Эпизоды

Только не говорите, пожалуйста,

что это от меня.

Н. Гоголь

Это действительно было как сон. Сон, со всеми его законами — с дробностью, с мельканием наползающих, перебивающих и перескакивающих друг через друга сцен и эпизодов; отдельные его моменты были и вовсе недвижны, почти — недвижны; впрочем, здесь потребуется некоторое разъяснение: похоже бывает при так называемой постановочной, павильонной съёмке, когда человека ставят в какую-то позу и говорят ему, чтоб он не вздумал шевелиться, иначе, например, от его услуг могут вовсе отказаться и предложат денег на жизнь совсем другому — тому, кто согласится с бóльшим терпением исполнять роль живаго трупа, — хоть на минуточку, но, всё-таки, именно — трупа; так вот, ежели пауза затягивается, то как бы человек ни старался изображать собою мертвеца или механизм в облике человеческом, у него ничего из этого не выйдет: там глаза пойдут направо, а то и вовсе упрутся куда-нибудь в потолок, отчего выражение лица непременно сделается глупым и даже идиотским; бывает, что затекут ноги, и человек пошевелит ими, ну, хотя бы мизинцем на левой ноге своей, тем самым, на котором, под ноготком — грязца...

Именно такую почти недвижность я и имею в виду, когда говорю о некоторых эпизодах, в которых количество движения целиком зависит от качества зрения, да и вообще от наличия глядящего: нет глядящего — нет и движения; стоит ему появиться, глядишь — всё начинает вмиг оживать, и чаще всего в самый неподходящий момент, когда не то что подобия жизни, но и подобия смерти глаз не приемлет, а требуется именно настоящее, истинное — либо жизнь, либо смерть.

В общем, это была вереница снов — целая вереница, без меры и без числа.

Эпизод первый

Ночь, глухая и глупая, потому что в небе ни единой звезды. Вот дворник в воротах, он только что приметил человека, вышедшего из дому; дворник очень хорошо узнал человека, иначе он бы не кланялся ему с таким почтением, а поклонился бы так, как обычно в эту пору кланяются дворники: кивком, почти небрежно: дескать, мы тут службу исполняем. Дворник широкий человек; это видно по жесту: не будь он широкий человек, у него от рождения отсутствовала бы склонность к фантастическому и беспорядочному, и дворник наотрез отказался бы от исполнения роли снящегося дворника. Только снящиеся дворники могут так — почтительно кланяясь, провожать человека, отправляющегося за границу сна, тем более что для этого человека дорога за границу пролегает через Конногвардейский бульвар. Здесь нет никаких разночтений: заграница — понятие настолько же широкое, насколько фантастична и беспорядочна натура снящегося дворника. Дворник задирает голову к небу: там, в просветах тёмных, мрачно нависших над городом облаков показалась одинокая звезда; дворник понимающе усмехается сначала ей, после — сутулой спине уходящего вдоль по пустой улице человека. Вдруг уходящий по улице человек оборачивается и грозит пальцем всё ещё усмехающемуся дворнику: так, бывает, взрослые показывают детям своё недовольство их поведением. Дворник прячет усмешку в усы, запирает ворота и скрывается в глубине двора. Больше его не видно.

Эпизод другой

Небо сплошь затянуто тучами, звезды нигде не видать, пошӧл дождь — обложной, нудный, холодный, тёмный, надолго. По Благовещенскому мосту над расходившейся Невою движется карета. В карете — двое; они смотрят каждый в своё окошко и молчат. Тот, что справа, покрупнее, с пышными, гренадёрскими усами на породистом лице, слегка касается тростью носка сапога сидящего напротив; того не разглядеть, он весь в тени, но он сразу понимает, чего от него ждут и обращается к тому окошку, в которое смотрит крупный — тот, что в усах: на мосте, слегка облокотясь на перила, стоит почти высокого росту дородный, хорошо одетый и промокший до нитки господин с тростью в руке; он весь погружон в себя, как это бывает с людьми, наблюдающими обезумевшую водную стихию: ещё с вечера вода в Неве стала прибывать, стреляла пушка и ждут наводнения. Кроме дородного господина под дождём и людей в карете, на мосте ни души. Когда карета поравнялась с человеком, того точно дёрнуло, он широко размахнулся и забросил свою трость в реку; можно было подумать, что он целит в кого-то.

Когда человек на мосте швырял в реку трость, один из тех, что в карете, отпрянул от окошка. Второй, что покрупнее, слегка усмехнулся в гренадёрские усы и, выдержав паузу (карета уже съезжала с моста), начал говорить. Голоса в снах зачастую звучат даже если говорящий не раскрывает рта (в том случае, разумеется, когда говорящий — человек или существо, с человеком хотя бы внешне схожее); слышать эти голоса или не слышать — целиком отдано во власть слушающего. Джованни Пико делла Мирандола по этому поводу (а может быть, и вовсе без повода) однажды заметил: «Тогда согласился Бог с тем, что человек — творение неопределённого образа, и, поставив его в центр мира, сказал: “Не даём мы тебе, Адам, ни своего места, ни определённого образа, ни особой обязанности, чтобы и место и лицо и обязанность ты имел по собственному желанию согласно своей воле и своему решению”». Как видно, истинно слушающему даётся порою услышать и то, что, по всей вероятности, никогда и не говорилось, item, истинно говорящему порою везет и со слушателем.

