Парижские окна

Самолёт парил и после отрыва от земли походил на сытого кита, поглотившего путешественников. Макс, эйчар одного из филиалов российского издательства, возвращался из частной поездки. К литературе он имел отношение опосредованное, но иногда пописывал для себя. Зная драконовские пути проходки публикаций, вряд ли рассчитывал, что когда-нибудь удастся совместить хобби с работой и подержать в руках собственную книгу. Хватало сотни читателей на сайте, где он размещал рассказы и повести. Пока хватало. На коленях лежал блокнот, размером в половину альбомного формата, сбоку автоматический карандаш, прижатый зажимом к верхнему краю обложки. Ручками он давно не пользовался. И гельки и шариковые предавали на самом эффектном пассаже, которые все реже приходили из глубины. 

Совмещение двух языков: программного кода и русского, — создавало некоторые особенности в размеренном существовании. Казалось, что внутри есть какой-то тумблер, который переключает режимы с одного на другой. Так на время он становился писателем, а в остальном жил по принципу «if else». Сознательная раздвоенность была удобна, но и опасна — утечкой из слов экспрессии и страха, а вдруг когда-то тумблер не переключится. Именно поэтому, чтобы оттянуть процесс деградации, он снова вернулся к бумажным черновикам. В салоне висел привычный запах, который еще долго сопровождает после окончания полета, нечто смешанное из амбре пластика, химии и еды. Стюардесса давно перестала сновать, многие соседи уснули. Макс решил набросать план последних глав и придумать для них названия. 

Рандомное открытие блокнота выпало на почти пустую страницу. Там была одна фраза, заканчивающаяся многоточием: «Уступка сильной женщины похожа на». Он вспомнил, после чего она появилась и связал свою историю и тему книги с обыденностью прошлого, обещающего, но редко выполняющего эти пустые инсайты минутной экзальтации волн искусства.

Свет потух на третьем тосте. Гости притихли, хозяева о чем-то зашептались. Вскоре Инга появилась с двумя свечками, которые поставили между тарелками прямо на стол. Макс принес пару светильников led и постепенно разговор вернулся в свое русло. Кто-то делился последними достижениями на работе, тема дачи периодически оживляла общую тональность спуском к разговорному стилю с реликтовыми вкраплениями междометий. Бытовые подробности жизни старых друзей воспринимались, как сводка дежурных новостей на ленте агрегатора. 

Макс молчал и думал о своем. Заговорить о том, что волновало его здесь, было бы смешно. Когда он работал в режиме «писатель», собирая подробности реала с усердием попрошайки на погосте, ему было жаль тратить слова и он копил их для будущих страниц. Эта внутренняя сосредоточенность и замкнутость постепенно превращала раньше легкий и подвижный коммуникативный кейс в нечто застывшее и неуютное. 

Жизнь с Ингой, которую он оградил от работы и, к его великому сожалению, от детей, постепенно скатывалась в яму инерционных утренних приветствий и остальных формальностей, позволяющих назвать живущих собирательным местоимением «двое», что подразумевало прошивку в социальной системе в виде экслибриса из ЗАГСа и ношу ведения совместного быта. Слово «хозяйство» Макс не любил за грубое и крестьянское наполнение. Никогда не связанный с работой на земле, он испытывал ко всему, что о ней напоминало, даже не равнодушие, а некий легкий ветерок неприязни, как будто чужие голоса на миг поселялись в сознании против воли. Пара гештальтов из детства после поездки в деревню на лето остались неистощимыми источниками подпитки этого отчуждения. 

Встреча с Ингой совпала с двумя радикальными переменами в ее судьбе — разводом и болезнью. Он вспомнил, как забирал ее опустошённую из больницы. Двухмесячная реабилитация после неудачного суицида окончательно превратила её в траву. Где-то на полке лежала распечатанная стопка ее стихов, которые не успела сжечь испуганная родня. Он вернул ее домой с испуганным взглядом. В этой маленькой диафрагме вечности выпитых глаз, в ночной глубине зрачка больница осталась навсегда. 

