Ширма (цикл «Парижские окна»)

Книги, спрессованная временем чужая память, перемешанная с фантазией и осколками иллюзий. В доме детства Инги они были фетишем и ширмой, которой отец закрывался от семьи и обыденности. Чем-то вроде круга гоголевского Брута, за который не пробиться, даже если прочесть вслед. Эта наследственность долго не проявлялась. И пробудилась она не дома, в школе. Странным соперничеством учителя и ученицы за право обладать собой. Неуживчивый колючий характер нежданного ребенка, нахальная харизма недолюбленного гадкого утенка, спотыкающегося о дружбу в поисках любви, сделали Ингу гибкой и чуткой в умении слышать волны людей и понимать мотивы их поступков. Есть тот род недоверия, который рождается до первого слова, на уровне быстрого взгляда, еще не отягощенного второй сигнальной, умеющей менять сознание со скоростью света.

Противостояние двух самок, а именно так потом воспринималось это странное соперничество, прошло несколько этапов: непримиримости, присматривания, восторженности и финального краха. Разочарование после первого ошибочного взгляда тоже проходит болезненно. Но когда тропинка к сердцу протоптана среди камней, удар по стеклу почти влюбленных отражений не просто колет, он режет, оставляя шрамы, рубцы вместо кожи, как будто плату за недоверие интуиции. На память о схватке остался странный выбор. Любовь к литературе носила сначала формальный характер. Постепенно вростало сознание в систему словесных иллюзий: книги стали затягивать в свои миры недоверчивое создание. Опыт отца, на виду у всех слывшего душой компании, но быстро устающего от этого шума, попал в ту нишу, которую предопределила наследственность. Инга выбрала филологический, забив на любимую физику.

Скрипнула дверь, в палату зашло сначала ведро, потом нянечка. Такого несоответствия между формой и содержанием хранительницы швабр и полов в обычной суете не заметишь. Но больничные стены располагают к медленной созерцательной пантомиме души. Скудость событий предполагает широкий спектр толкований произошедшего. Забитый транками мозг делает подкопы к сознанию и иногда вырывается на волю. В такие минуты события становятся только поводом для внутренних слов и мыслей, ничего не имея общего с реальностью. Так моют полы не для чистоты, а потому что придут гости. Инга часто так делала: смотрела на свой мир строгими глазами матери и всегда наводила шмон перед ее приходом. 

Взгляд упал на книгу, раскрытую уже третий день на шестнадцатой странице. Отсутствие штампа на следующей говорило, что это часть чьей-то домашней библиотеки. Незнакомая бумага с чужим запахом, читанная до нее еще кем-то, как-будто создавала вокруг себя некое лептонное поле и не подпускала к себе. Первые несколько страниц уже знакомого романа Войновича шли с трудом. Тряпка почти бесшумно шуровала под кроватью, наполняя палату запахом прели и вчерашней сырости, перебивая даже хлорку. Второй день в отдельной палате, в которую Ингу перевели по блату, отец знал главврача заведения — его бывшая студентка — оградил от ночных бредней соседок, но напугал скромностью метража. Шесть или семь квадратов, четыре пустых кровати с треуголками взбитых подушек на дешёвых покрывалах. Периметр сузился, в углу комнаты зачем-то стоял старый цветной телевизор. Рабочий он или нет — желания узнавать не было. Пережитые испуги последнего времени на все, что было связано с экранами, большими и маленькими, коснулись и этой детали. Зияющая сероватая пустота воронки кинескопа пугала, как пугает неизвестность и страшные открытия, которые Инга еще не приняла: про одежду тела, город чужих и страх неожиданных знаний о цифровом мире.

После уборки зычным голосом через дверную щель вползло приглашение за утренней порцией таблеток. Это маленькое время перед пыткой радостью напоминало Инге чувство, когда открываешь неизвестную книгу, и потом, когда уже захваченный сюжетом, перелистываешь страницу в нетерпении. Эта маленькая искра свободы от чужого мира как вдох аквалангиста через баллон со своим воздухом, а не чужими, хоть и близким иллюзиями. После таблеток захотелось спать и не думать. Оконная решетка стекала на подоконник, за стеклом метусил снег, напоминая помехи на рамке настройки старого черно-белого «Горизонта» — смешного жирафа на тонких вкрученных ножках. Снова вспомнилась Она. Странно, но именно там, где дорога шла через камни, хоть что-то получалось, но редко так, как хотелось, чаще по кем-то написанному сценарию. 

Учительница была харизматична, дерзка, умна, не то, что бы красива, но по-звериному обаятельна. Так чувствует себя женщина, хоть раз почуявшая хварну и силу своего влияния на чужие поступки. Обычные советские тётки, добросовестно и не всегда интересно открывающие тайны котангенсов, социальных формаций и тычинок в школе просто работали. Но ей этого было мало. Власть над душами -— самый сильный наркотик. Учительница носила за собой черный ореол роковой дамы. Женщиной нельзя назвать карту, которую не может перебить даже Джокер. Один из старшеклассников, мечта девчонок — красавец с тонкими чертами лица и романтическим стилем общения, посвятил даме в последней записке полет с одиннадцатого этажа. Историю быстро замяли. Тогда еще 5 «б» Инги жил в другой возрастной реальности, где такие темы не будят воображение, подогретое гормонами взросления. Но шрам истории невидимым шлейфом тянулся за этой новой классной. 

Перед окончанием школы кирпичиками книг одарили всех выпускников. Подписать напутствие каждому классная поручила Инге. Тридцать четыре разных открытки, текста, собственноручно. Нет, не отказалась. Каждое поздравление было индивидуальным, рукотворным и продуманным. Книги были необычные. Ремарк в то время был мечтой. Остальные, как ни напрягалась — не вспомнила. Последнюю открытку Инге подписала сама классная. Там было что-то про Пастернака и самоотдачу в творчестве. Инга усмехнулась, вспомнив последнее посещение, уже после Москвы дома, где разрушились последние иллюзии. Классная, хоть и ожидала встречи, выглядела как-то неуверенно и уже не очень напоминала ту даму, от визита которой мог бы опешить сказочный городок Дюрренматта. 

Из кухни вышел Серега Телегов из параллельного выпуска с лицом хозяина, приручившего волка. Классная весь вечер таскала ему еду и подтягивала кресло. Выглядело это неприятно. Слухи о том, что за красивым флёром шикарных уроков таится не любовь к литературе, а совсем другое, не совсем укладывались в неопытной жизненной схеме Инги. Хотя внутреннее ощущение говорило именно об этом: учительница спала со своими учениками. Уже потом, немного погодя, переосмыслив и взвесив историю из прошлого, стало понятно, что полет с крыши был вызван не безответной любовью, а страшным знанием о том, что облако не так интересно, как штаны. Любимая классной поэма Маяковского читалась с особыми интонациями и ударениями. В антураже прозрачных блузок из шифона и глубоких шлиц на юбке это производило на мальчиков сильный эффект.

Перелистнув страницу, не читая, Инга прислушалась к звуку: нет, ее книги шумят не так. Она закрыла роман, затем глаза и вспомнила записку сына про дельфина. Слёз не было — ощущение нового словесного обмана, выхода из которого она еще не нашла. Книга упала из рук.