После того, как Мирандола отбубнил абсолют свободы выбора, а трость, заброшенная в параллельный сну мир, где всё родное, «своё», будто старая футболка, вывернутая наружу изнаночной стороной, исчезла в набухающем потопе, стало слышно, что и о чём говорит обладатель гренадёрских усов, а говорит он следующее:

— Представьте, что Иисус назначает цену своим проповедям — по профессорской, положим, ставке, за академический час, а святые Апостолы, вместо раздачи хлебов и рыб, ходят по толпе с корзинами, сбирая в них справедливую мзду, донаты, гонорарии, лепты. То же — с исцелениями и проч., и дальше того: нанимают легион переписчиков (типографского станка-то нет), изготовляют сто тысяч копий Нагорной проповеди и выставляют заведомый бестселлер на продажу «в лучших синагогах нашего города» по рыночной цене — тридцать монет за экземпляр, серебром. Можно, конечно, золотом, но золото слишком уж молчаливо, что-нибудь, да утаит. И на этом делу не кирдык: наместник Понтий Пилат с царём Иродом на пару учреждают и присуждают государственную или окологосударственную премию (понятно, Кому); в Синедрион стекаются толпы богатейших иудеев, потрясая мошной и требуя от хранителей храмовой казны соучастия в независимом награждении самородка... Что скажете, дражайший?

Обитатель каретной тени, слегка помедлив, отвечает:

— Лауреату останется одно — повеситься на ближайшей из бесплодных смоковниц, желательно греческой. Так оно будет и пикантнее, и человечней: скорее поймут и похвалят, нежели осудят. Или утопиться, на крайняк. Топиться, оно всегда было в моде, потому — отчаянное дело: сначала трость зашвыриваешь, дорогущее, ручной, ювелирной работы изделие, между прочим, а там и сам — бултых, и дело с концом. Заживо выйдешь только если ты Садко, а на дне твоём потаённый град Китеж, где русский дух и Русью пахнет. Ну, не деньгами же из нажитого за проданную истину!..

— Вы ничего не упустили, экселенц? — точно подзуживая, спрашивает «гренадёр».

— И верно! — точно спохватившись, — восклицает тень. — Дворник! Дворника следует оставить сторожить смоковницу: должен же кто-то наблюдать чистоту нравов и частоту естественных отправлений.

Гренадёрские усы набухают лунной сединой, рот под ними трескается, обнажая прокуренные, но всё ещё крепкие зубы, изо рта вываливается облачко комиксного пара с аккуратно выписанным рукою безымянного каллиграфа обозначением смеха.

Всё по-русски, ни звука, ни буквицы на родном обоим хохдойч.

Эпизод третий

Та же ночь, то же беззвездие, та же пустынная улица и те же ворота. Дворник, деланно помахав метлой на рваном ветру (чего не сделаешь ради чистоты нравов!), возвращается в свою каморку у подворотни. В каморке хороший свет — тёплый, масляный, желтоватый, самую малость с копотью, точно доброй выделки рыбный балык. Я слышу — ушами! — его запах. Догадываюсь: дворник любит рыбу, он и сам, верно, заядлый рыбак. Дворник скидывает картинный треух; треух, павши на кондовую лавку, издаёт металлический звук, похожий на отдалённый будильник. Дворник подходит к арочному окошку (под самым потолком, низким, как все в истории истины), смотрит сквозь забрызганное грязной водою сткло, ждёт появления чьих-нибудь ног, желательно — женских. Свет от уличного фонаря падает на его лицо; оно грубой лепки, но для чего-то правильных черт. Я узнаю его — это Андрей Платонов легенды о нём, крайний апостол безвременно утопшего Града. Он недвижен. Вечность прибывает, она уже по ключицы. Дворник ждёт. Ждёт другого утописта — красного графа Алексея Толстого, того самого дородного господина с заброшенной тростью. *

Впрочем, наскучив парадоксом прибытия недвижимого, я занялся рассмотрением картинок, украшавших его смиренную, но опрятную обитель. Они изображали историю блудного сына: в первой почтенный старик в колпаке и шлафорке отпускает беспокойного юношу, который поспешно принимает его благословение и мешок с деньгами. В другой яркими чертами изображено развратное поведение молодого человека: он сидит за столом, окруженный ложными друзьями и бесстыдными женщинами. Далее, промотавшийся юноша, в рубище и в треугольной шляпе, пасет свиней и разделяет с ними трапезу; в его лице изображены глубокая печаль и раскаяние. Наконец представлено возвращение его к отцу; добрый старик в том же колпаке и шлафорке выбегает к нему навстречу: блудный сын стоит на коленах; в перспективе повар убивает упитанного тельца, и старший брат вопрошает слуг о причине таковой радости. Под каждой картинкой прочел я приличные немецкие стихи. Всё это доныне сохранилось в моей памяти, так же как и горшки с бальзамином, и кровать с пестрой занавескою, и прочие предметы, меня в то время окружавшие... **

Эпизод четвёртый

Из-за пределов сна, на два голоса:

— Ну, а как быть с теми, кого, как считается, приносили в жертву?

— Не суть. Животные, которых мы с тобой едим, вовсе не вещи, не механизмы, как полагал невинный садист Декарт. Они кто-то, у них есть сознание, есть душа. Это даже русские попы признают, с оговоркой, разумеется: дескать, не из той глины лепленная и не тем выдохом вдунутая. Глупость, убиенным курам на смех.

— А люди?..

* См. и ср.: А. Платонов, «Эфирный тракт»; А. Толстой, «Гиперболоид инженера Гарина».

** См.: А. Пушкин, Станционный смотритель.