плаще, его слова о начале чего-то неопределённого. Связи никакой не было, но вспомнила вдруг, что в детстве считала: если наступать на трещины в асфальте, то на обратной стороне земли кто-то провалится в ад — и не пропускала ни одной.
Вдруг мысль о том, что нога моя состоит из стекла, имитирующего человеческую кожу, стремительно пересекла сознание. Эпиляция — огромный риск!
Я выскочила на улицу, вспугнутая флотилия опавших листьев бросилась наискосок к стриженным кустам акации.