Оладьи

Толстые, мягкие, традиционные едут поездом в Крым. Отдыхать чтобы в нём. Развернули газетки с жирными пятнами, раскрыли изоляцию фольги, обнажив умерщвленных на хоздворах и подрумяненных в печах кур. Звонко щелкнули винной пробкой, нажурчали в пластиковые кубки «по чуть-чуть». Едут. Отдыхать. Устали, между прочим. Заслужили, на секундочку. Едут. Хорошо. Толстые, мягкие, традиционные.

— Ну, ёб твою мать! — начинается непринуждённая беседа. — Напекла вчера оладушек охуенную чашку. И забыли на кухне, представляешь?!

Лоснящийся самодовольством порядок вещей закипел в компании метящих отдохнуть, забурлил подсолнечным маслом по скидке, защелкал на пожилой сковороде.

— В смысле — забыли, Татьяна? Оно, конечно, шутки-то шутками, но это...

— Да хоть на нос! — в сердцах выпалил Александр Невпопадов и сошел на ближайшей. — Такие поездочки, знаете, нечего и затевать.

Поутихли. Над верхними полками затвердело призрачное облако общей мысли: «Нет. Я, конечно, всё понимаю...» Успешный Пинисов готов был провалиться сквозь купейный пол, прямиком на смертельную трещотку «рельс-рельс, шпал-шпал». Успешному Пинисову было стыдно за его Татьяну перед толстыми, мягкими, традиционными. Перед близкими, которые, впрочем, не готовы делить с тобой прелестей гульбища, если тебе нечем похвастать: ненароком блеснуть золотом часов, мелькнуть балансом карты, на вдруг упавшем на смарт уведомлении или же явить на столы охуенную чашку оладьев. Хлестануться перед своими. Чтобы свои не перегрызли успешному Пинисову предварительно перемытые кости. Соблазнительный, предстоящий Крым становился успешному Пинисову враждебным, неприветливым, неуспешным буквально на глазах. Крым — отсоединялся персонально от успешного Пинисова. Годы совместного хвастовства на совместных пьянках — летели под откос распоследним пьяницей, падающим в придорожный ров. Репутация таяла первым снегом. Репутацию нужно было спасать. Ситуацию нужно было брать под контроль. Нужно было отвлечь толстых, мягких, традиционных, от толстой, мягкой традиционной Татьяны, будь она неладна.

Успешный Пинисов подумал одну минуту. Так надолго он не задумывался со времен первой взятки. И решил взять классикой. Посеять зерно отвлекающего маневра.

— А ты с женой моей, что ли, получается, спал, Палыч? — Палычу.

— Так. Стоп, машина. Перебор с вином, — заёрзал Палыч. — Тебе, уважаемый, нужно походить в психологическую помощь. Тебе нужно подровнять карту восприятия. Возможно, тебе нужно закрыть какие-то юношеские гештальты.

— Тебе нужно закрыть ебало! — И, на, с правой — в неприятное умиротворение палычевского лица.

Пошел танец незапланированного насилия. Заплясали окорока. Затряслись состоявшиеся бока. Запрыгали на столе нелепые тушки умерщвленных кур. Заголосило поддатенькое бабьё. Сдвинулась с мертвого места постыдная ситуация. Сдвинулись вещи и полки, сдвинулись двери купе — выплюнули взволнованных господ в скучающий коридор. К опешившим дембелям.

— Можт попиздимся? — начали прикидывать служивые.

Из вагонной ресторации шатнуло вахтовиков, которые, не прикидывая, впечатались в суматоху, крепкими, рабочими руками кромсая агрессивное существование случайного неприятеля. С лёгкостью разгоняя гематомы по толстому, мягкому, традиционному. Вбивая черепа в твердь боковушек, будто скобы в свежий сосновый срубик. Началось кровопролитие. 

«Не сгладить, не вырулить», — мелькнуло в разгоряченном сознании Пинисова. Но мелькнуло не обреченно, а, напротив, азартно. Облегченно. Будто врата крепости, из которой он бежал всю жизнь, вдруг поддались, рухнули, отпуская его из отчаянного плена в ещё более отчаянную свободу. Он оскалился голодным зверем, теснее уходя в треск костей, в сыплющуюся штукатурку ударов, в болезненное мычание заплутавшего бычка. Руки Пинисова превратились в бюсты советских вождей. Увесистые, внушительные, смертоносные. Он бил страшно. Из самого своего нутра. Из унизительного бедного детства. Из донашиваемой одежды старшего брата. Из прекрасного далёка. Из веснушек и хлопушек. Из линеек и батареек... Безумию достаточно нескольких мгновений, чтобы охватить собою всё вокруг. Более того, безумию не всегда требуется причина. Впрочем. Взрослому человеку не понадобится много времени, чтобы отыскать мотив для потери рассудка. Особенно, когда он пытается пред всеми предстать рассудительным.

Крепким словом и уверенными движениями проводницы заблокировали вагон. Теперь он ехал в Пусан, а все остальные вагоны продолжали покачиваться в Крым. Поезд бежал, как на упаковке дорожного рафинада — скоро и приветливо. Поезд провожал спешащие в противоположную сторону исполинские леса и карликовые деревушки. Поезд, протяжным гудком подмигивал уходящей ввысь пикообразной вертикали ракеты, которая уносила прочь торжественно напуганных персонажей, вытянувших счастливый билет. Ракета несла их, увлеченных игроков, в случившуюся жизнь, в гостеприимный ледник космической немоты. Ракета доставляла торжественно напуганных к торжественному равнодушию Темноты. И там хоть закривляйся, хоть заиграйся в свои маленькие человеческие трагедии — Темноту не пронять. Но в современный космос могут заглянуть лишь те, кто на него наиграл. 

А поезд... Шпа-ла-ла, шпала — ла. Поезд бежал за воспарившей конструкцией, как оставленный на даче дворовый пёс бежит за машиной хозяев. Но, отвлекшись на полевую мышь, на белку, на суслика или кота — пёс оставляет погоню. Поезд, свистнув напоследок, скрылся в конуру тоннеля.

Оладьи лежали в синей сумке, в багажном отсеке левой нижней полки. Их обнаружили и сожрали менты, прибывшие ротозейничать на место кровавой бани. Труповозам ничего не досталось. После ментов никогда, никому, ничего не достаётся.

<2021>