Когда-то воловьи лошадиные сливы сузились и стали похожи на маленькие щелки рождественского поросенка, не успевшего опустить веки. В доме пахло прелостью и пыль неравномерно покрывала предметы на кухне, подоконниках, книжных полках. Казалось, что в её отсутствие в комнатах не было никого, а все домашние вернулись откуда то издалека вместе с ней. Пустой дом плакал осенними ветрами и бился ветками в окна, не понимая своей участи. Если тебя уже никто не ждет, дела плохи. Нужно, чтобы скучали хотя бы стены. Эти стены помнили многое. За десять лет шрамы затянулись, а память отшлифовалась и перешла в режим умолчания.

Разговор за столом пошел о новой стиральной машинке, которую купил сосед Славка. Он расписывал приключения с переоформлением заказа, когда пришлось менять ошибку в адресе доставки, неизвестно как сгенерированную плохо сшитой системой онлайн магазина. В провинции неоновая жизнь течет по тем же законам, что и социальная. Неуклюжие юзабилити, деньги, сэкономленные на ИБ и дизайне, делали лендинги местных платформ похожими на рекламу девяностых, когда слова и краски вырвались на свободу. 
У Макса появился повод подключиться к общей теме и он грустно сказал: 

— А у нас прямо беда с автоматами. В сарае уже два агрегата стоит, тумбочками работают, грузовой заказать лень, еще одна стиралка полетит, ставить будет некуда. 

Рассказ о том, что ломались обе помощницы по одному алгоритму: насос, центрифуга отжима, — и очень быстро, напомнил гостям, как звучит голос хозяина. И для чуткого уха эта перемена была бы разительной. Но после рюмки четвертого соборования, кто обращает внимание на такие мелочи.

Из динамика зазвучал приятный бархат небесного гида, стали разносить напитки. Макс задумался, так на что же может быть похожа уступка сильной женщины. Первое, что ринулось из подвала подсознания, были разнообразные картины стихий: пожар, извержение и цунами. Но это было пошло и неестественно. Удивление, которое вызывают человеческие поступки, редко повторяет природный алгоритм. Природа, как он системник, она равнодушно убивает и спокойно жжет. А сильная женщина, она влияет на то, что изнутри тебя. Своим неординарным поступком. Тогда за столом, после обсуждения трех источников стандартных поломок, он ненадолго сел на этого конька и рассказал, как он представляет себе женскую слабость.

Раньше белье стирали руками, и пока это происходило, если не сознательно, то по касательной, женщина думала о том, для кого все это делается. Ткань, вода, движение, потеря вулканической силы, которой каждая богиня, наделена с рождения, все это превращало акт стирки в подобие чайной церемонии, некой сакральной глубинной связи между двумя. Монолог закончился шуткой, как всегда не очень короткой и удачной. Макс сказал, что хотел бы носить рубашки, постиранные руками, а не холодным металлом. А потом оговорился, это случается, все-таки случается, в промежутке между покупками машин. Шутке никто не улыбнулся, вечер проводов во Францию лениво скатывался к финалу.

Вечером того же дня, когда гости разошлись, Макс зашел на форум, где оставил пост о своих системных проблемах прачечного характера. Там было несколько советов, но один из них навязчиво впился в сознание, поймав его волну дзен: когда слова не понимаешь, но чувствуешь, что за ними стоит что-то дерзкое, неприятное, уровня маленьких трагедий. Автор ответа с ником «Бывалый», держатель ресурса, оставил пару предложений. Их тональность и содержание вывели Макса из себя и надолго вырвали из состояния обреченного благополучия и спокойствия. Бывалый писал: «Смени камень и ось на машине. Можно проще, отхерачь супругу и спили рога. На пару лет хватит. И да, скажи спасибо Пушкину.»

