История живописи

Однажды Суриков позвал к себе в гости Поленова и Васнецова (не помню, которого). Ну, налил по стаканчику, тост сказал: за трех великих художников России! За Сурикова, Поленова и Васнецова! Выпили, закусили, Васнецов (не помню, который), домой заторопился, раскланялся, ушел... Суриков говорит: знаешь, Вася, говорит, по-честному, Васнецов не очень-то и великий. Давай выпьем за двух великих русских художников — за Сурикова и Поленова! Выпили, все такое, Поленова слегка развезло, он тоже домой пошел. Шел он по улице и представлял, как Суриков, налив себе еще стаканчик, чокается с зеркалом и пьет за единственного великого художника России...

Однажды Бенуа обозвал Бакста жидовской мордой. Бакст обиделся и уехал в Париж. Серов узнал об этом, говорит Бенуа: ну, Саша, ты даешь. Ты ж сам еврей, судя по фамилии — зачем же обзываться? Бенуа сильно обиделся и уехал в Париж. Серов расстроился, пошел к Коровину, думал, тот ободрит. А Коровин говорит: и правда, Антон, ты свинья, обидел человека. Ты ж сам наполовину немец. Серов пошел домой и от расстройства умер. Коровин расстроился, что довел друга до смерти и уехал в Париж.
Остался один Репин. Он думает: а я ни фига из России не уеду. Буду жить у себя на даче, в Репине. Но тут пришли большевики, передвинули границу. Оказался Репин в Финляндии. А в России не осталось ни одного нормального художника.
Грустная история.

Однажды Репин зашел в мастерскую к Серову и Коровину. Они чего-то писали. Говорят: А ты чего, Ефимыч, не работаешь? Репин говорит: Не могу, говорит, воскресение. С женой гуляю. Вот новый костюм надел. Жена в магазин зашла, а я к вам. Ну, поговорили, Репин забылся, сел на стул, а на стуле лежала палитра Коровина. Все штаны в краске! Репин говорит: теперь жена разорется! Новый костюм! Скипидаром разве замыть? Серов с Коровиным говорят: скипидар когда еще высохнет! Давай-ка мы краской замажем. Подобрали на палитре колер, замазали — ничего не видать! Вот какие Серов и Коровин были колористы.
Жена пятно заметила, только когда штаны стирать стала. Разоралась, конечно. Репин плюнул, развелся с ней. На другой женился.

Репин увлекающаяся натура был. И путаник большой. Бывало, прибежит к друзьям, этюд показывает: вот, говорит, шедевр! Всего за пятнадцать рублей на Невском купил. Друзья посмотрят, только плечами пожмут, смотри, говорят, то да то, и тут не так. Мазня! Присмотрится Репин — и правда мазня. Начнет расстраиваться — целых пятнадцать рублей ни за что отдал. Ну, посидят, чаю попьют, друзья перемигнутся, с полу этюд поднимут. Смотри, говорят, Ефимыч, тени-то как написаны! Шедевр! Он присмотрится, повеселеет. А они опять: колориту никакого, грязь одна. Мазня. Репин уж не знает, что и думать. Даже обижается. Ну вас, говорит, пойду-ка я, говорит, домой, совсем вы меня запутали. 

Левитан был мастер этюды писать. А главное, мотив находил быстро. Бывало, приедут к кому-нибудь на дачу, на этюды, все целый день ходят, мотив ищут, а он встанет у первой лужи, раз-раз, и готов этюд. Он домой, греться. Там начинает шур-шур, мур-мур с женой хозяина. Та ему в ответ: авек плезир да гран мерси... Ну, встанут с постели, Левитан чаю попьет, и пойдет, еще один этюд напишет. Вечером мужики возвращаются, сапоги в грязи, этюды — у кого что. А у Левитана два шедевра. Все в восхищении, а больше всего жена хозяина. «И как это у вас, Исак Ильич, так получается, в самую суть проникнуть и до самой что ни на есть сердцевины естества дойти. Мне это даже удивительно»...
Однажды приехал Левитан к Серову на этюды, к нам в Приветненское, форт Ино по-старому. С утра, обычным порядком, раз-раз шедевр, да и домой, греться. Однако жена Серова вместо гран мерси ему по морде съездила, без разговоров. Обиделся Левитан, схватил этюдник, шапку и вон из дому. Ольга Федоровна ему вслед: короткой дорогой идите, Исак Ильич, на 13-40 успеете.
Вечером пришел Серов с этюдов, сапоги в грязи. Где, говорит, Левитан? — Уехал. Не понравилась ему, говорит, наша финская природа. Холодная, говорит, бесчувственная...

Вторая жена у Репина была с фантазиями женщина. Дома самообслуживание завела. Чтоб слуг не нанимать. Придут гости, в передней топчутся, шубы с себя сволакивают, галоши сдирают. С непривычки кому-нибудь ногу отдавят. Свалят кой-как одежу на полу, идут в столовую. Там опять никого. Круглый стол с ящиками, на оси вращается. В одних ящиках одни блюда, в других другие, в третьих грязную посуду складывать. Еда снизу из кухни подается. Раньше одна горничная Маша подавала, справлялась. А теперь, поди, вчетвером в подполе толкаются, и то не поспевают. Ну, пока гости разберутся, кому что, еда уж и простынет. Да и еда-то, срам сказать — вегетарианство одно. Жена Репина говорит: Мы, говорит, животных жалеем, не хотим их жизни лишать, так вот овощами питаемся. Ну погрызут гости капустных шницелей, за разговоры примутся. Жена Репину рот открыть не дает, за него отвечает. В каждой бочке затычка. Серов, на что терпеливый, и то говорит: задрать бы ей подол, да высечь. А Бенуа, на язык острый, сказал: Нордман-Северова, масло масленое. Маслено, да не сытно...

Посидят гости, да и домой засобираются. Репин их провожать выйдет. В привокзальном буфете водочки выпьют, телятинкой закусят. А то к нам в Териоки закатятся. У нас на вокзале ресторан был знатный. Выпьют еще, мясного закажут. Репин не отстает, мясо ест — за ушами пищит! Станут над ним подшучивать: как же, Ефимыч, животных-то не жалко. Он смущается...

Искусствоведы не любили Серова и Коровина. Потому что не могли их друг от друга отличить. В конце концов договорились: где написано так серовато, неяркими красками — это Серов. А где ярко да размашисто, ну, как корова хвостом — это Коровин.

Серову и Коровину не понравились такие определения. Серов говорит: У меня, говорит, не серовато. У меня гамма жемчужная. Как у Веласкеса. А Коровин вообще выразился так, что повторять неудобно. Искусствоеды, говорит.... И взял, написал огромное панно — одними серыми красками. Как Серов. А Серов портрет Коровина сделал — так размашисто, что куда там коровьему хвосту!... И подписались: Коров; и: Серовин.

У искусствоведов вообще все из рук попадало.