Кофе три в одном горчило на высоте немного слабее, чем на земле. Макс полистал блокнот, писать расхотелось. Чтобы войти в волну, он нашел свои переводы Бодлера, которые делал до командировки. Ему хотелось почувствовать особенность языка, мироощущения и какого-то внутреннего кода нации именно через изгоя. Человека, выбравшего путь негативного опыта. Переводы не помогли. Тогда он начал вспоминать подробности своих прогулок по жатке французских улочек небольшого городка. Столица его не покорила: ни штырем куртуазной башни с ржавыми проплешинами, ни витражом соборной розы, расцвечивающей зал во время заката наподобие детского калейдоскопа градиентами измененного солнца. А вот в маленьком городке все выглядело игрушечным и почти узнаваемым. И он не мог отделаться от чувства, что здесь не впервые.

Он представил, как его героиня собирала чемодан, чтобы вернуться на родину. Город, о котором потом напишут, что он сдался без единого выстрела, был легко прощен. Но этого не случилось, да и никогда не случится с человеком предавшим. Или выглядящим предателем в глазах остальных. Сколько бы он до этого не сделал и как бы высоко не взлетел. Роман с немецким офицером стал для Коко рубиконом. Макс пытался понять, как сильная женщина могла уступить в такой игре врагу. Эта идея стала для него главным источником вдохновения, под нее он пилил главы, искал героев, преображал исторические факты и персонажей своего романа. 

Наверное и монолог за гостевым столом был искрой этого непонятого, но манящего откровения. Коко, снявшая с французских, и не только, женщин корсеты, рюши и кружева, вернула им образ людей, вырвав с полки наслаждений и игрушечных пассов в любовь. Закрепила на века рандомным запахом со своим именем и цифрой пять. Город простили, её нет. Может быть именно за это. Война — мужская епархия. И может быть, подсознательно чувствуя это, она и пошла на эту связь. Кто знает, мост на Эльбе или этот одинокий и отчаянный шаг сильнее приблизил конец противостояния.

Перед поездкой, по обыкновению, Макс разругался с Ингой и пока был далеко, ни разу не позвонил и не написал ей. Когда вернулся, в ванной горел свет. Она стирала в тазу какие-то полотенца. Макс чертыхнулся, подумав, что отвезет чудовище на ремонт, места в сарае для металлолома не оставалось. В мастерской машина работала как часы. И насос, и центрифуга. Он позвонил домой и спросил, почему она стирала. В её ответе «захотелось» он пытался расслышать ноты уступки, но ожидание издевки быстро нивелировало восприятие в русло оппозиции. 

Вечером он написал Бывалому. Часовая беседа в мессенджере, отрывочные клики про куколок и бабочек, тутовый шелкопряд и зеркальные миры быстро заполнили то пространство внутри, которое появилось после ожога от первого поста про рога и Пушкина. Разговор с Ингой был напряженным и болезненным. Она не отпиралась. Больше молчала, смотрела на него своими коровьими бездонными глазищами цвета черного кофе и, наконец, проговорила:

— Бей.

После некоторой паузы и слов «даже этого сделать не можешь», она начала хлестать себя по лицу. Оно постепенно краснело, глаза наливались слезами и кровью, руки были похожи на сломанные лопасти ветряной мельницы. 

— Я грела их не как женщина, по-матерински. От холода. Дураки решили поиграть в мой снег. Мне скучно с тобой...

В этот день прошёл тотальный диктант и сгорел Нотр-Дам. Тысячи парижских окон отражали огонь и лица плачущих горожан. Вряд ли кто вспомнил, зачем Гюго написал роман с одноименным названием. Уцелевший витраж как-то странно укорял павшие шпили в неверности. Но прочитать эти знаки могли не все. Вечером, читая новости и рассматривая снимки, Макс, наконец, понял, на что похоже ощущение, когда тебе уступает сильная женщина.